1
Почта пришла! Лазоревая — как муравейник.
— Почта пришла! Письма! Газеты! Журналы!
Экспедитор стоит на верху грузовой машины и пытается призвать к порядку толпу:
— Товарищи! Я хочу... Товарищи! Прошу слова!
— Ты только скажи, есть мне письмо или нет — и я уйду.
— Вон мои «Огоньки», я сразу узнала.
Наконец все улажено. Почта выгружена из машины и унесена в помещение почтового отделения. Письма, газеты разобраны. Розданы. И уже у Марьи Николаевны подозрительно красные глаза: наверное, всплакнула, читая письмо от дочери.
В финотделе разбирают инструкции. Всюду, куда ни войди, читают. В техбюро ЦРМ тишина. Усиленно курят. Шуршат листы газет. Счастливчики, получившие письма, сначала прочитывают все от начала и до конца — и ничего не запоминают. Тогда прочитывают вторично. Иногда смеются: «Здорово! В шестой класс перешел!» Потом хмурятся и спрашивают, ни к кому не обращаясь: «Энфизема легких — это плохо? У бабушки энфизема...». Все разговаривают вслух, но не ожидают ответа, читают выдержки из писем и газет, но не претендуют на то, чтобы их слушали.
— Читали? В Александринке Толубеев играет Несчастливцева. А я Юрьева видал...
— Опять базы строят господа поджигатели. Черт знает что!
— Войны не будет.
Снова тишина и шорох газетных листов и почтовых листиков писем.
— Так-так-так... Шахматный турнир... Посмотрим!
— «Золушка»! Лепешинская и Уланова танцуют... Вот бы попасть на премьеру!
— Базы! А мы что же смотрим?
— Мы не смотрим. Мы учитываем и мотаем на ус. Взять хотя бы нашу магистраль, которую мы с вами строим. Стратегическая магистраль! По ней можно перевозить сливочное масло «Экстра», а можно и воинские эшелоны. Пока вокруг нас строят авиационные базы, мы не можем обтесать ни одной доски без мысли об опасности войны.
— Это он правильно рассуждает. Мы не хотим воевать, но это еще не значит — не умеем.
— Нет, а по-моему, войны не будет.
— Статистика показывает, что большие войны происходят через пятнадцать — двадцать лет. Это — как приступы малярии.
— Война не прекращается, она всегда. Дело только в том, что она принимает различные формы.
В разгар этих споров и мыслей вслух в техбюро врывается инструментальщик Миша. В руках его рупор, свернутый из листа толя. Он кричит в рупор, изображая радио:
— Внимание! Внимание! Передаю последние известия! В Лазоревую прибыла Аргинская экспедиция. И между прочим — хорошенькая девушка по имени Ирина.
— Миша! Когда? Где?
Но Миша убежал, и его голос слышен уже в плановом отделе. Кроме чертежника, водрузившего на нос двое очков и впившегося в международный обзор «Известий», все побросали газеты.
— Значит, и Горицветов!
— А что это за девушка?
— Ну, та, которая упала с самолетом.
— Товарищ Фокин, ну как?
— Что «ну как»?
— Илья Аристархович! Разве мы не обязаны их встретить? Сами подумайте!
— Но рабочее время...
— Ведь из тайги! Полгода пробыли! Полагается торжественная встреча...
Начальник техбюро машет рукой:
— Ну, торжественная так торжественная. Идемте! На мою ответственность.
Участники экспедиции сидят в столовой и едят с аппетитом тушеное мясо с картошкой. Свежая картошка — это сейчас деликатес. Они уже умылись, побрились... Какие загорелые! Как пропитались лесными запахами! Как искусаны комарами!
Их окружают и засыпают вопросами:
— Но где же Горицветов?
— Вы, вероятно, хотели спросить, где же летчица?
И тут выяснилось, что и Кудрявцеву, и Николая Ивановича Горицветова похитил начальник управления. Он встретился с Горицветовым, как со старым другом. Обнялись, расцеловались. А Ириной сразу же завладела Марья Николаевна.
— Как же это так? — хлопотала-она. — Надо было вас на санитарном самолете доставить. Сами отказались? Сорок пять километров тайгой до самолета?! Вы с ума сошли! Завтра же к врачу! Вы у нас и живите, остальных в гостинице разместят. Да сколько же вам лет? Андрей Иванович! Она ровесница нашей Ани!
По двору чернобровая Лиза гоняется за белой курицей. Курица взлетает в воздух и орет благим матом: ей абсолютно не хочется попадать в суп.
— Ну, садитесь, милая, и рассказывайте. Трудно было? Такая молоденькая и столько пережить!
Агапов и Горицветов закрылись в кабинете.
— Теперь ты понимаешь, Николай Иванович? Мы с тобой гнали колчаковские банды, чтобы очистить место и приняться строить КТМ!
— Так получается. И хорошо построим!
Агапов вполголоса пропел:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед...
— А теперь во взгорье тоннель пророем!
— Да мы еще много чего наделаем! Есть еще порох в пороховницах! Вон ты какой молодой и свежий!
— Я расскажу потом, какую я придумал в тоннеле вентиляцию, какие автоматические сигналы.
— Сначала обед. Знаешь что! У нас есть копченая севрюга. Ты любищь севрюгу?
Как приятно вернуться из лесного уединения! И как хорошо здесь встретили! Сколько друзей! Игорь Иванов стоит на деревянном тротуаре перед столовой и восторженно смотрит. Его все радует: грохочущие грузовые машины, двухэтажные дома...
— Поезд! Настоящий пассажирский поезд! Какие, оказывается, красивые вагоны! Я полгода не видел поездов и не слышал паровозных свистков! Кстати: в Лазоревой есть кино?
Зимин держался старожилом. Он-то ведь был здесь всего лишь три месяца назад.
— Вот это баня, — показывал он Игорю и Кириченко. — Направо, видите, весь в плакатах, — это клуб. Там и кино. А рядом с ним — отсюда не видно — магазин. Завмаг — Касимов, татарин. Хороший парень. А душ — только на заводе, на ЦРМ.
— Как в настоящем городе!
— А это что — не настоящий?
Во время возвращения с Арги Игорь очень боялся за Ирину. Даже предлагал сделать носилки из веток и поочередно ее нести. Его высмеяли, а разве это было неправильное предложение? Он-то отлично видел, что она еще нетвердо ступает.
Но сама Ирина держалась молодцом. Уверяла, что прекрасно чувствует себя, что может хоть тысячу километров отмахать.
Они не спешили. И шли налегке. Только продукты, необходимые в дороге, остальное оставили у Котельникова. Переходы. Длительные привалы где-нибудь в живописном месте на берегу реки. Костер, чаепитие, приготовление обеда...
Игорь не обижался, если Зимин его поддразнивал.
— На месте, где мы стоим, — возвещал он, — будет построена большая железнодорожная станция, с вокзалом, буфетом и камерой хранения ручного багажа. Как вы думаете, Игорь, не назвать ли эту станцию Ириновка? А вон ту сопку — Ириновский пик.
— А вот этот овраг, — отзывалась Ирина, — назовем Зиминским.
Так, с шутками, смехом, невинной болтовней они двигались по направлению к Лазоревой. Совсем неожиданно вышли на открытое, расчищенное место. И вдруг увидели рельсы! Так вот откуда доносился звук мотора! Да, рельсы! Самые настоящие рельсы!
— Смотрите! Да ведь это дорога! Это наша магистраль!
Шпалы, груды щебня... Лежневка. Каменный карьер... И множество рабочих. И насыпь. И вдали — паровоз, толкающий задним ходом платформы. Дорога ушла на пятьдесят километров от Лазоревой. А просека простиралась и. дальше.
Как ни устали, долго стояли и смотрели, как работает экскаватор. Экскаваторщик передвигает рычаги. Мотор ревет, и большая металлическая стрела, как хобот слона, умно и осторожно подает многотонный свой ковш с зубатой пастью к разрезу сопки. Ковш разевает пасть, впивается в каменистую стену. Затем хобот несет эту ношу высоко над землей — прямо к железнодорожной насыпи. Сбрасывает груз и тотчас направляется за следующей порцией.
— Как я соскучился без людей! — восклицает Игорь, оглядывая старых и молодых, рослых и коренастых строителей.
