ГЛАВА ПЕРВАЯ. ГОРНЫЙ ПЕРЕВАЛ
1
Вблизи станции Лазоревой был построен аэродром. Транспортные самолеты и в дальнейшем должны были обслуживать Карчальское строительство. Начальник аэродрома, Капитон Романович, был бесхитростный прилежный работник, дело знал, к неудобствам жизни был привычен, и, как ему казалось, все у него было налажено и шло как надо.
В числе летчиков у него была молоденькая девушка, Ирина Кудрявцева, единственная женщина на аэродроме. Она храбро отстаивала свою самостоятельность, спокойно отвергала все ухаживания летчиков и беззаветно любила летное дело.
С приездом руководства Карчальской стройки на аэродроме ничего не изменилось, разве что прибавилось работы. Капитон Романович, явно неравнодушный к Ирине, тщательно скрывал от нее свои чувства и всегда старался давать ей наиболее легкие и выполнимые задания. Ирина замечала это и очень сердилась на Капитона Романовича.
Работы на стройке ширились и разрастались с каждым днем. Все новые и новые люди прибывали сюда со всех концов. А те, кто приехал раньше, считались уже старожилами. Карчальское строительство было одним из серьезнейших строительств послевоенного времени и, естественно, окружено было особенными заботами и попечением. Сюда направляли и наиболее опытных работников, и лучшее оборудование.
Немудрено, что это строительство привлекало внимание и за рубежом. В Восточном отделе Весенева и в кабинете полковника Патриджа частенько упоминали это название: «Карчальско-Тихоокеанская магистраль» — ис неприязнью следили за ходом работ на этой новостройке.
С большими трудностями через Владивостокский порт удалось им забросить на Дальний Восток Раскосова. Над одной только этой сравнительно мелкой задачей пришлось потрудиться немало. Нужно было через «своих» людей договориться с «некоей» державой, а «некоей» державе дать соответствующие распоряжения и указания... Одним словом, выполнить всю эту «работенку», как выразился Весенев, должен был определенный круг людей из экипажа корабля, которому предстояло посетить Владивосток.
Корабль стоял на рейде. Среди матросов, отпущенных на берег, находился и переодетый, снабженный соответствующими документами и даже подгримированный Раскосов.
Разумеется, они направились в ресторан, затем разбрелись по городу. Разумеется, Раскосов, прежде чем приступить к этой операции, подробно изучил карту Дальнего Востока и Сибири, всевозможные местные говоры и обычаи. Заранее была продумана и новая биография Раскосова, тоже подробная и такая, чтобы при проверке все сходилось. Нашли для него в Чите своевременно умерших «папу» и «маму», причем было известно, что у этих супругов был сын, это многие жители Читы могли подтвердить. Куда девался этот мальчик, никто толком не знал. Помнили только, что звать его Васюткой, Василием значит. Но ведь этот Василий мог бы внезапно обнаружиться? И Это учли. Установили точно, что его нет в живых, и превратили Раскосова в Василия Павловича Зимина, по профессии топографа, по происхождению сибиряка... Конечно, могли и не понадобиться все те сведения, которые Раскосов собрал об этом крае. Но ведь обычно на мелочах и попадаются. Раскосова выручала исключительная память. По мнению Весенева, это качество было решающим в опасной профессии разведчика. Тут не полагалось никаких шпаргалок, никаких записей, особенно записывания фамилий и адресов. Все помнить наизусть! И Раскосов помнил. Зачастую он знал даже то, чего мог бы не знать. Ну, зачем, например, ему помнить, какие реки протекают в Сибири и на Дальнем Востоке, среди равнин, возвышенностей и горных хребтов? О Владивостоке Раскосов знал даже, что этот город, расположенный на южной оконечности полуострова Муравьев-Амурский, на берегу бухты Золотой Рог, был основан в 1860 году, что главная улица Владивостока, идущая вдоль берега, в прежние времена именовалась Светлянской... что рога оленей — панты — полезны для здоровья... Топографом же Раскосов был настоящим.
Таким образом, имея исправные документы, справки, новоявленный топограф Зимин благополучно прибыл в Советский Союз, нашел Черепанова, использовал его для связи с Бережновым, успел и сам побывать в Ростове, а затем явился на Карчальское строительство. Там он был радостно встречен и охотно зачислен в состав геологоразведочной экспедиции.
