1
Байкалов выехал в Москву задумчивый и грустный. Он рассеянно смотрел на мелькавшие мимо осенние леса. Много курил.
Вагон тихо покачивался. Колеса приглушенно выговаривали одно и тоже; настойчиво, торопливо твердили: «Та-та-та-та... та-та-та-та...».
Быстро прошел по коридору вагона проводник. Открылась дверь соседнего купе, выглянула молодая женщина. Она спросила о чем-то проводника и снова закрыла дверь.
«Чем-то она напоминает Ирину...», — подумал Байкалов.
Поезд, не замедляя хода, пролетел мимо станции. Промелькнул перрон, дежурный по станции. И опять замелькали телеграфные столбы, золотые березы, яркие рябины, оранжевое и багряное пламя осин... Дальше, дальше! Байкалов любил движение. Оно действовало на него благотворно. Он любил ездить, ходить. В движении всегда ощущалась жизнь.
«Хорошая скорость! Хорошо идет! Ничего не скажешь — четкая работа!» — радовался и гордился Байкалов.
Он не отделял себя от окружающего. Он не говорил: «Идут поезда». Он говорил: «У нас идут поезда». Его поезда, его урожай, его постройки, виадуки, гавани, каналы, леса и заводы — его хозяйство. Его земля! Его мир! И если бы не какие-то неясности, какое-то недовольство собой, в котором он не успел еще как следует разобраться, то как бы ликовало сейчас все его существо! Сильный красивый поезд мчит его в Москву. Он повидает друзей, повидает Москву, а к Москве у него совсем особое чувство. Это не просто великолепный город, не просто столица. Он мог бы сравнить свое ощущение с тем, когда он из госпиталя возвращался в годы войны туда, к себе, в танковый корпус... Только в данном случае его чувство было шире, несравненно значительней.
Как ни отвлекал себя Байкалов от того, что мучило, он должен был все-таки продумать, разобраться, решить, а прежде всего оценить и точно сформулировать: что же именно мучит его, выводит из равновесия? Во-первых, сразу же надо разграничить две различные, не соприкасающиеся между собой линии.
Первое — Ирина. Ну да, огорчает его все происшедшее в эти дни с Ириной. Он недоволен собой. Он не прощал себе ни одеколона, которым стал пользоваться больше, чем надо, ни всех других необдуманных поступков влюбленного. Не таким он хотел бы себя видеть в те дни, когда в нем зародилось настоящее, большое чувство к Ирине. Не надо было устраивать этот дурацкий день рождения, просто подойти к Ирине и сказать... Что сказать? А то и сказать, что думал и чувствовал, и ничего больше. Сказать, что любит, что она ему нужна, необходима, что ему кажется, что им вместе было бы хорошо... А как же иначе? Любовь — это большой праздник, любовь — это большая дружба. Да что там! Само слово говорит за себя — любовь!
«Пельмени! Чайные сервизы! Нехорошо получилось... И я должен буду исправить это. Назвать Ирине все своими именами. Пусть судит строго, по заслугам. Пусть выбирает. И я вовсе не хочу отказаться от нее. Я ее люблю».
Большая станция. Паровоз остановился, запыхтел. Набирает пары. Суета на перроне. Растерянное лицо мальчика с эмалированным чайником... Эх, крикнуть бы ему: вон он, кипятильник, с правой стороны станции! Ага, увидел. Молодец! А вот и соседка по купе доехала до своего дома. Ее встречает мужчина. Тоже не молодой. Какое у него счастливое лицо! Забрал ее вещи, и они быстро идут к выходу. Вероятно, она послала ему телеграмму: «Еду, встречай». Вот они и встретились. Как хорошо! Как приятно на них смотреть! Вот так и он мог бы встречать Ирину... А это что за шествие? Сколько волнения! Впереди носильщик. Крепкий дядя. Он, как мощный ледокол, пробивает дорогу в толпе, направляясь к вагону. Вагон номер шесть. Плацкартный. За носильщиком — папа, мама, множество детей и бабушка. Ну, бабуся, придется тебе в вагоне повозиться с бутербродами да поворчать на внучат, когда они будут высовываться из окна!