— А мы кто же? Не люди? — обижается Зимин. — Мне нужно много людей! Я люблю, когда много. — Я тоже, — соглашается Ирина. — Я бы не могла жить в лесу.
— Ни... — крутит головой Кириченко, — а для мене... була б хата да жинка...
«А мне бы, — думает Зимин, нехорошо усмехаясь, — вообще бы не видеть никогда всех вас, вместе взятых».
Но тут же он принимается шутить, делиться впечатлениями, восхищаться темпами...
Добравшись до пущенного в эксплуатацию участка дороги, ехали на поезде, на открытой платформе. Повсюду им махали платками, фуражками. Молодежь бежала за поездом:
— Как на Аргинском? Что решили? Тоннель?
Ответ не успевали услышать, уносил ветер. Видели только, как размахивали руками, что-то объясняя, и Горицветов, и Зимин, и Кириченко, и Игорь Иванов. Но почему-то всюду разнеслось сообщение, что будет строиться тоннель.
Вечером, в день приезда, участники экспедиции были в кино. Сколько знакомств, сколько расспросов, смеха, воспоминаний! Аргинцы до хрипоты рассказывали о горных потоках, о размерах стройки. А историю с нападением медведей и подробности катастрофы с самолетом повторяли десятки раз.
Игорь, Кириченко и Зимин получили в гостинице вместительный номер. Их опять кормили. Из особого фонда магазина отпустили каждому по килограмму яблок. Выплатили за все полугодие зарплату. Все хотели оказать внимание участникам экспедиции.
Они долго не могли уснуть в эту ночь, хотя постели были удобны, новые простыни пахли городом, магазином и после душа тело испытывало сладкую истому.
Долго лежали молча.
— Вот уж действительно, — блаженно потянулся в постели Игорь, — встретили как родных.
— Это потому, что управление рядом, — хохотнул Зимин. — Окажись мы где-нибудь на периферии — суток двое пришлось бы ночевать на улице. Пока бы не утряслось. Я заметил, что у нас чем ниже по служебной линии, тем больше бюрократизма.
— Яблоками пахнет! — вздохнул Кириченко. — Эх, сейчас у нас на Полтавщине...
С этого и начались задушевные разговоры. Кириченко рассказывал про свой хутор Стасевщину, где проводил только отпускной летний месяц, и то лишь в том случае, если не было путевки на курорт. Рассказ его, в основном, состоял из междометий:
— Ой, як начнуть спиваты дивчата... Эге ж, я побачив бы, що б вы мени казали...
Игорь Иванов, несмотря на свои двадцать пять лет, видел и пережил немало. Он родился в городе Пушкине, под Ленинградом, — в бывшем Царском Селе. Удил рыбу в пруду около Екатерининского дворца, играл в лапту на площади перед Пушкинским лицеем, ходил со школьной экскурсией в Пулковскую обсерваторию и разглядывал в трубу неправдоподобное звездное небо. Его детские годы прошли в благоухающих липовых аллеях и на солнечных полянах огромного Пушкинского парка, раскинувшегося до самой Александровки.
Дальше учиться поехал в Ленинград. Все премьеры в театрах смотрел с высоты галерки. Увлекался лыжным спортом и знал каждую горку в Кавголове. Блуждая по Невскому в белые ночи, пробовал сочинять стихи.
В это время началась война. Игорь в школе парашютистов. Сорок второй и сорок третий — бродит по вражеским тылам со взрывчаткой. А в сорок четвертом — лежит в госпитале, в Москве. Он был без сознания, когда его вывезли на самолете из партизанского края.
В сорок пятом — снова поступил в институт, откуда еще второкурсником ушел в школу парашютистов. Окончил институт и в числе лучших был послан на крупнейшую стройку послевоенной пятилетки.
Пожалуй, в другую эпоху таких событий хватило бы с лихвой на несколько человек. А ведь Игорь только начинал жить!
Обо всем этом рассказал Игорь скромно, хорошо, не хвастая и не выдвигая себя. Его слушали не первый раз. И всегда находил что-нибудь новое, вспоминая больше своих боевых друзей и их подвиги.
Пришла очередь Зимина рассказывать. Только что он приготовился изложить заранее выдуманные черты своей биографии, как услышал ровное дыхание спящих.
2
На другой день Байкалов явился в служебный кабинет Агапова. Сначала он сел возле письменного стола, но тотчас поднялся и начал ходить. Остановился около макета и стал в раздумье барабанить пальцем по стеклянной поверхности Карчальского озера.
— Товарищ Агапов!
— Ну, если с «товарищ Агапов» начинается, стало быть, скажете что-нибудь неприятное.
Байкалов чуть улыбнулся. Да, это подмечено верно.
Если он в хорошем расположении духа, он обратится неофициально, на правах дружеских отношений. Но на этот раз он был явно озабочен.
— Летчица Кудрявцева... Она у вас остановилась...
— Дальше?
— Какое впечатление она на вас произвела?
— Хорошая девушка. Жена от нее в восторге. Да и Горицветов хвалит, а уж он зря не станет хвалить. Чем она вас заинтересовала?
— Мне не дает покоя история с Ярцевым. Под носом у нас жил диверсант! Сделал свое дело — правда, с просчетом — и так ловко скрылся. Очень неприятно.
— Ну что ж, вполне естественно, что к нам засылают наиболее ловких и хитрых людей. Досаднее, что Ярцев — рабочий человек, механик... прожил у нас не один десяток лет... и оказался врагом. У него, что, и семья есть?
— Детей нет. Жена только, кажется.
— Вот и я не знаю. Вообще-то на аэродроме как будто ничего народ? Черепанов мне не нравится.
— Черепанов — проходимец. И художник, и спекулянт... и чтец, и на дуде игрец... В общем, у меня осталось впечатление какой-то неясности, чего-то недоговоренного от всех разговоров с аэродромовскими работниками. Начальник аэродрома — неавторитетный какой-то.
Агапов усмехнулся:
— Капитошей они его зовут. Ничего, по-моему. Простенький, бесхитростный человек. Дело знает. А с Ярцевым там никто как будто не дружил. Держался он обособленно, замкнуто... Следственные органы этим занимаются, они разберутся. А у меня, видимо, здоровый инстинкт или просто под счастливой звездой родился: на самолет с подпиленным тросом жесткого управления не сажусь, мне подавай исправный.
— Плохие шутки, Андрей Иванович. Меня так ярость охватывает при одной мысли о том, что подготавливалось. Какая гадость! Какая подлость! А доктора Комарова уж не вернешь... Какой человек был!..
— Война, Модест Николаевич! Война! Самая подлейшая разновидность войн... А с Ириной Сергеевной вы побеседуйте, самое будет лучшее.
На этом они расстались.
Вечером Ирина сидела в кабинете начальника политотдела и подробно рассказывала о своем полете, о начальнике аэродрома, об аэродроме вообще. Ярцева она как будто хорошо знала и никогда бы не подумала...
— А на кого скорее всего вы могли бы подумать?
— Там есть слесарь Черепанов... Жора... Его все знают. Он, по-моему, из блатных или что-то в этом роде. Во всяком случае несуразный парень. Но для такого дела... Как вы думаете? Надо характер иметь?
Байкалов слушал. Слушал и курил. Он старался припомнить, почему ему так знаком ее голос. Где он слышал этот голос? И эта манера слегка откашливаться... Но не было никаких оснований думать, что он где-нибудь встречал ее.
Когда Байкалов стал расспрашивать ее о семье, о ней самой, Ирина охотно рассказала о своей жизни. Отец — издательский работник в Уфе. У него свои понятия о воспитании. Считает, что детей нечего воспитывать, наоборот, взрослым следует воспитываться у детей. С Ириной они были друзьями. Играли в шахматы, ходили на лыжах, потихоньку от матери удирали в кино.
— Мама говорила, что отец балует меня. А надо сказать, что мама воспитывала нас обоих — и меня, и отца. Но она только притворялась строгой. Сама смеется: «Надо же хоть кому-нибудь в семье быть строгим, а то, что же получится?» И мы слушались ее.
Байкалов задавал ей все новые вопросы.
