1
В пассажирский зал Сызранского вокзала вошел холеный, элегантный мужчина. За ним, еле поспевая, бородатый носильщик в фартуке с бляхой нес большой красивый чемодан.
— Буфет? — произнес приезжий сквозь зубы, не выпуская папиросы изо рта.
Это означало, что он спрашивает, где здесь находится буфет.
— Буфет будет дальше, гражданин. Направо по коридору. Только сейчас там полно, все столики заняты. Сразу три пассажирских! С ног сбились, сколько этого пассажира привалило!
Буфет был огромный, выкрашенный масляной краской, с пальмами. В глубине зала возвышалась стойка, пышная, торжественная, похожая на языческое капище, посвященное богу чревоугодия. За сверкающими стеклами красовались хрустальные вазы с пирожными, соблазнительные салаты, розовые кремы и еще какие-то сооружения из сбитых сливок, сдобного теста и цукатов. Накрахмаленные скатерти, чистейшие салфетки. Прейскуранты в узких с золотым тиснением папках. Начищенные до ослепительного блеска пепельницы. Огромные картины в массивных золоченых рамах на стенах. И буфетчица — сочная, дородная, в белейшем халате и с серьгами в ушах — сама по себе экспонат красоты и вежливого обращения.
Вошедший в зал расстегнул пальто, обнаружив светло-сиреневый костюм, яркое кашне, отутюженные брюки. Быстро окинул он взглядом зал, прошелся взад и вперед, предоставляя всем желающим полюбоваться на его великолепие. Остановил свой выбор на толстяке, скучавшем за бутылкой пива, попросил разрешения подсесть к его столу:
— Буквально везде занято... Если это вас не стеснит...
— Пожалуйста, ничего не имею против. Садитесь, — ответил толстяк неожиданно звонким тенорком.
Прелесть дорожного знакомства заключается в новизне и недолговременности. Встретились, поговорили, скоротали томительные дорожные часы — и разъехались. Ну, взять хотя бы этого, подсевшего к толстяку. Видать, что часто ездит по железным дорогам, человек со средствами, не отказывает себе ни в чем. Угостил вином, заказал на две персоны котлеты де-воляй. Носильщику заплатил со щедростью. Рассказал несколько забавных историй.
Попросил прощения, показал глазами на чемодан. И ушел — пройтись по перрону, купить в киоске газеты и журналы. Вернулся с покупками и уже как к старому знакомому.
Через полчаса оба знали, кто куда едет, где работает, что ценит в жизни и какой видел последний фильм.
Затем дается разрешение и толстяку пойти по своим делам.
— Присмотрите за моими чемоданами? Главное, вот этот. Везу жене в подарок чернобурку. Знаете ли, двадцать лет женат — и все еще влюблен!
— Идите, идите. А к вашему приходу будет кофе.
— Вот и отлично! («Какой милый человек!») Да вы начинайте, начинайте, не ждите меня. Я вижу, вы сластена. Вот бы с женой вас свести. Ей меньше килограмма шоколада не привози, даже и не думай.
— Она правильно подходит к жизни.
— А блестящие безделушки любит, как сорока. Ужо в вагоне покажу, какую д ей брошь купил. Не знаю, одобрите мой вкус или не одобрите.
Минут через пятнадцать толстый пассажир возвращается. Кофе, действительно, приготовлен. Но симпатичного пассажира нет. Что такое? Вместе с ним куда-то исчезли и чемоданы. Да, но его чемодан стоит, как стоял. Тут какое-то недоразумение...
— Недоразумение? — покачивают головами пассажиры за соседними столиками. — Заявите скоренько в милицию. Уплыли ваши чемоданы, вот и все недоразумение.
— Но позвольте! Вот же стоит его чемодан?!
— Это неважно. Либо пустой, либо кирпичи наложены.
Так работал железнодорожный вор Анатолий Вислогузов, известный под кличкой «Килограмм». Он всегда был в разъездах и всегда разыгрывал этакого барина. Его лицо было среднее лицо. Все в равной мере шло к этому лицу. То он был в полувоенном. То в черной бархатной блузе и причудливой мягкой шляпе, какую носят некоторые художники, чтобы подменить художественным одеянием художественный талант.