Во всем этом мероприятии принимало участие немало людей, начиная с капитана корабля, доставившего Раскосова на советскую землю, и некоего жителя Владивостока, после произнесения пароля приютившего «иностранного» матросика и быстро превратившего матросика в топографа Зимина. Все это требовало определенного времени. Нужно было навести справки, согласовать, уточнить. Нужно было незримо наблюдать за продвижением своего ставленника по пути от Владивостока в глубь страны. Нужно было получить бесспорные сведения о том, что все удалось выполнить, что все сошло как нельзя лучше, что топограф Зимин не вызвал ничьих подозрений, что все оказалось вполне приемлемым при проверке на практике: и продуманная довольно правдоподобная биография, и покоящиеся на кладбище в Чите «родственники», пригодные на тот случай, если о топографе Зимине станут наводить справки, и документы. Документы удалось достать на имя Зорина, а не Зимина. Пришлось исправлять. Но Раскосов даже сам, без посторонней помощи, отлично умел обращаться с поддельными печатями, подписями и другими «исправлениями» подлинных документов. Он так артистически это делал, что и сам любовался своей работой.
И вот Николай Раскосов преспокойно принял личину Зимина и поступил на КТМ, примкнув к экспедиции Горицветова, отправившейся на Аргинский перевал для разрешения ряда вопросов, связанных с постройкой железнодорожной магистрали. А вскоре он вполне освоился со своим новым обликом, обжился и вошел в роль. Он только мысленно посмеивался над собой, что, ввиду создавшегося положения, он, охотно взорвавший бы все мосты и тоннели на этой стройке, вынужден был усерднейшим образом выполнять топографические работы, блистать, добиваться похвал, одобрения и делать все это на самом деле хорошо. Другими словами, там, на далеком Аргинском перевале, шпион и диверсант Раскосов не больше не меньше как участвовал в строительстве магистрали, трудился в поте лица. Правда, это только до поры до времени и с той только целью, чтобы войти в доверие и замешаться в толпе многочисленных строителей громадного сооружения.
Еще удалось Весеневу создать явочную квартиру на самой территории строительства, на аэродроме. Большого труда не составило принудить рецидивиста-уголовника Черепанова «помогать», «содействовать», «оказывать маленькие услуги», «давать кой-какие справки» некоей организации. Жора Черепанов, собственно, откололся от воровского мира, он уже несколько лет как забросил свое прежнее ремесло. Но одновременно он впутался в опасную игру и вскоре очутился в таком положении, что уже невозможно было идти на попятный.
Фактически ведал явкой не сам Черепанов, а тихий, незаметный заведующий клубом на аэродроме. Черепанов шумел, мозолил всем глаза, всюду бывал, со всеми встречался, а тихий зав, которого никто и не знал, который вечно был занят составлением месячных планов клубной работы, отчетов и программ, этот зав принимал посетителей наряду с таперами, театральными парикмахерами и участниками самодеятельности. Так они и орудовали вдвоем с Черепановым. Через их руки проходили и деньги, и распоряжения, исходившие из таинственных «центров».
Жора оказался очень на месте. Вся эта конспирация была ему по душе. Угрызений совести он не испытывал, высокими материями — вроде патриотизма или верности своей родине — не занимался. А деньги теперь у него не переводились. Ну и чего же еще надо? Все равно жизнь потеряна. Так и так погибать.
И Жора Черепанов, не задумываясь, пошел еще на одно преступление, которое имеет тесную связь с воздушной катастрофой, происшедшей над таежным бескрайним океаном.
2
Когда самолет ткнулся в землю, ломая кедрач и взрыхляя гравий, наступило огромное молчание, какая-то космическая тишина, необжитая, беспредельная, вероятно, такая же, какая была пятьдесят миллионов лет назад, в бытность здесь каких-нибудь бронтозавров.
Кудрявцева сделала все от нее зависящее. Уже одно то, что она была жива и самолет не разлетелся вдребезги, было чудом. Пойди найди в этой проклятой тайге хотя бы подобие посадочной площадки!