— Мы, Ирина Сергеевна, не можем успокоиться с этим происшествием на аэродроме. Ведь подумать, что здесь, рядом с нами, жил негодяй, который только ждал случая, чтобы, как змея, ужалить! С Агаповым у него сорвалось, но человек-то погиб... Советский человек! И какой! Между прочим, такие, как доктор Комаров, редко встречаются. Я его знал. Скажу вам откровенно, Ирина Сергеевна, мне не совсем понятно ваше безмятежное спокойствие. Я слушал вас внимательно, чувствую, что вы хороший человек и семья у вас хорошая. Но почему, черт возьми, вы спокойны?! Не вы спросили, а я вам сам стал рассказывать о докторе!
— Я, товарищ Байкалов...
— Нет уж, вы теперь только слушайте. Теперь я буду говорить. Доктор Комаров — один из тех беззаветных тружеников, которых в старые времена объявляли святыми. А святости в них и не заветалось. Просто они любили людей, забывали о себе, делали все, чтобы облегчить людям страдания и спасти им жизнь... Доктора Комарова быстро узнали все. Одно его появление у постели больного вносило успокоение. И Комарова вызывали утром, ночью — когда угодно. И он шел... Да-а... Я к чему это рассказываю? Чтобы вы почувствовали, почувствовали утрату. Вам двадцать четыре года. В вас свежи все восприятия. Вы вся, какая есть, — наша, советская, выращенная нами. Объясните мне, как вы можете не мучиться, не допытываться, как вы можете спокойно разговаривать и спокойно спать, когда на самолете, который вы вели, находился человек и он погиб, а вы вот живы?! Понимаете, как это... сложно вышло?
— Это очень жестокие слова, — взволнованным и дрогнувшим голосом произнесла Ирина. — И не думайте, что я такая овечка, что я бессловесное существо и не буду защищаться! Иц чего вы заключили, что мне безразлична гибель человека на моем самолете? Почему вы думаете, что я не мучилась, не допытывалась, думаете, что я спокойна? Я должна была погибнуть вместе с ним, с доктором Комаровым, мне была отведена та же смерть, что и ему. Я очень много думала обо всем этом, ведь катастрофу произошла три месяца назад. Я думала эти три месяца. Я строго судила себя, и я вынесла решение суда моей совести: в гибели этого человека, как и в гибели самолета, не виновна! И тем не менее я присудила себя к жесточайшему наказанию: я приговорила себя к лишению звания летчицы. Не думайте, товарищ полковник, что мне легко это далось. Быть летчицей — это была заветная мечта моей жизни. Сколько препятствий я преодолела! Мечта осуществилась — и рухнула вместе с самолетом... Тут мог бы еще больше торжествовать заговорщик: убил советского человека и уменьшил число летчиков. Но я дала себе клятву не быть летчицей, но стать нужной и полезной на стройке. И я буду, вот увидите!
Байкалов не ожидал такого ответа.
— Ваше объяснение мне понравилось. Оно доказывает, что вы совсем не бесчувственный человек. И все-таки вы ничего не сказали о самой катастрофе. Что вы сами обо всем этом думаете?
— Я? Меня очень потрясло это событие... А тут еще сломанная нога приковала к постели, значит, еще больше времени оставалось думать... перебирать в памяти... искать причины...
Байкалов смутился: он читает ей нотации и забыл, что она тоже жертва катастрофы! В то же время он как-то сразу успокоился и смягчился. Даже почувствовал в ней жалость и нежность. Теперь он обратил внимание на то, чего раньше совсем не замечал. Он разглядел, пока она говорила, ее лицо. Заметил, что в ней нет никакого кокетства. Брови ее чуть-чуть изгибались, светлые волосы были скромно зачесаны назад, а тяжелая коса собрана в небрежный узел. Может быть, под влиянием ее рассказа он уловил в ее чистых глазах отпечаток неразвеянной грусти и раздумья. Когда она замолкала, губы ее выражали немножко детское огорчение, а поворот головы и шея — все было полно грации и здоровья. Да, это не изнеженная белоручка! И какая, в сущности, если разобраться, нелегкая жизнь! Сама избрала путь в жизни, заставила изменить мнение родителей... Вероятно, и в школе летчиков не сразу поверили, что девчонка справится с трудным делом... А она уже сумела завоевать уважение товарищей по работе...
Между тем Ирина продолжала говорить:
— Ведь я не сразу узнала, что здесь кроется злодеяние. Зная Ярцева, до сих пор не могу понять. Неужели можно так хитрить, маскироваться?! Никогда не возникло у меня ни тени подозрения!
— У меня такое же недоумение бывает, — согласился Байкалов. — Стыдно за человека делается, муторно. Я был примерно в вашем возрасте, когда у нас развернулась борьба с оппозицией. И до сих пор во мне сохранилось это горькое чувство. Никак я не мог понять,: как же это так? Люди родились на нашей земле... знали Ильича... и пали так низко!
— Я еще слишком молода, может быть, я чего-нибудь недопонимаю? Кто это — кто именно сбил три месяца назад мой самолет? У меня путается все в сознании... Объясните же мне наконец!
Они долго беседовали. Байкалову понравилась непосредственность Ирины. Он видел, что она действительно хочет знать, понять и ведет эти разговоры не из простой вежливости.
От больших вопросов они перешли к беседе о повседневном, житейском. Ирина рассказывала о летной школе, об аэродроме. Байкалов — о своей жизни, о Ленинграде, даже о том, как потерял во время войны семью.
Послышался заводской гудок. Байкалов спохватился: сколько же сейчас времени?
Они простились. Байкалов долго стоял у окна после ее ухода. Думал о ней, о том, какие, в сущности, хорошие люди у нас... Кого же напоминала ему Ирина? Может быть, жену? Нет, не похоже.
На другой день он пришел к Агаповым. Он часто бывал у них. Там ему обрадовались, оставили обедать. Николай Иванович опять рассказывал о перевале, о нанайцах, о Паше Рощине, о Котельникове. Было весело и шумно. Андрей Иванович шутил, провозглашал тосты.
— Вот откармливаем наших героев, — сказал он, подкладывая на тарелку Горицветова жаркое. — А вы ухаживайте за Ириной Сергеевной, полковник, ухаживайте, полгода люди жили на перевале, одной брусникой питались.
— Ну, кроме брусники, было и еще кое-что, — возразил Горицветов, — и даже весьма витаминозное. Но вот домашних киселей и компотов, конечно, не делали... Вру! Консервированные персики у нас были!
Марья Николаевна женским чутьем угадала то, чего, может быть, и сам Байкалов не угадывал: Байкалову нравится Ирина. Она затеяла на воскресенье пельмени, и полковник был приглашен с утра. Он снял китель, вымыл тщательно руки, как доктор перед серьезной операцией, и стал раскатывать тесто. Ирина была более обычного оживлена. Она смеялась остротам Байкалова, подшучивала над его кулинарным талантом. А Марья Николаевна — та себя превзошла в хлопотливости.
Байкалов пришел и на следующий день.
Все замечали, что он очень изменился. Стал особенно тщательно следить за своей внешностью, чаще бриться. Никогда не видели его теперь хмурым. Он был разговорчив, шутил...
Николай Иванович Горицветов некоторое время смотрел, на это спокойно. Но он тоже понял, понял все. «А как же Игорь?» — подумал он. Игоря Горицветов полюбил, как сына. И теперь Горицветов всполошился. Как на зло, Игорь дни и ночи занят в техбюро. Они там с Ильей Аристарховичем разрабатывают привезенные с Арги материалы. Как быть?
Модест Николаевич выдумал праздновать свой день рождения. Никогда не праздновал, а тут хлопочет, волнуется, советуется. Приглашены все те же Агаповы и Горицветов с Ириной. Но каждый понимает, что приглашена одна Ирина. И торт, и шампанское — все в ее честь, все для нее. Впрочем, будут еще Василий Васильевич Шведов и Манвел Вагранович Агаян. Где будет Агаян, там будет весело. Это правильное решение. (Подсказала его, кажется, опять-таки Марья Николаевна.) Агаян охотно принял приглашение.
— Слушай, Байкалов, я вижу, у тебя мало приглашено женщин. Знаешь, позовем Тоню. Она поет и на гитаре играет. Какие именины без музыки?
— Смотри сам. Стеснять не будет?
— Зачем стеснять? Что мы, на головах будем ходить? Перепьемся? Они вдвоем с подругой придут, вот и все. Оч-чэнь хорошо получится!