Что ему было противопоказано, так это долго задерживаться на одном месте. Он должен быть мимолетным. Анатолий Вислогузов, как иллюзионист, на глазах у почтенной публики превращался то в профессора, то в скрипача, то в главбуха несуществующего предприятия. То он отпускал бороду, то носил усики и бачки, иногда появлялся даже в очках. Сегодня в Вологде, а там — в Кисловодске, потом в Астрахани, в Чите...
На этот раз он двигался к востоку. Он был крайне осторожен. Заметил, что двое военных из соседнего купе что-то пристально приглядываются к нему. Ночью вышел на первой попавшейся станции, дал пятерку проводнику и проехал несколько перегонов на товарнике. Затем снова взял билет на первый попавшийся пассажирский.
Высадился в Лазоревой. Сюда просил его еще давно наведаться Филимонов. Филимонова уважал. Старик учил его хорошему тону, и благодаря его урокам Килограмм не говорил больше «транвай», «паликмахтерская», «булгахтер», уступал место женщинам и не пыхал табачным дымом в лицо собеседнику.
2
Итак, Килограмм явился к Черепанову. С одной стороны, Жора обрадовался приезжему: «свой, кирюха»... В то же время у него возникли опасения.
— Часто ко мне стали наши заглядывать. Меня и то спрашивают, откуда столько знакомых.
— С чего ты взял, что я твой знакомый? — проворчал Вислогузов.
Он был на этот раз в светлых брюках, в рубашке с отложным воротничком, в чрезмерно большой и поэтому, вероятно, модной кепке. Действительно, его внешность никак не гармонировала с обликом Жоры.
— Знать тебя не знаю. Стану я путаться с каким-то слесарем! У меня — вот она — командировка на трассу Карчальского строительства. Я журналист. Вот видишь — вечное перо. Заграничное! Паркер!
Жора вытаращил глаза:
— Да ну-у! Журналист?! Хорошевато. Ну-ка, покажи игрушку.
— Осторожнее, не сломай. Я, брат, желаю ознакомиться с ходом работ и критику навести в текущей прессе... Винти, винти. Ну, как? Само пишет!
Потом ткнул Жору под ребро и тихо добавил:
— Есть разговор.
— Только не здесь.
— А что там за домик — не доезжая до Лазоревой — в окно я видел? Железнодорожная будка какая-то. Окна заколочены досками, все бурьяном заросло.
— А! Знаю. Подходящее место. Завтра в шесть.
И Жора в свою очередь щегольнул дорогими часами:
— Сколько на твоих? Чтобы точно было.
— Смотри не запаздывай.
— Принесу коньяк. Вспомним прошлое.
И новоявленный журналист, успевший уже куда-то пристроить краденые, чемоданы, отправился в Лазоревую, оформил документы, отметил командировочное удостоверение и получил комнату в новой лазоревской гостинице. Он хорошо запомнил все советы и указания Филимонова: что журналисты все записывают в блокнот, что авторский лист составляет сорок тысяч печатных знаков (хотя такое количество знаков удивило и озадачило: один лист, а столько знаков!).
«Ну, да черт его бей, я вообще в лишние разговоры пускаться не буду».
Для пробы Килограмм осмотрел Лазоревскую ЦРМ, похлопал по хоботу экскаватор, чуть не попал под вагонетку, в которой везли какие-то тяжелые поршни. Затем очутился в руках инженера Львовского и слушал его рассуждения, из которых не понял ни слова.
Все сошло хорошо. Он слушал — ему рассказывали. Очень понравилась ему модель путеукладчика. Ему объяснили, как путеукладчик работает. Он изумлялся, выхватывал вечное, перо — ярко-синее, с черным ободочком — и записывал цифры...
Потом его повели в заводской буфет. Здесь он почувствовал себя в своей тарелке!
3
Жора был достопримечательностью аэродрома, да и, пожалуй, всей трассы. Буквально все его знали, и он всех знал. Чтобы оправдать свои непомерные расходы на выпивку, на щегольство, на угощение друзей, Жора немножко спекулировал, немножко крал и постоянно был занят «комбинациями».