Поезд снова трогается. Байкалов смотрит, как уплыли последние постройки. Водонапорная башня... Пакгауз... Блокпост...
Итак, надо разобраться во втором вопросе. Во всем том, что можно определить одним словом: молибден. Найден молибден. В управление сообщено об этом открытии только через три месяца, а за границу, невидимому, сразу же, как только уточнились данные о мощности залежей. Другими словами, вражья рука орудует. Байкалов бился с полчищами врагов там, на рубеже. Байкалов, стиснув зубы, отступал вместе с советскими вооруженными силами в глубь страны. Байкалов преследовал убегающего врага. Враг огрызался, но исход войны был предрешен. Врага гнали, выметали, как сор из жилища. Байкалов въезжал на танке в Берлин? А теперь он встречается с вражьей разведкой здесь, у себя, в глубине страны, в дебрях и пустошах, куда, казалось бы, не доехать и не доскакать... а вот доскакали! Битва продолжается! И чем большую силу сопротивления проявляют народы в борьбе за мир, тем неистовее становится воинствующая верхушка американских монополий. Вот они начинили атомными бомбами Британские острова, превратили Англию в какую-то плавучую авиаматку. И не придет ли им завтра в голову превратить в мертвую пустыню строптивую Европу, не желающую терять свое национальное лицо, и затем приняться заново выводить породу безликих и послушных взамен исчезнувших и испепеленных? Ведь некоторым оголтелым трудно сообразить, что расстояние для полета бомбы одинаково — что от них до нас, то и от нас до них. Испепелить весь мир? Для нас это было бы тяжелым испытанием, для них это исчезновение, смерть.
— Любуетесь? — подошел прикурить сосед Байкалова, седоусый моряк, капитан, с широкой грудью и обвеянным океанскими, ветрами лицом.
— Леса, — неопределенно ответил Байкалов.
Молча постояли, покурили. Постепенно разговорились. Седоусый моряк рассказал, что едет из Владивостока, капитан танкера.
— Три года дома не был.
— Семья?
— Жена, сын. Послал телеграмму. Это я второй раз женился. Вдовел.
И он показал фотокарточки. Хорошее молодое женское лицо. Глаза доверчивые и грустные. А мальчишка, видимо, озорной. Губы капризные, смотрит букой, исподлобья.
— Сколько лет вашей жене?
— Исполнилось тридцать в июле.
«Старше Ирины на шесть лет...» — подумал Байкалов, а вслух сказал, ласково глядя на капитана:
— Скоро встретимся с вами. Прокладываем дорогу к Тихому океану.
— А! Знаменитый Карчстрой!
Байкалову понравился седоусый капитан. Они вместе провели всю дорогу. Байкалов узнал, что старший сын капитана от первой жены убит под Сталинградом, что сам капитан участвовал в боях на Дальнем Востоке, что жена его работает в горкоме партии, что он очень любит жену, что недавно вернулся из дальнего плавания. Рассказывал о заграничных впечатлениях. Рассказал и о погибшем сыне, пулеметчике. Голос капитана был ровный, а рука, державшая коротенькую носогрейку-трубку, слегка дрожала.
— Мы с женой очень переживаем нашу утрату. Сережа был хороший мальчик, и жена его любила, как родного... Но он выполнил свою жизненную задачу...
Ночью Байкалов долго не мог уснуть. Он думал о капитане, о его старшем сыне, убитом на войне. Вагон покачивался. В купе мягко струился синий задумчивый свет ночной лампочки. Капитан спал, лежали синие тени на его лице.
Байкалову представлялось, как капитан стоит на мостике своего танкера и вглядывается в смутную даль Тихого океана. Пока он — тихий. И чуть плещется, ударяясь в обшивку, зеленоватая волна...