— С какой еще подругой?
— Ну, с подругой. Не знаешь, подруга какая бывает? Всегда надо курс держать на молодежь.
— Короче говоря, приходи с кем хочешь. Я не возражаю. Веселье так веселье. Мне надоело бирюком жить.
— Хозяйственную часть поручи Шведову. Все будет!
— В самом деле. А то я обязательно что-нибудь упущу из виду..
И Модест Николаевич, не откладывая в долгий ящик, направился к Василию Васильевичу. Василий Васильевич сразу принял предложение. Лицо его стало озабоченным. Он теребил бороду и выспрашивал, сколько у Байкалова рюмок, сколько стульев. Оказывается, Байкалов ничего не знал.
— Рюмок, наверное, вообще нет. Мы спросим Кузьминичну.
Домом Байкалова заправляла старая Кузьминична, взятая по рекомендации Лизы. Кузьминична кипятила чай, делала яичницы-глазуньи, мела пол березовым веником и все спрашивала, не надо ли связать хозяину теплые шерстяные носки: «Уж больно я мастерица!».
Байкалов жил в Новом домике возле самого леса. Домик был красивый, по заведенной здесь моде — с большой верандой, светлый и приветливый. Он состоял из двух комнат и кухни. Были еще чуланчики, в которых хранились дрова и старые чемоданы.
Василий Васильевич, поглаживая курчавую бороду, расспрашивал Кузьминичну о состоянии хозяйства Байкалова.
— Ми-лай! — говорила Кузьминична нараспев, как говорят няньки, рассказывая сказки. — Ми-лай, ничегошеньки у ево нету! Гол как сокол, даром что большой начальник! Денег дает мне без отчета, так я сама стала прикупать. То кастрюлю куплю, то высмотрю каку скатерку...
— Ладно! — сказал угрожающе Василий Васильевич. — Все понятно!
Байкалов дал ему тысячу рублей и просил не стесняться в расходах:
— Куда мне деньги? Человек я непьющий, в карты не играю. Для охоты все у меня есть, а больше ничего мне не надо.
Василий Васильевич исчез, но ненадолго. Вскоре он появился с двумя «носильщиками». Кузьминична ахнула. В пакетах и узлах оказались и скатерти и занавески, затем был извлечен чайный сервиз, тарелки... даже коврик, на котором изображена кошка.
— Это куда же повесить? — спросила Кузьминична.
— Постелешь хозяину на полу. Задание ясно?
Василий Васильевич опять исчез.
Лазоревский магазин состоял из двух отделов: продуктового и вещевого, который лазоревцы именовали универмагом. Там было все: и посуда, и маркизеты, и белье, и примусы, и ходики — все, на что был спрос.
Во второй заход Василий Васильевич прибыл с продуктами.
Один из чуланчиков срочно был разгружен, причем оттуда с треском летели битая посуда, тряпки, мышеловка, чемоданы... Поднялась невероятная пыль, которая ничуть не смутила Кузьминичну.
— Что это ты, бабушка, пыли-то сколько накопила? — удивлялся Василий Васильевич чихая.
— А где же ей и быть, этой пыли, ежели не в чулане?
— Все — в помойную яму! — командовал Василий Васильевич, сраженный таким доводом. — Что станет жалко — неси во двор, в сарай!
На полках постланы газетные листы (газет у Байкалова оказались большие запасы). Горкой составлены консервы, отдельная полка отведена под бутылки.
— Ага, это что такое? Шкафик? Мы его поместим не на полу, а приколотим к стене. Гвозди есть? Молоток есть? Ничего нет? Понятно. Больше вопросов не имеется.
Василий Васильевич принес из своей квартиры необходимый инструмент. Шкафик был водружен на место. В нем на одну, полку были сложены всевозможные сласти, печенье. На другую полку Василий Васильевич сложил весь ассортимент гастрономических товаров, оказавшихся в наличии в магазине.
— Ну, как, хватило денег? — спросил вечером Байкалов.
— Ваша тысяча израсходована целиком и полностью. Кроме того, сделан перерасход в четыре тысячи сто семнадцать рублей пятьдесят четыре копейки. Вот отчет — перечень расходов.
Байкалов рассмеялся.
— Талант! Мне бы ни за что не выдумать, чего купить на такую сумму, да еще в Лазоревой.
— Может быть, я хватил лишнячка?
— Ничего, ничего, продолжайте в этом же духе, я вам только благодарен. Между прочим, халвы купили? Я заметил, что Ирина Сергеевна любит халву. Да не суйте мне свой перечень! На что он мне нужен?!
— Как на что?! Нет уж, вы посмотрите. Вам сколько исполнится-то?
— Ровно сорок.
— Оказывается, вы мальчишка! Мне, батенька, под пятьдесят. Вдовел два раза и то жениться собираюсь. Женить вас надо, женить! Батюшки! А сухарница? — вдруг спохватился он. Растрепал по ветру бороду и, взмахивая руками, устремился в поселок. — Черт возьми, как это я упустил из виду такой важный предмет? А ведь сейчас магазин закроют!
Модест Николаевич посмотрел ему вслед:
— Он мне казался всегда таким скучным, вечно говорит что-то длинное... А оказывается, душа-человек. Увлекается как! Друзья познаются не только в беде, но и в удаче.
С утра на квартиру Байкалова стали поступать подарки. Тоня принесла и оставила у Кузьминичны охапку цветов. Агаповы прислали огромный торт домашнего приготовления. На торте была выведена кремом надпись: «С днем рождения!» Агаян подарил абажур. Василий Васильевич — круглый столик.
Байкалов был растроган.
3
Торжество началось шумно: Кузьминична уронила поднос и перебила половину чайного сервиза. Как всегда в таких случаях, стали уверять, что бить посуду — хорошая примета, что беда небольшая, можно купить другой, благо Касимов привез в свой магазин целую партию новых товаров. Но расстроенная Кузьминична долго еще ахала и причитала.
Тоня привела с собой Нину Быстрову, ту самую быстроглазую Нину, которая заставила Агапова танцевать вальс. Однако сейчас Нина не выглядела такой храброй, сидела тихо и все пряталась за Тоню. И она, и Тоня были в красивых белых платьях, Ирина тоже выглядела нарядной. Марья Николаевна вложила в это всю душу: платье на ней было розовое, отделка извлечена из чемоданов Марьи Николаевны, а туфли только-только сшиты на заказ у местного сапожника.
Все три нарядные гостьи: Тоня, Нина и Ирина — бросились убирать черепки разбитой посуды, вытерли пол, залитый чаем и вареньем, и побежали утешать Кузьминичну.
Когда все сели за стол, Агаян произнес длинный тост, полный восклицаний, лирических отступлений, уклонений в сторону и предсказаний самого большого счастья.
— Такого счастья, такого счастья! — восклицал Агаян, сверкая глазами в Иринину сторону, — которого ты, кацо, ждешь, как весна соловья!
Василий Васильевич ухватился за слово «соловей» и привел много данных о разведении певчих птиц вообще и соловьев в частности. Отсюда он легко перешел на птицеводство и привел сравнительные цифры развития птицеводства в дореволюционной России и у нас.
— Скажите, пожалуйста, — вдруг громко и внятно спросила Нина, эти цифры на какой период составлены? На нынешний год?
— Ну да, — в некотором замешательстве подтвердил Василий Васильевич.
— В таком случае они не точны! — решительно заявила Нина при общем смехе.
— То есть как так не точны? — взметнулся Василий Васильевич, готовый ринуться в спор.
— Нинка! — останавливала подругу Тоня.
— Цифры не точны, — продолжала Нина, — потому что в них не учтено, что с приездом Ирины Сергеевны у Агаповых ежедневно режут по одной курице к обеду!
У Василия Васильевича было растерянное лицо. Все аплодировали, предлагали чокнуться с Ниной. Наконец и Василий Васильевич рассмеялся и стал с интересом разглядывать свою оппонентку.
Нина раскраснелась. Тоня тихо выговаривала ей, а она оправдывалась:
— А что они все такие серьезные, словно на собрание пришли.
— Правильно! Молодец, Нина! — радовался Агаян. — Я же говорил: надо держать курс на молодежь! Молодежь никогда не подведет! Чэстное слово!