Правый трос жесткого управления лопнул, когда она летела на высоте трех тысяч метров над белесыми тучами. Внизу была гроза. Машина вышла из взятого курса. Осатаневший ветер вырвал из рук пилота управление и сам уселся на его место.
Затем Кудрявцева с заглушенным мотором стремительно летела вниз и все-таки ухитрилась выровнять машину и проползти десяток километров, выискивая какую-нибудь песчаную косу, лощину или на худой конец прогалину среди дремучего леса. Если самолет посадить на самый кончик косы, у кромки воды, то, может быть... Впрочем, выбора не было. Земля ринулась навстречу. Зеленое... и потом темно.
Удара Кудрявцева не слышала. А когда очнулась, на нее близко-близко смотрели желтые злые маленькие глаза мохнатого зверя. Кудрявцева никак не могла припомнить, где она и что с ней случилось. Может быть, это бред?
В ту же секунду раздался выстрел, мохнатая громадина рухнула, придавив Кудрявцевой ноги. Ирина вскрикнула от нестерпимой боли...
Пришла в сознание в брезентовой палатке. Что-то шипело, и запах поджаренного мяса вызывал сладкую слюну.
— Я очень хочу есть, — сказала решительно Кудрявцева.
— Ого! Моя пациентка заговорила! Порядочек! — раздался в ответ веселый молодой голос.
Кудрявцева удивленно разглядывала высокого стройного человека, охотничьим ножом переворачивавшего куски мяса на сковородке. И вдруг она все вспомнила: налетевшую бурю, оборвавшийся трос, стремительное падение...
— Где самолет? — строго произнесла Кудрявцева.
Хотела привычным броском спортсменки вскочить с постели и вместо того только беспомощно мотнула головой: ноги были как свинцовые, и в левой ноге стояла неотступная боль.
— Спокойно! — сказал юноша. — Вы отлично можете позавтракать и в лежачем положении. Например, древние римляне даже предпочитали эту позу.
— Значит, самолет...
— К сожалению, это уже бывший самолет. Я вам еще раз советую лежать спокойно. Могу похвастаться, что оказался недурным хирургом. Закрытый перелом. Сделал лубки. Уверяю вас, что через два-три месяца вы сможете даже совершить пешком путешествие в Мекку.
— А доктор Комаров?
Юноша пожал плечами, и Кудрявцева больше не спрашивала. Она закрыла глаза и молчала некоторое время.
Еще одно видение всплыло в ее памяти. Но она не могла решить, было ли это в действительности или нет: злые маленькие глазки, косматая голова и горячее дыхание...
— Это был медведь? — нерешительным и слабым голосом произнесла она.
— Медведица. Когда я прибежал к месту катастрофы, я увидел поразительное зрелище: встречу новой, лучшей в мире, самой передовой представительницы человечества — советской женщины — с представительницей таежного мира — косолапой кровожадной потомственной самкой. Стрелял я с большой опаской. А бифштекс из этого создания вы получите через пять минут.
Кудрявцева опять долго молчала отдыхая. Тень ласковой благодарной улыбки скользнула по ее смуглому милому лицу.
— Вы кто? — спросила она наконец.
— Игорь! Подробности после того, как вы утолите голод. Вас зовут?
— Ирина.
— Самые распространенные имена. Как Иван да Марья. Соли достаточно?
— Достаточно.
— Хлеб заменяют галеты. Питательно и не отягощает желудок, как говорит наш начальник экспедиции.
— Какие у вас хорошие глаза. Синие.
— Честно говоря, не совсем синие, а так, что-то такое в духе Айвазовского.
О глазах — это уже после того, как был съеден изрядный кусок мяса. А когда совсем насытилась, мысли стали отчетливы, суждения последовательны. И тут ударило в сознание, как электрический ток: сломана нога... Сломана нога! Это значит, что все горделивые мечтания, все светлые планы рушились... Жизнь круто поворачивала на какой-то новый путь...
Но ведь жизнь продолжается? Чудом Кудрявцева спаслась от гибели. Жизнь продолжается, и в двадцать четыре года долго не плачут. И вместе с горечью, болью, почти отчаянием в сердце лучилось теплое чувство благодарности к этому веселому и простому человеку — ее спасителю.