Нет тебя, пулеметчик Сережа. Но ты дал свою длинную очередь по врагу. Ты внес свою долю для осуществления победы. Ты не прожил даром, бесплодно на земле! И как хочется, как нестерпимо хочется, чтобы не было грустных глаз у молодых женщин, у матерей, у жен, у сестер, оплакивающих своих близких и любимых! Для этого стоит жить и бороться!
2
Москва встретила Байкалова приветливым рокотом, потоками пешеходов, движущихся как на демонстрации, жужжанием троллейбусов, блеском асфальта, мерцанием древнего золота старинных куполов.
В гостинице «Москва» все по-старому, как будто он был здесь вчера. Так же непрерывно порхают стеклянные двери, так же чинно расхаживают в нижнем зале горьковчане, киевляне, ленинградцы, уфимцы, сибиряки, съехавшиеся со всех концов страны директора заводов, обкомовцы, режиссеры, генералы, инструкторы, журналисты, хозяйственники. За столиками почты шелестят голубыми бланками, составляют тексты телеграмм. Газетный киоск пестрит обложками книг, журналов, справочников и газет. Лифт важное солидно жужжит, то уходя вверх, то спускаясь.
Байкалов получил номер в четвертом этаже. И даже дежурная по этажу оказалась знакомая: бывая в командировках, он часто останавливался в этой гостинице. В номере пышная кровать, зеркальный шкаф, стол, телефон, настольная лампа.
Принял ванну, позавтракал и без промедления отправился к Павлову, которого давно знал и любил.
Павлов сам вышел в приемную, как только ему доложили о приходе Байкалова.
— Откуда ты взялся? — спросил он, уводя Байкалова к себе в кабинет. — Не видал тебя сто лет. Как? Сегодня только с Карчальского строительства? Утром! Скандал! Да он голоден, кормить его надо, кормить! Успел позавтракать? Ну, тогда мы будем пить чай, а обедаешь у меня. И Наташа обрадуется.
Байкалов обстоятельно и исчерпывающе рассказал о Лазоревой, как идет работа, как они живут. И затем приступил к изложению' главного, ради чего приехал. Он начал с описания аварии самолета.
— Ярцев до сих пор не найден, — мрачно говорил Байкалов, — и вообще вся эта история повисла в воздухе, осталась пока что неразработанной, а между тем — явное преступление, диверсия, и чистая случайность, что Агапов уцелел. А теперь эта история с молибденом... Нет ли здесь связи?
Павлов стал ходить по кабинету. Байкалов знал эту его привычку и понял, что происшествия на Карчальской стройке его затрагивают, и даже больше, чем он ожидал. Павлов изредка задавал вопросы, требовал точных дат, некоторых подробностей.
— Кто мог знать о молибдене в промежуток от второго июля до сентября, то есть со дня открытия Молибдена и до дня опубликования сообщения о нем в иностранной прессе?
— Вот эти люди, — и Байкалов передал толстую тетрадь с характеристиками всех участников экспедиции и всех участников комиссии, осматривавшей место катастрофы, а также всего служебного состава аэродрома.
— Обстоятельно! По-байкаловски сделано! Я давно говорю, что тебе следовало работать у нас в органах. , — В том-то и штука, что есть пробел: два нанайца, работавшие в экспедиций, не найдены — ушли в тайгу на охоту. Относительно нанайки, которая ухаживала за летчицей Кудрявцевой, почти никаких сведений. Это объясняется тем, что, с одной стороны, я не хотел поднимать шума, спугивать, вызывать, делать опросы и тому подобное, а с другой стороны — торопился выехать сюда.
— А что ты скажешь об Анатолии Вислогузове?
— А кто это? У нас Вислогузова нет.
— Вот тебе на! Сам же его поймал. Паркеровское вечное перо помнишь? Нет, кроме шуток, у тебя есть чекистская хватка!