— Мы выпили за счастье, Манвел, — сказал Байкалов, держа в руке бокал, наполовину наполненный вином. — Мне хочется поговорить о том, что такое счастье.
— Это интересно, — отозвался Василий Васильевич, почувствовав, что здесь можно будет поспорить.
— Послушаем, — согласился Агапов.
— Счастье — это всем понятно. Это значит — сияет солнце и радуется душа! — воскликнул Агаян и опять посмотрел на Ирину.
— Космополит представляет историю народов как общий поток с одинаковыми чертами и проявлениями. Ложь! Судьбы народов очень различны!
— Верно! — воскликнул Василий Васильевич, запуская пятерню в свою бороду и выжидая момента, чтобы сказать и свое слово.
— Мы, русские, в вековой борьбе за сохранение самого своего существования выковали крепкую волю. С востока двигались дикие орды. Мы остановили нашествие, о нас сломали копья Чингисханы. Тем самым мы спасли и Европу. Так создавался наш народ...
Ирина внимательно смотрела на Байкалова. Ей нравилась его манера говорить.
Нина откусила яблоко, но затем отложила его в сторону и тоже прислушалась.
— А что такое идеал? — вклинился наконец со своей репликой Василий Васильевич, воспользовавшись моментом, когда Байкалов сделал глоток вина. — По-моему, это потолок желаемого.
— Потолки тоже бывают разные! — воскликнула Ирина.
— Идея счастья, — снова заговорил Байкалов, благодарно улыбнувшись Ирине за ее горячую поддержку, — идея французская, идет она от Руссо. А вот немецкий идеал — выполнение долга. Этот сам по себе высокий идеал не раз использовала реакция. У итальянцев под их лазурным небом стала идеалом красота. А у испанцев — справедливость, хустисия...
Нина, не умеющая оставаться сосредоточенной и неподвижной более одной минуты, крепко стиснула руку Тони.
— Интересно? — шепнула она. — Или не интересно?
Тоня легким движением ресниц ответила: «Да».
— Какой идеал выработала наша родина? Искание правды! — продолжал Байкалов. — Пушкин — это правда. Толстой — это правда. Жизнь — правда. Сюда входит и остальное: и долг, и красота, и справедливость. Вод как я понимаю счастье. Счастье — в большой правде жизни, в борьбе за эту правду. Выпьем за эту правду!
— Какой ты человек, Байкалов, — взволнованно произнес Агаян, — мысли у тебя летят высоко, как птицы. Конечно, мой тост, который я произносил, — маленький тост рядом с твоим. Но я очень люблю шутить. Мне всегда весело. Уж такого я устройства, частное слово! Ты меня извини.
— Я только дополнил тебя, — смутился Байкалов. — Кто же не любит улыбки?
И тут разговор стал общим.
Байкалов хлопотал, ухаживал за гостями и сиял от удовольствия. Его холостяцкий домик был наполнен веселыми нарядными людьми и нарядными вещами: посудой, мебелью, букетами. Байкалов сам его не узнавал.
«Кто знает, — мелькали у него стремительные, разрозненные мысли, — может быть, еще будет жизнь... И как хорошо относятся ко мне все эти люди! Может быть, еще будет все отлично...».
Слово «Ирина» он пока не смел сказать даже себе. Он только смотрел на Ирину издали, смотрел, и она казалась ему все удивительней, все прекрасней. Каждая ее улыбка, каждое движение изумляли его, как новое открытие.
Агаповы сидели рядом, а по другую сторону от себя Агапов усадил, конечно, Горицветова. Они оба все эти дни непрестанно вспоминали различные происшествия, случаи из «того времени» — из годов гражданской войны.
— Помнишь, Николай, была метель, мы сбились с дороги и заехали прямо в село, где расположились каппелевцы?
— Конечно, помню. Ты с первого же выстрела ухлопал часового. Ну и поднялась кутерьма!
— Они в одном белье выскакивали, на подводы бросались...
— Ну зато потом мы еле ноги унесли.
— Каппелевцы дрались храбро. Насмерть дрались.
И старые соратники выпили за победы, прежние, настоящие и будущие.
Нина Быстрова как пришла с Тоней, так от нее и не отходила. Она чувствовала себя стесненной в обществе солидных пожилых людей. А главное, все начальство!
Агапов сразу ее узнал:
— Здравствуйте. В клубе бываете?
— Марья Николаевна, — подошел Агаян, — вот она, та самая, которая вытащила нашего генерала танцевать.
— Большое спасибо, Ниночка, что немножечко расшевелили Андрея Ивановича!
— Он очень хорошо танцует! — крикнула Нина и спряталась за Тоню.
В белом платье она казалась еще тоньше, еще моложе. Ирине с первого взгляда понравилась эта девочка с озорными глазами. Ирина тотчас подсела к ней, расспросила, кто она, откуда, где работает, и о себе все рассказала.
— Вы летчицей были? И не боялись летать? Я бы, наверное, тоже не боялась. Сначала бы боялась, а потом бы не боялась. — И добавила: — Вы придете завтра в клуб? Приходите! Пожалуйста, приходите!
— Я приду, — ответила Ирина. — Мне кажется, что мы с вами будем дружить.
За столом было два распорядителя: Агаян и Василий Васильевич. Все было складно, вкусно, и все были довольны.
А потом Тоня Соловьева взяла гитару и очень мило спела «Грустные ивы» и «Самару-городок».
Байкалову только мельком удалось поговорить с Ириной. Они вышли на веранду.
— Вам скучно у меня? — спросил он ее со страхом и надеждой.
— Напротив! — сказала Ирина. — Здесь мне очень хорошо! И даже, знаете, как-то не похоже, что находишься на новостройке, а не дома.
— Я тоже, когда сюда ехал, думал — тайга, край света... А кругом столько близких интересных людей, да и работа — такая увлекательная, масштабная...
Байкалову хотелось бы сказать многое, очень много хотелось бы ей сказать! Но тут его позвали...
А потом Агаян смешил всех, рассказывая анекдоты. Потом решили, что в комнатах душно, и все пошли на веранду.
Было свежо. Полная луна круглилась в вечернем небе. Тайга казалась черной-черной. А поляны были ярко освещены.
Василий Васильевич только было начал рассказывать о небесных светилах, показал созвездие Орион, показал Кассиопею и уже сообщил, какое расстояние отделяет Землю от Марса, но в это время Нина Быстрова, пошептавшись с Тоней и довольно громко назвав ее дурой, вдруг объявила звонким отчаянным голосом:
— Просим внимания! Антонина Соловьева будет читать стихи! — а затем обернулась к Тоне: — Тоня! Ну же! Не ломайся!
Тогда все стали просить. Тоня встала у колонны. Секунду подумала. Потом подбежала к Нине:
— Нина, я прочту про луну?
— Читай. Это хорошее.
И Тоня прочла глухим голосом, тихо и взволнованно:
Луна бессмысленно прекрасна,
И ночь бессмысленно светла.
Молчит — бездумна и бесстрастна —
Вдали от радостей и зла.
Там не смеются, не мечтают,
Не ждут чудес, не жгут костров.
Над вечной мерзлотой витают
Отсветы вымерших миров...
Тоня остановилась, не докончив читать, смутилась, покраснела.
— Написано умело, — сказал Байкалов после небольшого молчания. — Только почему так мрачно? Почему так безнадежно? Вы же молодая, хорошая девушка...
— И потом я не согласен, что луна «бессмысленно прекрасна», — забормотал Василий Васильевич. — Почему бессмысленно? Очень даже большой смысл!
— Это чьи стихи? — спросила Ирина.
— Как чьи? Это она сама сочинила! — крикнула Нина. — Неужели это сразу вам не понятно?
— Вот как! Значит, она ко всему еще и поэтесса!
— У нее много написано!
— Вот вы какая, Тоня! — подошла к Тоне Марья Николаевна. — А я думала — хохотушка и все...
Агапов попросил Тоню еще раз прочесть стихотворение.
— Мне нравится, — сказал он в раздумье. — С настроением. Вы бы о нашей стройке написали. А? Вот я на днях поеду на «калужанке» по трассе и вас захвачу с собой. Посмотрите и напишете. Хорошо?