Два противоположных ощущения сливались в одно. Так бывает в летний день — одновременно дождь и солнце.
Ирина Кудрявцева тихо и смирно произнесла:
— Спасибо.
— Спасибо погодите говорить, — гордо ответил гостеприимный хозяин. — Еще будет сладкий кофе. Галеты те же.
— Нет, я не за то. Спасибо вам... за все, что вы для меня сделали.
Ирина внезапно густо покраснела. Даже уши стали красные. Ведь он должен был ее раздеть, когда забинтовывал ногу, привязывал лубки... Глаза его были ясны, смелый взгляд искренен и чист. Он поступил так, как должен был поступить каждый порядочный человек. Разве она сама поступила бы иначе при таких обстоятельствах?
Игорь подсел к ней и, теребя уголок одеяла, подробно рассказал, как все было. Оказывается, он сразу же заметил самолет. И сразу же понял, что случилось неладное. Но самолет упал по ту сторону сопки, и он только к полудню добрался до этого места и, как оказалось, пришел вовремя.
— Вы очень много сил потеряли. Вот, у меня есть гематоген в таблетках. Будете принимать.
Ирина засмеялась. Она терпеть не может таблетки.
— Хороший признак, что вы засмеялись. И вообще все очень романтично. Сидит в тайге изыскатель. И вдруг к нему с неба сваливается девушка...
— А что вы тут разыскиваете, товарищ изыскатель?
— Как что! Вот это вопрос! Мы решаем судьбу таежной трущобы!
— Вот как!
— Вообще в наши дни все — сплошная фантастика. Вот, например, в данном случае. На сотни километров вокруг — ни души. Бурундуки да медведи. А между тем, я могу вам определенно сказать, что недалеко дни, когда здесь, загрохочут поезда, вспыхнут электрические лампочки, тысячи рабочих перевалят через непроходимые сопки, переправятся через горные реки, перелезут через непролазные болота и... одним словом, сами понимаете.
И опять они оба засмеялись. Застенчивым этим смехом Игорь смягчил запальчивость и пышность произнесенной речи.
Игорь не давал Кудрявцевой говорить ни о чем серьезном. Вскоре их беседа стала той милой, беспорядочной и простой; какая возникает между девушкой и двадцатипятилетним молодым человеком, когда они нравятся друг другу.
3
Начальник экспедиции Горицветов был крайне удивлен, увидев в палатке женщину.
— Ничего себе! Стоит отвернуться на минуту — как уже пожалуйте!
Однако, узнав подробности происшествия, он стал серьезным, похвалил Игоря, заботливо спросил Кудрявцеву, не надо ли ей чего, вызвал Котельникова — рабочего, помещавшегося в другой палатке, раскинутой у реки, — и попросил его побыть около девушки.
— Пошли, — сказал он Игорю.
И они отправились за сопку осмотреть обломки самолета, захватив с собой фотоаппарат.
Там, на склоне горы, была свежая могила — доктора Комарова.
— Все-таки отчего же это случилось? — бормотал начальник, стоя около вороха почерневшего металлического лома.
— Странно, Николай Иванович, как вы рассуждаете. Ведь была такая буря.
— Да, но самолет-то наш, отечественный. Наши самолеты не боятся бурь. Были какие-нибудь документы, вещи?
Игорь ответил, что все найденное отнес в палатку. Николай Иванович еще постоял перед обломками самолета, о чем-то размышляя. Гремела по камням речушка, глухо роптали высокие лиственницы. Игорь с нетерпением ждал, когда Николай Иванович решит вернуться: ему очень хотелось снова увидеть Ирину. Между тем Николай Иванович не спеша наводил объектив лейки то на почерневший остов, то на отпечатки шасси на гравии.
— Идем к могиле. Ты сам ее сделал?
— С Котельниковым. Он на выстрел пришел.
— Малость поспешили. Надо было произвести снимки. Жаль беднягу. Доктор? Слыхал я о нем.
И оба стояли некоторое время в горестном раздумье, прежде чем подняться по размытому рекой откосу.
— Куда ты так бежишь? — воскликнул Николай Иванович, запыхавшись и еле поспевая за молодым человеком. — А, понимаю, тебе не терпится поскорее справиться о здоровье этой летчицы... Эх, молодежь, молодежь!