Затем Павлов заставил Байкалова пить чай, а сам занялся чтением каких-то бумаг.
— Ты Бориса Мосальского знаешь? — спросил он, отрываясь от чтения.
— Бориса Михайловича?
— Мы его сейчас вызовем. А потом будем разглядывать твоего Килограмма в натуральную величину. Против такой повестки дня не возражаешь?
Отдав распоряжения секретарю, Павлов снова стал расхаживать по кабинету.
— Да-а. Точат и точат... Как жуки-точильщики, которые буравят мебель в жилом помещении. Как моль, которая забирается в платяные шкафы. А против этого единственное средство — дезинфекция.
Пришел Мосальский и тоже был введен в курс событий. Павлов наблюдал, как Мосальский воспримет сообщение о молибдене. Мосальский ловил каждое слово. На лице его не было удивления. Известие о молибдене заполняло одно из недостающих звеньев в его изучении «дела Вэра», как мысленно называл он разрозненные явления, обнаруженные за последнее время.
Было получено согласие следователя, который вел дело Вислогузова, на присутствие Байкалова и Мосальского при допросе. Павлов тоже обещал быть.
И вот привели из камеры Килограмма. У него был далеко не тот независимый, бравый вид, с каким он появился на стройке. Лицо его осунулось, глаза стали тревожно-настороженные. Одет он был неряшливо, умышленно неряшливо.
Дело в том, что он был напуган ходом следствия. Его явно подозревали в причастности к каким-то политическим делам. Не было печали! Ему хватит и своих преступлений! Килограмм даже подумывал, не взять, ли на себя какое-нибудь дельце с кражей чемоданов или что-нибудь в этом роде...
Исподтишка, исподлобья посмотрел он на следователя, на Павлова, перевел взгляд на Байкалова и сделал вид, что не узнал его. Почувствовал спиной, что к нему приглядывается еще кто-то.
— Ну, Вислогузов, — громко и внятно сказал следователь, — пришло время тебе выкладывать все начистоту.
— Нечего мне выкладывать.
Килограмм состроил физиономию кретина, а тем временем мысль его напряженно работала. Он старался сообразить, чем вызван приезд полковника, того самого, который нашел тогда на крыльце проклятое вечное перо и по милости которого он, Килограмм, засыпался. Зря приезжать не будет, видно что-то узнал! Шутка сказать, простым аферистом сам генерал интересуется! Для железнодорожного вора — слишком много почета...
Еще сидя в камере, Килограмм обдумывал свое положение и прикидывал со всех сторон. И теперь у него окрепло убеждение: запоролся Жорка Черепанов. А чего от него ждать? Давно у него ничего не осталось от настоящего вора. Пошли у него темные дела, запутался он в паутине и теперь — ясное дело — продал Килограмма и хочет потянуть за собой, чтобы сбросить с себя кое-что лишнее, скорее всего — убийство железнодорожного мастера хочет на шею Килограмма намотать. Ну, нет! Не на такого напал! Мало им покажется одного случая кражи, я им всю картину разверну, тогда и увидят, какой я политический! Все могу рассказать: где, в каком месяце, на каком вокзале и какого пассажира подстриг под бобрик! Мой путь честный! Отобьюсь!
— Садись, Вислогузов. И давай времени не будем тратить понапрасну. Сколько же можно сидеть без всякого толка? Давай приходить к чему-нибудь определенному. Видишь ли, хорошо, когда твои приятели были бы такие же неразговорчивые, как ты. Ну, тогда отмолчались бы, перевели все дело на кражи, по бытовой. Но ведь не получается! Даже такой опытный человек, как Приват-доцент, и тот все рассказывает!
Килограмм только глазом повел. Но трудно было ничем не выдать волнения. Хорошее дело! И Приват-доцента раскопали! Теперь уже сомневаться не приходится: на политику хотят перевести! А на кой лях сдалась ему политика?! Ну, нет, Жора, тут у тебя ничего не получится! Валька-краб о каком-то Анаконде толковал... А кто этот Анаконда? Шпион какой-нибудь! Смотри, куда ребята полезли, не в свои ворота...