Сюрпризом, который приготовил Василий Васильевич, было мороженое. Нина Быстрова съела три полных блюдечка и совершенно окоченела. Чтобы согреться, ее заставили выпить рюмку вишневки, и она уверяла всех, что она пьяная.
— Нина, не глупи! — останавливала ее Тоня.
Расходились поздно. И долго еще слышались из голубой полумглы переборы гитары. Кузьминична хлопотала, убирая со стола тарелки и подметая свежим березовым веником пол.
4
А на другой день Агапов, Ильинский, Байкалов и все управление в целом, а также Фокин и другие инженеры из техбюро слушали доклад Горицветова о работе комплексной Аргинской экспедиции. Игорь Иванов закончил подготовку материалов. К докладу прилагались схемы, карты, планы и чертежи. Игорь очень гордился выполненной работой. Особенно он дорожил мнением Ирины.
— Ну как, Ирина, ничего?
Ирина разглядывала карту Аргинского перевала, искренне восторгалась, и Игорь влюбленно смотрел на нее, и она ласково улыбалась.
Горицветов заметил, как Байкалов пристально смотрит на Игоря Иванова, потом переводит взгляд на Ирину и опять на Игоря. Николай Иванович счел момент подходящим.
— Вы видите, какая у нас молодежь? Игорь буквально вырвал из лап смерти эту девушку. И что же? Он похвастал когда-нибудь этим? Или кто-нибудь его похвалил? Наградил? Нет, это у нас считается вполне естественным, в порядке вещей. Как бы это вам сказать проще, без сахарина... С того дня Игорь получил хорошую премию за свой поступок — он получил ее...
— Вот как! — бледнея, прошептал Байкалов.
— Что вы говорите?
— Говорю, что действительно они — прелестная пара, — пробормотал Байкалов.
Вот и все! Кончились, не начавшись, надежды на счастье... И чего это он выдумал? Ему сорок лет, ей двадцать с чем-то... Но дело даже не в возрасте. Он не имеет права разрушать чужое счастье...
Теперь Байкалов не боялся произнести слово «Ирина». Он безжалостно разоблачал себя. Да, увлекся. Да, разглядывал себя в зеркало, когда брился в парикмахерской, и спрашивал Васю, бессменного своего брадобрея: «Посмотри, Вася, седых волос у меня нет?».
«Седых волос не оказалось, а глупости оказалось много! — ворчал Байкалов про себя. — Влюбился, как мальчишка! Голову потерял!».
Вдруг мелькала надежда:
«Но он слишком молод... Кажется, даже моложе ее...».
Горицветов начал доклад. Байкалов старался сосредоточиться, но слышал только отдельные фразы: «над уровнем моря», «граниты молодые», «проходят два горных кряжа», «Арга протекает восточнее»... Связать воедино эти отрывочные фразы он не мог.
Ночью, наедине с самим собой, Байкалов продумывал все, что с ним случилось за последние дни. Он не осуждал себя. И не раскаивался. Больше того, он имел мужество сказать самому себе, что любит Ирину, продолжает ее любить.
«К сожалению, это факт, — размышлял он, разглядывая коврик, разостланный на полу возле его кровати: цветочки, цветочки и посредине кошка. (При чем тут кошка? Глупо...) — Но какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что надо отступиться. Так все безупречно в этой зарождающейся любви молодых, красивых, душевно красивых молодых людей... И какая романтическая встреча! — Байкалов встал на коврик босой ногой, чтобы достать из кармана брюк папиросы и спички. — А верно, с ковриком-то удобней. Ай да Василий Васильевич! Все предусмотрел! И цветов сколько натащил...».
Закурил, лег и погасил свет настольной лампочки. И тотчас на полу протянулись полосы голубого лунного света.
«Итак, какое же вынесем решение, товарищ Байкалов? Отойти в сторону и постараться не очень страдать? Интересно, каким хитрым делается влюбленный! Ведь я делал вид, что не смею даже имени ее произнести. А на самом деле даже обдумывал, какую сделаю перестановку, когда она поселится здесь... — Байкалов тихо засмеялся. — «И заплутавшаяся птица летает долго над тайгой...» Откуда это? Ах да, Тоня. А вот ведь запомнилось. Ладно. Без мерихлюндий, как говаривал мой отец».
5
И вот Байкалов доказывал начальнику управления Агапову, что медлить нечего, надо приступать к работам по постройке тоннеля и посылать туда людей: и Горицветова, и Игоря, и Зимина, и Ирину.
— Так ведь и Березовский еще не приехал.
— Приедет. Там до черта подготовительных работ. Начать хотя бы с того, что шоссейную дорогу надо туда прокладывать. Готовить помещения для рабочих, начинать строить электростанцию, бетонный завод... Пускай едут! Вопрос о тоннеле решен, а доклад Горицветова только укрепляет нашу точку зрения. Так за чем же дело стало? Пусть едут.
Началась подготовка к отъезду. Одновременно большие силы были брошены на прокладку дороги к Аргинскому перевалу. Торопились сделать, что можно, до дождей и до первых заморозков.
Байкалов перестал бывать у Агаповых. То он ссылался на занятость, то на охоту. И странное дело — Ирине чего-то не хватало, она привыкла видеть этого сильного плечистого человека с густым басистым голосом, зоркими глазами, такого застенчивого и вместе с тем бесстрашного. Почему он вдруг — как отрезал? Что произошло? И спросить было некого, Марья Николаевна сама была озадачена.
Но затем они объяснились с Ириной. Это случилось за несколько дней до отъезда Ирины. Ночью Марья Николаевна скорее даже не услышала, а угадала женским сердцем, что Ирина плачет. Марья Николаевна облачилась в свой светло-зеленый халат и зашаркала ночными туфлями к комнате Ирины. Молча села на край Ирининой кровати. Ирина сначала притворилась, что спит. Но Марью Николаевну трудно обмануть, и все время путалось у нее в сознании, кто лежит тут — Ирочка или дочка Аня.
— Не спишь ведь, чего хитришь, — заговорила она почти шепотом. — Мне тоже чего-то не спится... А ночи-то стали дли-инные да те-емные!
— Ко... конечно, длинные, — ответила, помедлив, Ирина. В голосе ее были слезы.
— И плакать тут нечего. Не приходит — и не больно надо. А уж я его все равно допеку. Я ему задам вопросик.
— И совсем не надо, Марья Николаевна... Я вас очень прошу...
— Главное, что я ничего не понимаю! У вас-то не было никаких объяснений?
— Какие же у нас могут быть объяснения?
— Как какие? Ты понравилась ему, он понравился тебе... Ну и что ж? Пожалуйста, нравьтесь на здоровье.
— Это все наша фантазия.
— Нет, не фантазия. И очень несолидно с его стороны, я никак не ожидала от такого человека. Вообще-то он редкий человек, и я его очень, высоко ставлю.
Тут Ирина снова залилась слезами и, уже не стесняясь Марьи Николаевны, уткнулась ей в колени и наплакалась вдосталь, в полное удовольствие. Марья Николаевна молча гладила ее по голове. Она считала, что плакать — такая. же потребность человека, как смеяться. Хочется плакать — плачь. И станет легче на сердце.
Наконец Ирина затихла, вытерла полой светло-зеленого халата слезы и стала говорить:
— Мне очень обидно, Марья Николаевна. Он, конечно, вправе поступать, как находит нужным. Но я считаю, что он обидел меня и поступил нехорошо. Впрочем, он ничего не сделал... Перестал встречаться, только и всего...
— Нет, не только и всего. Есть какая-то причина, и я-то уж ее узнаю. Он обязан был объясниться.
— Сам того не зная, он совершил со мной... я не знаю, как выразиться... Но я вам все-все расскажу.
— Ага, значит, у вас что-то было? Не разговор, так намек?
— Нет, нет, ничего не было, я не о том. Я вам рассказывала об Игоре, о том, как он спас меня, когда упал самолет, как я жила в палатке... Игорь очень хороший. И очень ко мне привязался. Мы ведь много с ним говорили, и мне было ясно, что наши отношения... что это любовь...
— Он мне тоже нравится. Но ведь...
— И до приезда сюда, — продолжала Ирина свое, даже не заметив, что перебила Марью Николаевну, — до встречи с...
— С Модестом Николаевичем?