— Все вы выдумываете, Николай Иванович, — с напускным равнодушием произнес Игорь и пошел медленнее, поднимая по дороге камешки и разглядывая их, будто бы изучая.
И вдруг они оба враз остановились, оба взяли по горсти странной сероватой породы... Затем переглянулись многозначительно, и Николай Иванович произнес:
— Молибден.
Игорь покраснел, как школьник, оскандалившийся перед любимым учителем. Как же это он раньше не заметил? Можно сказать, рыл могилу в этой самой сопке, провел здесь целый день и ничего не обнаружил! Это непростительно, это просто никуда не годится! Это провал и позор!
— Однако удачливая особа! — воскликнул Николай Иванович, весь сияя. — Я говорю о твоей летчице. Ведь надо же так угадать, чтобы свалиться на залежи молибдена, прямо на будущую железнодорожную магистраль, наконец прямо в объятия молодого человека!
Игорь ничего не ответил. В нем проснулся геолог. Он уже лазил по всему склону горы, выковыривал камни, щупал, совал что-то в карманы, вскрикивал, охал и ахал, поминутно требовал, чтобы и Николай Иванович посмотрел на какой-нибудь камешек или ком земли.
Когда они вечером рассказывали о своих удачах Кудрявцевой, они так захлебывались от восторга, так перебивали друг друга на каждом слове, что ничего нельзя было понять. Николай Иванович — пожилой, солидный, авторитетный Николай Иванович, начальник комплексной Аргинской экспедиции Желдорпроекта, Николай Иванович с его седыми висками и очень черными бровями — не отставал от Игоря и шумел и кричал, как мальчишка.
— И все это он, один он! — восклицал Игорь, влюбленно глядя на своего начальника. — Я провел на этом косогоре целый день и ничего, к стыду своему, не заметил, а он...
И снова Ирина должна была выслушать в мельчайших подробностях, как они шли, как их ели комары, как они стояли перед металлическими обломками, как стали затем подниматься к вершине сопки, и кто при этом что сказал... Только Игорь ловко пропустил то место, где речь шла об Ирине и его отношении к ней. Николай Иванович лукаво улыбался, заметив эту уловку, но тоже не выдал Игоря, полный великодушия по случаю замечательного открытия.
А Котельников больше всего заинтересовался медведицей, так как был страстный охотник и зверолов. Он заявил, что завтра же засолит мясо, и ушел в свою палатку, за выступ горы, чтобы приготовить все необходимое к утреннему походу.
— Молибден его меньше взволновал, чем медвежатина, — засмеялся Николай Иванович. — Каждому свое.
Затем они отлично поужинали втроем, и Кудрявцева не испытывала никакой неловкости, как будто была у себя дома. Ей все нравилось: и галеты, и Николай Иванович Горицветов с его седыми висками, и чай, пахнущий жестью, не говоря уж об Игоре Иванове.
Ирина очень убедительно доказывала, обращаясь к одному Николаю Ивановичу, а в сущности, стараясь доказать это самой себе, что в нашей стране вое профессии прекрасны, и не в том дело, чтобы быть непременно летчиком, врачом, или дояркой, или учительницей, а в Фом, чтобы быть человеком в высоком смысле этого слова и так, как понимают почетное звание человека в стране социализма. Ирина потребовала, чтобы ей подробнейшим образом было изложено, что это за экспедиция, которую представляют Николай Иванович и Игорь, зачем она, что здесь будет строиться и когда.
Николая Ивановича не пришлось упрашивать. О сооружении железной дороги, которая впервые по-настоящему откроет тайгу, которая совершит полный переворот в экономике Дальнего Востока, — на все эти темы Николай Иванович мог говорить ярко, увлекательно и долго.
— Впрочем, теперь, когда на многоводной изумрудной Тырме окончательно решено построить гидроэлектростанцию, по мощи превосходящую Днепровскую, когда в районе будущей магистрали обнаружен был уголь, а теперь найден еще и молибден, значение строительства еще больше возрастает. С этим не могут не согласиться и почтеннейшие Зимин и Кириченко, — добавил Николай Иванович, увидев, что в палатку лезут участники экспедиции, вернувшиеся с разведывательных работ.