И Килограмм быстро решил выдать с головой Черепанова, по возможности отрицать всякую связь с Приват-доцентом, а на себя брать уголовные преступления.
— Так вот я и говорю... Закури, а то ты чего-то волнуешься. Если даже Приват-доцент решил выкладывать все начистоту, то можешь догадываться, что наговорили другие...
— Кто же другие? Никого я знать не знаю... — И Килограмм для пробы пустил несколько похабных ругательств, но следователь так посмотрел, что у Килограмма язык отнялся.
— Значит, ни с кем ты коньяку не пил в железнодорожном домике около насыпи? Просто пошел туда, бросил свое вечное перо, и на этом все кончилось?
— Пить пил, не отрицаю.
Байкалов посмотрел на следователя. Каким образом он добился этого признания? Слова обыкновенные, и все спокойно, а между тем начинает выясняться что-то новое...
— А как пил? Пил, как честный вор. И пока что других дел за собой не знаю.
— И прибыл на Лазоревую с поддельными документами просто ради скуки? И не посылал никто, а вот приехал...
«Знает, что Приват-доцент посылал... — испугался Килограмм. — Плохо дело...».
— И чего ради полез по всей стройке ездить? Что, например, понадобилось «честному вору», как ты говоришь, на каменном карьере?
— Опять же это он, Жорка, научил!
Тут Байкалов и Павлов еле удержались, чтобы не переглянуться, но следователь ни на одну секунду не приостановился, ничем не выдал ни удивления, ни удовольствия, что названо новое лицо и, значит, в новом освещении встает диверсия с самолетом.
— Это мы знаем, что Жорка научил, — в тон Вислогузову повторил следователь. — Он мог научить многому... И убивать мог научить...
— Будем прямо говорить, начальник: свинчатка у кого была?
— Свинчатка! Что ты мне толкуешь про свинчатку?
— Я в мокрых делах не участник. Я могу доказать, ч§м я занимался, вы мне политики не вкручивайте, с фашистами делов не имею! Вы лучше спросите Жору: кто убитого доктора жалел? Кто говорил, что докторов мы уважаем? Я жалел! Я говорил!
Позднее, когда уже увели Килограмма, Мосальский и Байкалов оживленно обсуждали, какой тут секрет, что так легко, без каких-нибудь усилий следователь получил от Вислогузова все, что требовалось, и даже больше, чем можно было ожидать.
— Позвольте, друзья, — вмешался Павлов, — но это так ясно!
— Ясно-то ясно, товарищ генерал-лейтенант, — возразил Мосальский, — однако почему Вислогузов вдруг взял да и все выложил?
— Вполне понятно. Во-первых, его напугало упоминание о Приват-доценте, то есть Филимонове. Я склонен думать, что если бы Филимонов не умер скоропостижно и дописал бы записку до конца, то в ней упоминался бы тот самый Жора, убийственную характеристику которого мы получили от полковника Байкалова. Вислогузов — профессиональный аферист. Его впутали в политическое дело. Он теперь согласен всех утопить, только бы самому выбраться незамаранным из этого болота. Он расскажет о Черепанове все, что знает, и, вероятно, даже приврет, если знает мало. На себя же он наговорит и былей и небылиц по уголовной части. Понимаете? Ему теперь важно поскорее быть осужденным по бытовой статье. Вы видели, что он узнал полковника? Так глазом и метнул. В эту секунду он и принял окончательное решение топить Черепанова...
Павлов затянулся папиросным дымом, выдохнул его и медленно, в глубоком раздумье добавил:
— Словом, скверная история. И пока мы имеем только небольшие зацепки, за которые можно ухватиться.
— Мне кажется, — сказал Байкалов, — что он умышленно разыгрывает роль блатного. И надо отдать справедливость, он неплохой актер.