— Да, до встречи с ним мне казалось, что я любила Игоря и знала, что Игорь любит меня... А в тот день, когда меня вызвали в политотдел и я увидела Байкалова, я поняла, что вот впервые в жизни встретила я «его». Понимаете? То, что я Искала, хотела встретить и, по правде сказать, думала, что это пустые бредни, что такое бывает только в мечтах...
— Да, я также с первого взгляда полюбила моего Андрея Ивановича.
— У Модеста Николаевича такая любовь к жизни, к людям! А ведь, знаете, далеко не все любят людей.
— Любить людей — это дар, талант. Но этому надо и учиться, и приучать себя. Дурной человек и думает о других плохо, и говорит о других плохо. Вполне понятно, ведь он не может допустить, чтобы были лучше его, а о себе он отлично знает, что он плохой. Ну вот и меряет на свой аршин.
— Да-а, — задумчиво произнесла Ирина, — вот так оно и получилось... — И она грустно замолкла, не досказав того, что начала было рассказывать.
— Что же ты остановилась? Ну, вот встретились вы, и тогда ты поняла, что он тебя люб...
— Я поняла, что он может мне объяснить, как надо жить, что надо делать и что происходит в жизни... Я верила каждому его слову... Я знаю хороших людей, вот и Николай Иванович умный и честный... Но это — совсем другое!
— Все понимаю, голубушка, все. Но ты не думай, что здесь и точка. Никакой точки нет. Погрустить тебе, конечно, придется. Главная беда, что ты уехать должна. Ну, ничего. Ты уедешь, а Марья-то Николаевна останется. Уж я его допеку!
Ирина улыбнулась и даже опять чуть не заплакала — от умиления, от трогательного участия к ней Марьи Николаевны и от жалости к себе.
— Я, Марья Николаевна, теперь уже не могу Игоря любить, как прежде. Это нехорошо? И он, бедненький, ни о чем не догадывается, да и я виду не подам... А может, и замуж за него выйду... Вот на зло всем выйду!
— Что ты, что ты! Ты, Ирина, не глупи у меня, этим не шутят. Ишь какая! Самой обидно, что с ней некрасиво поступают, а если она, не любя, замуж выйдет — это ничего!
— Ну и что ж такого? — упрямо твердила Ирина только для того, чтобы ее разубеждали. — Игорь будет счастлив, и я буду очень заботиться о нем...
— Не бойся, найдется кому о нем позаботиться! А ты не имеешь права обманывать. Ты можешь не сразу ему отрезать, но постепенно приучить к мысли, что вы просто друзья.
— Он меня оскорбил, если хотите знать! — опять возвратилась Ирина к Байкалову. — Ия постараюсь его забыть. Конечно, он редкостный человек, и, может быть, мне даже глупо было о чем-то думать...
— Ничего! Редкостные тоже женятся. Да ладно. Я за это дело возьмусь. А ты дай мне слово, что ничего без меня не предпримешь. Поняла?
— А что бы я могла предпринять?
— Я говорю о том, чтобы ты так, с бухты-барахты, не выскочила замуж.
— Почему я вообще непременно должна выходить замуж? — возразила обиженно Ирина, хотя сама только что об этом толковала.
Они шептались еще долго, и когда наконец обнялись и поцеловались, начинало светать.
Игорь стал частенько заходить, особенно днем, когда не было Агапова. Ирина испытывала к нему нежность и непонятную ей самой щемящую жалость. А почему жалость? Игорь был безмятежно счастлив. Он деятельно собирался на стройку тоннеля, на Аргу. Как все замечательно складывалось! Ирина тоже ехала с ними! Игорь уже два раза побывал на дорожных работах по прокладке шоссе. Времянка — только еще подобие дороги — уходила далеко.
— Едем! Едем! — ликовал Игорь. — Вы не бойтесь, Ирина, там будет очень хорошо. И туда уже переброшены на самолетах строители. Ставят дома.
Ирина увозила с собой Нину Быстрову: упросила Агапова, предварительно заручившись помощью Марьи Николаевны. Сначала Агапов был против, хотя и сам не знал, почему. А потом махнул рукой:
— Да мне-то, собственно говоря, что? Пускай себе едет. Селектористкой? Скажите в отделе кадров — не возражаю.
Зимину страшно не хотелось уезжать... Опять забирайся в медвежью берлогу! Мысленно он проклинал всех этих Агаповых и Байкаловых, а вслух расхваливал их деловитость. (Впрочем, так расхваливал, что слушавшие эти похвалы начинали возмущаться: деловитость деловитостью, но надо же людям дух перевести, лошадей — и тех жалеют.)
В первых числах октября 1948 года тоннельщики уехали. К этому времени магистраль достигла семидесятого километра. Сконструированный в техбюро путеукладчик работал полным ходом под наблюдением Федора Константиновича Ильинского.
Агапов и Байкалов тоже собрались в путь. Агапов поехал на самый отдаленный — пятый участок стройки. Байкалов поехал в Москву. Ему надавали поручений, писем, записочек. Одни завидовали, другие высказывали предположение, что это замаскированное бегство со стройки и что Байкалов едет хлопотать о переводе на другую работу и назад не вернется.
Между тем Байкалов ехал по очень важному и секретному делу, о котором, кроме него, знали только два человека.
6
Дело в том, что в первый же день по приезде с Аргинского перевала Горицветов, оставшись наедине с Агаповым, вынул из портфеля объемистую тетрадь и вручил ее начальнику управления с большой торжественностью.
— Это наш подарок, — сказал Горицветов взволнованным и счастливым тоном, — подарок и, если можно так выразиться... в некотором роде сюрприз. Да, сюрприз. От всех нас — от меня, от Ирины, от Игоря... Одним словом, читай.
Агапов с недоумением посмотрел на Николая Ивановича и с опаской взял тетрадь. Ему хотелось поговорить со старым другом о разных приятных вещах, вспомнить молодые годы... а тут — какая-то тетрадь!
«Что там может быть за подарок? Дневник экспедиции? Тоже мне — «Фрегат «Паллада»»!..».
Но когда Агапов заглянул в тетрадь и прочел одно только слово, выведенное крупными буквами, — «молибден», он изменился в лице. Теперь настало время изумляться и недоумевать Горицветову. Вместо того чтобы обрадоваться, обнять, броситься пожимать руку, благодарить, начальник управления мрачно, хмуро читал заголовок тетради: «Молибден. Докладная записка о залежах молибдена, обнаруженных на Аргинском перевале вблизи реки Арги». Лицо Агапова стало неприятным, серым, и он произнес странные слова:
— Это что же такое делается? Значит, действительно?
— Я полагал, что привез радостную весть. Это — богатство! Удача! Большая удача! Один факт, что на трассе найден молибден, еще увеличивает значение этой стройки.
— Да, да, — рассеянно ответил Агапов.
— Да что с тобой, Андрей? Можно подумать, что ты нисколько не рад этому открытию. Ведь ты только подумай... — И Горицветов собирался рассказать, как произошла эта находка, как упал самолет, как они с Игорем пошли на место катастрофы и вдруг...
— Я не рад другому открытию, — мрачно сказал Агапов, — и поверь, что это очень серьезное открытие. Садись, Николай. И слушай. Разговор будет долгий. Или вот что, подожди, я пошлю за Байкаловым.
— За Байкаловым? — переспросил Горицветов. — Однако тут происходят странные вещи. Ладно, подождем Байкалова.
— Большие залежи? Впрочем, подожди. Молчи, молчи.
— Видишь ли...
— Нет, ты ничего не говори. И тетрадь я закрою. Ты знаешь, что, кроме тебя, я ни с кем не виделся из экспедиции... Словом, будем молчать.
И они молчали. Горицветов удивленно и грустно смотрел на Агапова, молча расхаживавшего по кабинету.
— Ну вот, идет и Байкалов. Прошу тебя — ни слова. Садитесь, товарищ Байкалов.
— Есть садиться.
— Вы знакомы? Это — начальник Аргинской экспедиции, горный инженер Горицветов.
— Мы знакомы. Сегодня виделись.
— Отлично. Но вы еще не успели узнать одну новость. Сию минуту инженер Горицветов доложил мне, что на Аргинском перевале найден молибден.
— Молибден?! — вскричал Байкалов и вскочил как ужаленный. — Эт-то что же такое? Как вы это объясняете?