Часы, например, у него не держались больше месяца. Он их менял, продавал, приобретал новые. Он знал, кому и когда шепнуть:
— Часы интересуют? Есть «Омега». Могу достать «Зенит».
И не очень задумываясь, откуда взялась эта «Омега», какой-нибудь инженер или шофер делал покупку.
Жора выдумал ставить силки и сдавал дичь продуктовому магазину в Лазоревой. Он выпускал стенгазету, это верно, но одновременно рисовал «ковры», которые бойко шли среди буфетчиц и официанток. На коврах он изображал то белую лошадь, которую обнимала за шею голая красавица, то озеро с лебедями, то замок с рыцарем. Особенным успехом пользовались «Утро в лесу» с медвежатами, «Три богатыря» и «Аленушка». Художника мало смущало, что медвежата походили на свиней, а красавица была страшна как смертный грех. Важно, что за ковры платили, и всем было ясно, почему у Жоры не переводятся деньги.
— Ловкач! Умеет жить!
Вся эта многосторонняя деятельность позволяла Жоре шляться по всей трассе и заводить знакомства. И в этой суете никто не обращал внимания, что у Жоры появлялись какие-то люди, недолго беседовали с ним и уходили. Может быть, это заказывали ему ковер с медвежатами или покупали часы.
Свою договоренность о снабжении деньгами всех, кто придет к нему и правильно скажет пароль, Жора тоже рассматривал как одну из коммерческих сделок.
Ему вручали деньги — он их передавал. Ему совали записки, шифровки — он и их передавал, кому следовало. Вот и все.
Жору любили за неизменно веселое настроение. Он пел, танцевал, играл на гитаре. У него всегда были папиросы, всегда были деньги, и он не был скуп.
— Он все умеет, — говорили ребята на аэродроме. — Жора — человек!
И когда бы им ни вздумалось, у него всегда находился для жаждущих уст стаканчик «спиртяги». Как же его не любить?
Между тем самое его существование, этого Жоры, отравляло воздух. Проходимец, способный на любую пакость, он похабничал, сквернословил. Из подражания ему мальчишки на стройке тоже называли костюм — «лепехой», часы — «бочатами».
Этим мальчикам Жора представлялся образцом удали и молодечества. Кое-кто стал уже носить на руке кольцо только потому, что Жора носил на левом мизинце некрасивый серебряный перстень. Жора завивал волосы, щеголял в шелковых рубашках и хромовых сапожках, благоухал цветочным одеколоном и душил табак. Сначала в шутку, а потом и по привычке некоторые рабочие, прорабы, начальники цехов тоже стали вставлять в свою речь «экзотические» слова.
— Как у нас с шамовкой? — весело спрашивал какой-нибудь чертежник, входя в столовую, вместо того чтобы просто спросить, что сегодня в меню.
Может быть, ему казалось, что он с такими словечками ближе к народу?
— Кантуешься? — спрашивал прораб, встретив прихворнувшего рабочего.
За эти словечки очень попадало от Ильинского. Он вызывал к себе таких любителей «фольклора» и давал им хороший нагоняй.
А Черепанов чувствовал себя преотлично. У него всегда было превосходное настроение.
Придя в Лазоревский клуб на танцы, Жора гоготал где-нибудь в углу, рассказывая грязные анекдоты. Танцевал он с вывертом, ломаясь и жеманничая. А потом тащил, глядишь, взбалмошную девчонку куда-нибудь в укромный уголок, где заводил «любовные разговоры».
Все, что ни делал Жора, сводя знакомство с начальником ли станции, с заводскими ли рабочими, с завмагом или бесшабашной шоферней, — все это носило отпечаток сделок с совестью, нечистых комбинаций и так называемого «блата».
— Вам нужно бензину? Сделаем, — говорил Жора.
И неизвестно откуда взявшийся бидон бензина оказывался в квартире начальника станции. А это был честнейший, неподкупный человек.