— Профессиональное! — воскликнул Мосальский. — Ведь он даже взялся изобразить журналиста! Между тем трудно представить себе более низкий уровень развития и морали.
Павлов распахнул окно. У него было ощущение какой-то нечистоплотности, и бессознательно хотелось прежде всего вымыть руки.
— Вы думаете, я впервые встречаюсь с таким выродком? Если бы вы знали, каков моральный облик всех этих забрасываемых к нам субъектов из остатков антисоветских группировок! Это в подавляющем большинстве — антиобщественные, античеловеческие элементы.
Из открытого окна пахнуло крепкой осенней свежестью. А Павлов, затяжка за затяжкой, глотал табачный дым и говорил строго, словно произнося смертный приговор:
— Из этой среды гестапо черпало себе полицаев. С капитализмом их роднит погоня за личной выгодой, страх перед сильными, презрение к слабым... Даже хваленое товарищество уголовной среды прошлого уступило место волчьей грызне.
— Характеристика в основном правильная, — сказал Байкалов, внимательно слушавший генерала. — И что же дальше? Уничтожать? От этого мы пока не можем полностью отказаться. Но уничтожение, надеюсь, не лучшее средство воздействия на человека? Наша задача — по мере роста наших сил переходить от репрессий к перевоспитанию... — И наклоняясь к Павлову, Модест Николаевич тихо добавил: — Помнишь своего ротмистра? Овсянников, что ли, его фамилия?
— Овсянников — другое дело. А у этих ведь ничего за душой!
— Зато мы выросли. Мы не прежние самоучки. И за нами — большой жизненный путь.
— Да-а... Но разговоры разговорами, а пора домой. Пошли? — И Павлов решительно встал. Уже надевая шинель, он весело спросил Мосальского: — Ну как, товарищ майор? Придется, кажется, ехать вам на станцию Лазоревую?
— Я хотел просить у вас разрешения, товарищ генерал-лейтенант, снова отправиться в Ростов, — ответил Мосальский.
— Что-о? В Ростов? В Ростов! — повторил он снова, быстро сдернул уже надетый рукав шинели и повесил шинель опять на вешалку. — Ишь ты, что удумал молодец!
Он вернулся к столу, прочно уселся за него. Байкалов, который тоже одевался, с любопытством смотрел на них: на старого, опытного Павлова и на сметливого, умного его ученика.
— Садись, — скомандовал Павлов, — и рассказывай! Ты уж извини, — обратился он к Байкалову, — сейчас уточним все и поедем. Потерпи еще минутку, Модест Николаевич! Или вот давай вместе распушим все построения этого молодого человека. Итак, в Ростов? Почему в Ростов, когда мы с Байкаловым вытянули тебе Жору?
— Да ведь к Жоре-то Килограмма послал кто? Филимонов? — с жаром произнес Мосальский.
— Ну, Филимонов.
— А что такое Филимонов? Фигура?
— Нет, не фигура.
— Значит, за ним кто-то стоит, кто поручил ему послать Килограмма. Мы не можем сейчас трогать Жору. Если у Жоры явка, значит, вскоре какой-то новый Килограмм, кем-то посланный, но уже не Филимоновым, ввиду его смерти, но повторяю — кем-то посланный из Ростова, убедится, что Жора взят. Что он будет делать?
— Он немедленно вернется в Ростов, — закончил мысль Павлов, — и предупредит, что Жора арестован.
Павлов сиял от удовольствия, глаза его блестели, он улыбался и взглядом показывал Байкалову на Мосальского: дескать, каков? Затем он снова повернулся к Мосальскому:
— Никто и не говорит, что Жору надо немедленно брать. Жора нам даст много. Но ты прав, ростовский вариант становится опять значительным. Жорой мы займемся, конечно, вплотную, а ты поезжай в Ростов, и не откладывая. Действуй, Борис! Кажется, наши с тобой дела поправляются. А? Как ты думаешь?