«Кажется, они оба спятили или я окончательно выжил из ума, — в ужасе подумал Горицветов. — Да что же тут такое творится? Чем им наш молибден не угодил?..».
— Николай Иванович! Теперь слушай. Ты видел, что я твоей тетрадки не читал. Но я могу тебе сам сообщить, на какой площади обнаружен молибден, какие примерно залежи вами исчислены...
— Игорь рассказал?
— Никто не рассказывал. Об этом мы узнали в августе из заграничной прессы.
— Я не совсем понял... Вы это в иносказательном смысле говорите — «из заграничной прессы»? В том смысле, что узнали не от меня? Я просил бы вас объяснить точнее.
— Я точно и говорю. О молибдене вашем имеется сообщение в иностранной прессе.
— Но он найден-то только второго июля... Никто еще не знает...
— Позвольте, а почему о нем не доложил нам этот... топограф Зимин, когда был здесь?
— Зимин был здесь в июне. Он вернулся на перевал, а в день крушения самолета на самом месте катастрофы мы обнаружили мощные залежи молибдена.
— Понятно. Значит, он еще не знал.
— Никто еще не знал.
— Но вот вы обнаруживаете второго июля залежи ценнейшего молибдена. И вы не докладываете нам об этом открытии...
— Не докладываю, имея в виду скорое возвращение экспедиции. Кроме того, одного факта наличия молибдена мало. Мы провели все работы по установлению мощности залежей. В результате этих работ мною составлена вот эта докладная записка.
— А кто знал об этом открытии, кроме вас?
— Все участники экспедиции.
— И те, что остались там сейчас?
— Там остались Котельников и Рощин. Еще двое рабочих — нанайцы, они вернулись к себе в Ягдынью, я произвел с ними полный расчет.
— Они знают русский язык?
— Очень слабо.
— Может быть, они лучше знают английский язык? — зло произнес Байкалов.
— Ты понимаешь, Николай Иванович, нас запросили из Москвы, совершенно секретно, какие залежи молибдена обнаружены на КТМ, когда, в каком количестве, где именно. И если залежи обнаружены, почему об этом до сих пор нет никаких сведений в министерстве, в то время как в заграничной прессе об этом трубят во все трубы. Мы ответили... Когда мы ответили, товарищ полковник?
— Пятнадцатого сентября.
— Пятнадцатого сентября. А сегодня у нас двадцать шестое... Мы ответили, что никакого молибдена у нас не обнаружено и что, по-видимому, это очередной иностранный блеф... А теперь мы вдруг выясняем, что газеты вроде каких-нибудь там «Нейе» или «Нувей» более осведомлены, нежели наше управление... нежели министерство! Вот я и спрашиваю вас: что же это такое у нас творится? На что это похоже?
— Это похоже, как две капли воды на шпионаж, товарищ Агапов! — отчеканил Горицветов.
— Одну минуту, — остановил Байкалов. — Когда у вас были Биндюрин и Озеров — наш врач? Сразу же после аварии самолета? И еще эти — инженер Львовский и начальник аэродрома?
— Они были... они были числа пятого-шестого, сразу же после аварии самолета...
— Тогда уже было известно о молибдене?
— Конечно. Но я не припомню, чтобы мы говорили... Хотя, знаете, ведь их водили на место крушения...
— То есть — и на место залежей молибдена?
— В общем, прескверная история.
— И довольно запутанная. Но не такая, какой нельзя распутать. А пока — учтем только то обстоятельство, что кто-то тут обнюхивает наши дела... Да, вот еще! С Биндюриным и Озеровым вы не нашли нужным прислать нам сообщение о молибдене?
— Мне и в голову не пришло. Люди мне незнакомые... А срочности я не видел никакой. Может быть, это моя ошибка, но я не посылал с ними никаких отчетов и сообщений.
— Вот что, друзья, — заключил этот неприятный разговор Агапов, — все останется строго между нами. Решительно никто не должен об этом знать. Никаких расспросов, никакой взволнованности. Все идет своим чередом. Этим делом займется тот, кому следует. А вам, товарищ Байкалов, надо умно собрать характеристики всех, кто мог знать о молибдене. Через недельку вам придется, думаю, поехать в Москву самому. Так будет вернее.
В эту же ночь в дверь к Байкалову сильно постучали. Байкалов сразу же проснулся. Ему подумалось, что, наверное, произошло что-нибудь исключительно важное, случилось что-нибудь неожиданное. Он быстро поднялся и сам открыл дверь.
Перед ним стоял Горицветов — какой-то странный, взъерошенный.
— А! — только и произнес Байкалов. — Проходите.
— Спали? — пробормотал Горицветов. — Но понимаете...
— Конечно, понимаю. Зря не пришли бы.
Байкалов усадил Горицветова, сообщил, что можно говорить спокойно, они одни. Горицветов, однако, оставался в том же возбужденном состоянии.
— Я не мог откладывать... — говорил он, торопясь все высказать. — Наше открытие... ну, вы сами понимаете, о чем я говорю — о молибдене, о том, что в заграничной прессе появилось сообщение раньше, чем у нас узнало руководство. Но я вспомнил... я совершенно упустил из виду, что о молибдене знает уже Москва. Так что мы, откровенно говоря, чуточку переборщили.
— Именно? Почему же знает Москва?
— Федор Константинович говорил о молибдене по прямому проводу.
— Ильинский?
— Да. Подготавливая докладную записку со всеми расчетами, данными, я решил проконсультироваться у Федора Константиновича.
— Понятно. И что же он?
— Пришел в неописуемый восторг, ответил на все интересующие меня вопросы и тут же, при мне, стал прикидывать, что понадобится, чтобы немедленно приступить к разработке залежей.
— Это на него похоже. Вы правильно поступили, что беседовали с ним. Но когда это было-то?
— Сегодня утром.
— Вот видите, сегодня утром! Ильинский говорил с Москвой сегодня утром, Агапову вы передали докладную записку сегодня днем. Это все сегодня, а статья... Она же была недели две назад!
— Да... Как же это я-то не сообразил? Сегодня утром... конечно, сегодня утром... А статья давно... Простите, я так расстроен, так ошеломлен...
Горицветов никак не мог успокоиться:
— Нет, но что же это такое! Как же это? Кто же?! И мы-то хороши: радовались, кричали, восторгались во всеуслышание!
— Кто же знал? Да и тайны тут вообще-то нет никакой. Важно только понять, по каким каналам идут сообщения о наших делах за пределы нашей страны?
...А Патридж действительно несколько поторопился. Он не учел того обстоятельства, что о молибдене доложили в управление не сразу и что долгое время о молибдене знал только Горицветов и его помощники. Когда Весенев положил перед ним на стол расшифрованное, аккуратно переписанное сообщение о молибдене, шеф хлопнул по листку ладонью и самодовольно захохотал:
— А ведь мы не ошиблись в выборе? Юный гангстер оправдал наши надежды, мистер Весенев? Чего бы я не сказал о старом осле из Скотленд-ярда.
— У меня есть опасения, что в сообщениях Вэра много пустословия и общих мест. Конкретной работы не видно.
— Но каков ваш крестник?! Я с первого взгляда сказал, что из него будет толк. А что, в советской прессе еще ни слова об этом молибдене? Ясно, что они так и будут молчать. Зато мы молчать не станем! Многие уши слышали там, что найден молибден, наверное, и в прессе, и в министерстве их знают, хоть и молчат, так что мы не наведем тени на нашего мальчика... Закажите-ка, мистер Весенев, что-нибудь похлеще для печати. Что-нибудь вроде того, что «коммунисты пойманы с поличным, Советский Союз готовится к войне»... Или тоже неплохо: «Мы спрашиваем, зачем так называемому миролюбивому Советскому Союзу понадобилась стратегическая магистраль?» Или еще лучше: «А разве молибден применяется при изготовлении кастрюль?».
— У вас литературный талант, сэр! Но даже простое сообщение о молибдене прозвучит, как взорвавшаяся бомба. В этом СССР беспрестанно что-нибудь находят: то нефть, то уголь, то молибден...
— Что. делать? Приходится пока ограничиваться одними словесными бомбами... Хотя — тысяча чертей! — одна честная водородная бомба, сброшенная на Карчальское озеро, была бы куда выразительнее всей газетной возни и всех разговоров!