Зимин, плечистый, сильный, красивый, но со странными, слишком близко поставленными глазами, как будто нисколько не удивился появлению женщины в палатке. Он рассеянно поздоровался с ней, пробормотав только: «Зимин», — и сразу же обратился к Николаю Ивановичу. Ему, видимо, не терпелось поскорее изложить соображения, которые он считал важными.
Кириченко, протиснувшийся вслед за Зиминым, напротив, был маленький, круглый, мягкий, и говорил он округло, с украинской певучестью, и Кудрявцевой уделил много внимания, тотчас расспросив, и как ее зовут, и откуда она, и кто она, и как сюда попала.
— Нет, позвольте, — любезничал он, — Ира — это для меня недостаточно. Будьте добреньки, отчество. Ага, вот это другое дело. Ирина Сергеевна! Добре. Так и будем знать. И вы, значит, во что бы то ни стало захотели быть летчицей? Ай-ай-ай! Яка гарна дивчина — и вдруг все время находится в воздухе, вместо того чтобы радовать взоры всех живущих на земле!
И странно: Ирина, такая сдержанная в знакомствах, вдруг тут же, сразу, рассказала этому кругленькому человеку, которого даже еще не знала по имени, о себе, о своем семействе, о том, какие у нее хорошие папочка и мамочка, но «знаете, они люди со старыми понятиями, так что и сердиться на них нельзя». Они были решительно против. Они говорили: «не женское дело» и что «только сумасшедшие могут летать». Но она все равно, конечно, пошла в школу летчиков, а потом они и сами уже привыкли и притерпелись. Но теперь, к сожалению, мечта их сбудется: ведь она не может больше летать...
Тут в ее голосе послышались слезы, и Кириченко стал шумно каяться и ругать себя, что так неделикатно затронул эту тему.
— Вы знаете, я всегда такой: сунусь со своим сочувствием, думаю, как лучше сделать, а получается наоборот!
Затем стал уверять Кудрявцеву, что дел такая пропасть — не переделать и вообще здесь, на твердой почве под ногами, работы по горло.
— А как пассажир — сразу насмерть? — полуобернувшись, спросил Зимин. — Что это был за человек?
— Со мной летел доктор Комаров, — медленно, в раздумье, ответила Ирина. — Должен был лететь начальник строительства Агапов, а потом это отменилось.
— Как ужасно могло получиться! Мне искренне жаль доктора, но если бы это был Агапов... — пробормотал Игорь.
Зимин вздохнул.
— Каждого советского человека жалко. Мы привыкли дорожить каждым. Но Игорь прав: даже в смысле ответственности большая разница — просто доктор или сам генерал! Во всяком случае я от души рад, что Агапов не попал в крушение.
И Зимин подчеркнуто круто перешел опять к деловому разговору.
— Николай Иванович, — загремел он, покрывая все голоса и заполняя собой все пространство палатки, — Николай Иванович! Двух мнений не может быть. Я установил точно и бесповоротно, что никаких тоннелей. Только обходный путь через перевал.
— Напротив! — перекричал его тенорком Кириченко, проталкиваясь к Николаю Ивановичу. — Напротив, надо строить тоннель! Это ясно для каждого и может быть доказано цифрами!
— Цифрами? — подхватил Зимин. — Работа разведывательной экспедиции — не бухгалтерия. Это творчество, если хотите знать!
— И умение смотреть вперед!
— Но не можете же вы отрицать, что обходный путь дает все преимущества и сокращает сроки строительства?
— Старая песня! — закричал Игорь. — Мы спорим уже не один месяц и все остаемся каждый при своем мнении.
— Так ведь это упрямство. Впрочем, Байкалов ясно сказал, что вопрос решать будут высшие инстанции. Но мнение свое иметь — это уж мое право, вернее, моя прямая обязанность. Вы можете логически мыслить? Вот и считайте...