3
В этом доме знали обо всех новинках и достижениях науки и техники, любили музыку, литературу, увлекались спортом.
Здесь было много английских и испанских книг: Наталья Владимировна считалась знатоком Испании и Латинской Америки, отец и сын хорошо владели английским языком. И все семейство было замечательно дружным.
— Папа! Хорошо, что ты приехал! Понимаешь ли...
— Поздоровайся, Валерик, с Модестом Николаевичем, — перебил сына Павлов.
— Ах да! Простите... Здравствуйте!
— Абсолютная копия отца! — сказал Байкалов, разглядывая задорное лицо Валерика и пожимая ему руку.
— Вот теперь рассказывай, что тебя взволновало.
— Вот — «Советский спорт»... Посмотри, какую чепуху они пишут! Все знают, что тбилисцы всегда выдыхаются на втором круге! Армейцы им воткнули, это факт!
— Покажи-ка, — заинтересованно сказал Павлов и взял из рук сына газету. — Все правильно, — заявил он через минуту. — Обе команды играли плохо.
— Интересно! На каком основании ты это утверждаешь?
— На основании собственных убеждений.
— Во-первых, Пайчадзе страшно грубил, и штрафик им вкатили правильно!
— Гм...
— Что значит твое «гм»?
— То, что решающий гол Федотов забил с офсайта.
— Папа! Что ты сказал?!
— С офсайта. Латышев проморгал.
— Латышев проморгал?! Слышали вы что-нибудь подобное? Модест Николаевич, скажите же вы ему, что тбилисское «Динамо» всегда срывается на финише. Это их органический недостаток!
— Не горячись. Теперь ты понимаешь, Байкалов, к чему приводят личные симпатии? Валерий в диком восторге от Федотова и Боброва и поэтому потерял способность объективного подхода.
— Это для тебя выше «Динамо» ничего нет. А Костя Рогозин и вообще все наши считают, что единственная команда экстра-класса — армейцы!
— Товарищи! Товарищи! — взывал Байкалов. — Выслушайте беспристрастное мнение: обе команды играли превосходно.
— Вы были на матче? — спросил Валерик Байкалова.
— Не был. И вообще ничего не понимаю в футболе.
— Как?! Вы не любите футбола?!
Неизвестно еще, как бы расплатился Байкалов за такое позорное признание, но его выручил звонок.
— Мама! — вскричал Валерик. — И, как всегда, забыла собственный ключ! — И побежал в прихожую.
Наталья Владимировна, уже знавшая о приезде Байкалова, вошла до отказа нагруженная пакетами. Вскоре все сели обедать.
Обеденный час в этом семействе был часом споров, обсуждений. А тут еще появился Байкалов, и было о чем поговорить.
Павлов-младший терпеливо выжидал, не зайдет ли разговор о науке и технике, где и он может вставить свое слово.
Но они все ругали Америку, хотя всем и без того давно известно, что там живут поджигатели и, значит, нечего ждать от них хорошего.
— Вы знаете, стыдно становится за людей. В то время как наука нашла столько способов повышения урожайности, в то время как мы обрабатываем всего лишь одну десятую часть всех пригодных земель... одну десятую! — и говорить о необходимости уничтожить часть человечества, так как их кормить нечем! Людоедство какое-то! Свои кризисы сваливают на природу! — говорила Наталья Владимировна.
— Неизбежный результат их жадности до прибылей, — подхватил Байкалов.
— Вот видишь, Валерик, — шепнул Павлов сыну, — Модест Николаевич любит суп, и поэтому у него рождаются в голове богатые мысли. Суп — это великое дело!
— Да, да, попрошу еще тарелку. У вас порции столичные, а я провинциал, — отозвался на шутку Байкалов.
— Ик тому же охотник. Сколько медведей у вас на счету?
— Как! — воскликнул Валерик. — Вы на медведей охотились? — И он тут же простил Байкалову равнодушное отношение к футболу.