«Бензин — мелочь, — оправдывал он свой поступок. — Ведь примус-то надо разжигать? Не я один так достаю».
Как прыщ на здоровом теле, жил и процветал Жора на замечательной, прославленной на всю страну новостройке. Конечно, до поры до времени.
4
Ровно в шесть вечера журналист, приехавший на строительство от газеты «Гудок», как значилось в удостоверении, прогуливался по железнодорожному полотну, по его выражению, — «набираясь пейзажа» для своего очерка.
Вот и заброшенный домик. Здесь предполагался когда-то разъезд. Но затем была передвинута станция Лазоревая, и разъезд — а вместе с ним и домик — не понадобился. Площадка заросла бурьяном, крапивой. А потом пошли и кустарники. Даже через доски крыльца проросла березка. Двери отсырели и отвыкли открываться, в помещении развелась сырость и паутина.
Словом, место было романтичное и как раз подходило для встречи воров. Казалось бы, проще было встретиться где-нибудь на просеке. Да, но это была тайга, к вечеру тучи комаров набрасывались на человека. Только в жилище можно было от них укрыться. А Жоре и Килограмму было о чем поговорить.
В тот момент, когда Килограмм приблизился к заброшенному домику, раздался осторожный свист. Килограмм ответил, и на железнодорожную насыпь спрыгнул с небольшого откоса Жора. Они молча пожали друг другу руки. А когда сбегали вниз с насыпи, направляясь к пустующему домику, в кармане Жоры что-то булькнуло.
«Ага, и коньячок здесь», — удовлетворенно отметил Килограмм и перепрыгнул через канаву, наполненную водой.
Для обоих было необычайно приятным именно так, крадучись, укрыться в безопасном месте и отвести душу: по-свойски, по-воровски побеседовать, вспомнить «старинку», перебрать в памяти друзей...
Впрочем, у Килограмма было и поручение от Филимонова, которое он обязан был выполнить: о том, чтобы содействовать устройству блатных на работу, какая полегче, здесь, на стройке магистрали, — это теперь возлагается на Черепанова и на «того», из клуба, его знали по кличке «Черный», хотя для других это был просто Иван Петрович, по утвердившемуся мнению, «ничего не признававший, кроме патефонных пластинок, эстрадных и прочих».
Они вошли в дом не со стороны насыпи, а кружным путем, чтобы не осталось следа, хотя эта предосторожность вряд ли имела смысл, так как место было безлюдное. Из высокой травы тотчас поднялось множество комаров. Спасаясь от них, взбежали на крыльцо, с усилием распахнули дверь и снова ее закрыли.
Их охватил сырой полумрак нежилого дома. Сквозь щели досок, которыми были забиты окна, лучились голубые полосы. Пахло плесенью.
— М-да, — сказал вполголоса Килограмм, — это явно не первоклассный ресторан.
— Золотые слова и вовремя сказанные! — отозвался Жора, носовым платком разметавший пыль на полу, чтобы сесть.
Анатолий Вислогузов вынул газету и разостлал, как скатерть. Сели по-турецки и затем, глядя друг на друга, стали хохотать.
— Вот видели бы наши ребята!
— Колбаса. Хлеб. Пряники, — называл Жора, вытаскивая из карманов и из-за пазухи угощенье. — Папиросы. Шоколад. А это доктор один дал. Кофеин. Не хуже «марфуши».
— Я опия боюсь. Сумасшедшими делаются, а кофеинчику можно. Бодрит. Бабам хорошо кофеинчик давать.
Тут Килограмм-Вислогузов стал деловито-серьезным и передал распоряжения Филимонова.
— Мы теперь знаменитые! — важничал Килограмм. — Учти.
— Всегда пожалуйста! — легкомысленно отозвался Жора.
Но Килограмм его шутливого тона не поддержал.
— Наши ребята станут заглядывать — ты пошуруй, потолкуй, с кем следует, и кого монтером, кого шофером... или по музыкальной части...
— Насчет этого я уже осведомлен. Имею указания, — тоже важно ответил Жора: знай, мол, наших.