Зимин так смело защищал свою точку зрения не случайно. Ему-то самому было в высшей степени безразлично, где пройдет железнодорожный путь. Но он краешком уха слышал, будто начальник строительства одно время придерживался того мнения, что обходный путь будет выгоднее. Учитывая это обстоятельство, он храбро пускался в спор. Пусть даже ошибочная точка зрения! Когда-нибудь впоследствии он сможет ввернуть в разговоре, что и Агапов, и он, Зимин, придерживались одного и того же мнения. Разве это плохо прозвучит? Если же будет принят другой вариант, Зимин опять-таки использует имя Агапова. Он будет говорить о гибкости, о демократичности... «Даже сам Агапов может уступить, если убедится в правоте своих оппонентов!» «Истина нам всего дороже!» «Мы, советские люди...» и так далее и так далее....
Зимин умел говорить с пафосом. И никогда не боялся переборщить в своих славословиях и выспренных фразах. Пусть-ка попробуют возразить! Иногда он замечал чуть-чуть насмешливые улыбки слушателей. Это его не останавливало. Он говорил об «исторической миссии», призывал «не бояться трудностей», восхвалял руководителей стройки и, пользуясь своей безупречной памятью, иногда говорил прямо лозунгами и выдержками из газетных передовиц.
Очень осторожно, под видом чистейшего простодушия, Зимин-Раскосов опошлял, окарикатуривал самые, казалось бы, возвышенные чувства. Временами нельзя было понять, не пародирует ли он худшие образцы стандартных речей и трафаретных высказываний? Но голос у топографа был звонок, глаза его блестели... Ему снисходительно аплодировали, как аплодируют неопытному начинающему поэту, прощая ему невольные промахи и шероховатости.
«Ну что ж, — успокаивали себя слушатели, отбрасывая бессознательное ощущение какой-то фальши в речах Раскосова, — по сути-то парень верно говорит, если бы только говорил чуточку проще...».
Так Раскосов-Зимин вырабатывал, как он мысленно называл, «средний облик, среднее лицо» заурядного, но добросовестного работника. Когда будет подходящий момент, Раскосов-Зимин надеется, что сумеет говорить увлекательно, горячо, проявить себя «ценным, полезным, нужным» и сделать головокружительную карьеру. А пока — достаточно только убедить всех, с кем соприкасается по работе, что он не лыком шит, кое в чем разбирается и что болеет за каждую советскую копейку.
Приводя доказательства в пользу своего варианта, Зимин машинально взял с тарелки, поставленной перед Ириной, кусок жареного мяса и стал его уничтожать, заедая галетой.
Ирина с блестящими глазами слушала горячие споры, смелые предположения этих людей, пришедших в тайгу хозяевами, отчетливо знающих, что они могут и что хотят.
Зимин говорил о том, что сооружение тоннеля в глухой тайге, вдали от каких бы то ни было дорог, тоннеля длиной в четыре-пять километров, да еще в условиях вечной мерзлоты, — это потребует огромных средств, огромного количества строительных материалов, транспорта, рабочих рук.
— Откуда вы будете брать цемент?! — кричал Зимин. — Нет, вы не увиливайте от вопроса — откуда вы возьмете цемент? А электроэнергия? Ведь надо электростанцию ставить! Между тем как железнодорожное полотно — вы его спокойно потянете километр за километром, сами себя обеспечивая удобнейшим средством доставки строительных материалов: по тем самым рельсам, которые вы укладываете!
— А вы знаете, Зимин, что такое пятьдесят километров пути в гористой местности? — кипятился Кириченко. — Это значит — два лишних разъезда, это значит — огромные выемки, постоянная опасность оползней и размыва...
— Подумаешь — оползни!
— Двадцать поездов в сутки наездят по этому участку тысячу километров. Я имею в виду только эти объездные пути. В сутки! А стало быть — в год?! В десять лет?! Прикиньте износ рельс, осей, расход топлива... Через короткий срок все расходы на сооружение тоннеля окупятся. И тогда пойдет чистая экономия средств. Не забывайте, что тоннель — сооружение долговременное!
— И требующее постоянного ухода и ремонта.
Николай Иванович молча слушал, изредка давая справки о стоимости цемента, о прочности вагонных осей и сроке Их износа.
Игорь был всецело на стороне Кириченко.
А Кудрявцевой поочередно казался прав то тот, то другой.
«Я обязана этим людям жизнью, — думала она, загораясь общим возбуждением и начиная представлять грандиозность предприятия, которое здесь намечается, — и я даю торжественную клятву посвятить этому делу всю свою жизнь, если не смогу больше летать».