— У меня-то, — вздохнул Килограмм, — деньги — вот они! Сяду, как настоящий пассажир, билет в мягкий вагон куплю, буду смирно лимонад пить в вагоне и в окошко на существующую природу любоваться!
— Не утерпишь, по привычке отхватишь чей-нибудь чемодан.
— Потом, конечно, не утерплю. Но хоть один рейс... Хоть до южного курорта без кражи доеду.
— До южного?! Не выдержишь! Характер не позволит! Столько чемоданов кругом...
— Пожалуй, верно, — рассмеялся Килограмм. Подумал и добавил: — Я вот чего. Я на самолет возьму билет, с самолета с чужим чемоданом не прыгнешь...
Тут уже начал хохотать Черепанов.
— Ловко придумано! Сам себя перехитрил! Еще, знаешь, можно так: ты сам предупреди милицию, чтобы за тобой присматривали!
Опять хохотали. Потом обменялись новостями: Борода и Проповедник были в Ростове, сейчас поехали на «гастроли»; Студент зарезан; Покойник здесь, на трассе; Сибирский паря отстреливался от облавы и убит.
— Эх; кирюха, а помнишь Любку? А помнишь, в Камышлове гуляли, и Николу стошнило в гитару?
— Золотое времечко! Теперь совсем не то...
У Черепанова, что называется, язык чесался — похвастаться, как он ловко подстроил крушение самолета и все подозрения направил на Ярцева. Но рассказывать об этом, он сам понимал, что нельзя. Ведь большая разница: он — и Килограмм. Правда, вор первостатейный и свой в доску, но был блатным и блатным остался, а Жора теперь другого поля ягода. Деньгами снабдить — пожалуйста, на то есть приказ, а болтать лишнее не приходится: Килограмм еще только сбоку ходит около «этого» дела.
Жора вздохнул и только промолвил:
— Тут у нас такая мура получилась. Авария, самолет отказал. Доктор летел. Разбился.
— Доктора жаль. Докторов мы уважаем. А этих всех мильтонов без жалости глуши, хоть бы все поразбивались. Это и Проповедник говорит, и Борода. Нам с ними миру нет.
— Знаю.
— Эх, Жора, трудные времена настали! Потому так ставится вопрос, что вор и бандит не должны существовать. Совсем!
— Как не должны? Какая же страна без воров? Выдумали!
— А вот они так решили.
— Ну уж нет. Так дело не пойдет. Этого не бывает.
Оба помолчали. Несмотря на смелые планы, было не по себе. Раньше было проще. Вольница. Знай воровской закон — и все. Гуляй, пока гуляется. А теперь только и слышишь, что летят лучАие головы. Мельчает вор. Наколку сделает на груди да чечетку выучится отбивать — и уже мнит себя «в законе»!
— Давай коньяк.
— Из горлышка будем.
— Порошок сначала. Он ничего, просто горький.
— Знаю.
Когда был выпит коньяк, Килограмм с размаху разбил бутылку о стену. Хотелось гульбы, веселья. Хотя выпито было не так много, головы начали хмелеть.
— Чего пряники не ешь?
— А шут их знает. Ничего не видно.
Они уже заканчивали пиршество, когда вдруг послышались тяжелые шаги. Да, никакого сомнения: кто-то поднимался по ступенькам крыльца!
Воры вскочили. Прижались к стене около входной двери. Тихо. Но чувствуется, что кто-то стоит на крыльце. У Анатолия Вислогузова мелькнула мысль — не предал ли его Жора? Так они стояли, сдерживая дыхание, прислушиваясь: двое внутри помещения, один на крыльце.
Это был дорожный мастер Муравьев. Чистая случайность, что он проходил по насыпи не в обычное свое время. Чистая случайность, что Килограмм в это время надумал разбить пустую бутылку о стену.
«Что за черт! Кто-то бьет стекла в пустом доме! Не мишка ли косолапый забрался?» — подумал Муравьев и, не колеблясь, спрыгнул вниз и направился к будке.
Теперь ему послышались голоса... смех... Вот это номер! Кто бы это мог туда забраться? Муравьеву и в голову не пришло учесть, что он безоружен. Он — власть, хозяин семнадцатого железнодорожного участка. Пойдет и шугнет бездельников. Хе-хе, может быть, это любовная парочка? Вот будет смеху!
Взойдя на крыльцо, Муравьев прислушался. Тишина. Уж не померещилось ли ему? В чертей он не верил.
— Кто там? Выходи, не бойся.
Молчание. Жора достал свинчатку.
— Ну, долго я буду тут дожидаться?
Молчание.
Дорожный мастер рванул дверь. Она со скрипом открылась. Один шаг — и удар Жориной свинчатки обрушился на голову Муравьева...
— Ты немедля к себе на аэродром. А я — не заходя в гостиницу, уеду на трассу. Понял? Знать ничего не знаем! — крикнул Килограмм, перепрыгивая через труп Муравьева.
Ни раскаяния, ни жалости к случайно подвернувшемуся и убитому человеку, только желание улизнуть и избежать ответственности!
— Добирайся до пятьдесят пятого километра и там торчи на глазах у всех, — посоветовал Черепанов и скрылся в таежной чаще, проклиная и эту встречу с Килограммом, и дикое, нелепое, никому не нужное убийство.
5
Байкалову сообщили о происшествии рано утром, и он тотчас отправился на место, где обнаружили тело Муравьева. С ним были начальник милиции и начальник станции Лазоревая.
— Пьяный, наверное, был, — вздохнул начальник милиции.
— Никогда его пьяным не видел, — возразил начальник станции.
Дорожного мастера унесли. Байкалов решил вернуться, больше тут нечего было делать. Но затем решил взглянуть на пустующий дом. Он сразу заметил обломленную березку, проросшую в щель на крыльце. Разглядывая ее, он увидел одну вещь, которая могла оказаться ключом ко всей загадке: это было красивое новое вечное перо, ярко-синее, с черной каемкой. Байкалов сунул находку в карман. Потом долго осматривал внутреннее помещение. Осколки бутылки еще пахли спиртом. По-видимому, здесь была попойка, а потом пьяная драка.
Вернувшись, Байкалов вызвал Лизу и стал расспрашивать ее о дяде. Но как он ни просил припомнить, не был ли ее дядя пьяницей или просто любителем составить компанию, Лиза упрямо мотала головой:
— Дядя очень-очень хороший... Да что вы! Чтобы он хоть рюмку! Никогда и ни за что!
— А не было ли у него врагов? С кем-нибудь был в ссоре... или завидовал ему кто-нибудь?
Тут Байкалов вынул из кармана найденное им вечное перо:
— Ты у своего дяди вот этой вещицы не видела?
— Ой! — вскрикнула удивленно Лиза. — Так ведь это писателя!
— Какого еще писателя?
— Ну, который из Москвы приехал. Я сама видела, как он этой ручкой на листочке писал.
Вечное перо узнали и в ЦРМ. «Журналист» был задержан в тот момент, когда он садился в грузовую машину, чтобы ехать на каменный карьер. Он возмущался, протестовал, говорил, что будет жаловаться... Как он опешил, увидев свое вечное перо!
Сначала его принимали за крупную птицу. Повезли в Москву. Он, как говорят блатные, «шел в отрицаловку»: я не я, и лошадь не моя; знать ничего не знает; фамилия его в документах настоящая — Крутицкий; он хотел написать сочинение о строительстве — ведь пишут же другие! — и прославиться... Он долго молол всякую чепуху. Да, вечное перо принадлежит ему. Все видели — он прогуливался вечером по полотну железной дороги. Где обронил? Ну, где-нибудь на насыпи, вероятно. А не в домике? Ах, этот, нежилой? Осматривал и его. Ничего интересного. Возможно, что и там обронил. Никакого дорожного мастера не знает...
Но потом Вислогузов сорвался и стал ругаться на отборном блатном языке. Ничего путного от него не добились. Установили только, что это старый рецидивист, несколько лет назад отбывший срок наказания за кражу. В дальнейшем о нем ничего не известно, тут образуется какой-то провал. Зачем ему вздумалось ехать на Карчальское строительство? Что ему было там нужно? И зачем он убил старика?