— А что ж, разве плохие мысли? Между прочцм, я как раз прорабатывал этот вопрос для доклада. Надо понять в конце концов, что слепые социальные силы разрушительнее самых яростных слепых сил природы...
Валерик уже отчаялся, что ему удастся принять участие в разговоре взрослых, но как-то удачно от атомной бомбы перешли к обсуждению возможностей использования ядерной энергии в мирных целях.
— Мне известны лабораторные исследования наших ученых, — сказал Павлов. — В ближайшем будущем мы услышим о таких чудесах, что даже и представить не можем!
— Папа! Расскажи о турбокомпрессорном реактивном двигателе! — попросил Валерик, бросив на Наталью Владимировну быстрый торжествующий взгляд.
— Ио лечении раковых опухолей внутренних органов с применением радиоактивных атомов золота, серебра, йода, кобальта, брома, — добавила Наталья Владимировна. — Помнишь, нам Филиппов рассказывал?
Модест Николаевич смотрел на их оживленные лица, на их дружное согласие и думал со щемящей остротой и четкостью, что и Ирина могла бы сидеть здесь, рядом...
После обеда Павлов предложил Модесту Николаевичу подремать на диване, но Модест Николаевич заявил, что никогда не отдыхает днем.
— Может быть, партию в шахматы?
— С удовольствием. Только предупреждаю, что я недурно играю.
— Вот и хорошо, — отозвался Павлов, расставляя фигуры на шахматной доске. — Плохих игроков неинтересно обыгрывать.
Разыграли, кому играть белыми.
— Ваш ход, — сказал Павлов, за шахматами переходя почему-то на вы.
Валерик критически наблюдал за игрой. И когда Байкалов одержал победу, он предложил:
— Может быть, со мной попробуете?
— Мне все равно, кого обыгрывать, — похвастался Модест Николаевич, — хоть старых Павловых, хоть молодых.
Однако по мере хода игры он становился все серьезнее, а отдав ферзя и увидев, что у Валерика проходящая пешка, сдал партию.
— Он воспользовался тем, что ты еще не знаешь его излюбленных приемов. Сейчас я отомщу за тебя! — сказал Павлов.
Сел и тоже быстро проиграл сыну.
Поздно вечером, когда уже все в доме спали и когда Павлов, Байкалов и Наталья Владимировна досыта наговорились и вдосталь поспорили, Байкалов лежал в кабинете Леонида Ивановича на широкой тахте, где ему была постлана постель. За окном было слышно дыхание Москвы. Байкалов перебирал в памяти интересные новости, которые он узнал от Павловых. Пробыв с этими людьми целый день, Байкалов окунулся в самую гущу событий, услышал новые оценки, узнал новые факты. Все это будоражило, воодушевляло, звало к деятельности, к борьбе.
— Хорошо! — сказал он вслух и засмеялся. Потом протянул руку и погасил настольную лампу, которую ему заботливо пододвинула Наталья Владимировна вместе с кипой газет.
Сначала в кабинете стало темно, но вскоре глаза освоились, и Байкалов в мягком отсвете огней Москвы различал все до мельчайших подробностей в кабинете Павлова: поблескивающие золотом корешки книг на полках до самого потолка, кресло, картину, отшлифованный снаряд на столе, преподнесенный Павлову тульскими рабочими.
— Вы спите? — шепотом спросила Наталья Владимировна за дверью.
— Даже не думаю, — отозвался Байкалов и снова зажег лампу.
— Я видела, что у вас горит свет. А подошла — темно. Я только хотела сказать вам, что Леонид Иванович слишком придирается к нам, работающим над философскими вопросами. Это такой придира! Ну, ладно, спите, спите, не буду вам мешать. Раз в жизни хотела поплакаться, да и то не вышло.
И Наталья Владимировна намеревалась уже уйти. Байкалов остановил ее.
— Вы меня извините, — сказал он, — но я тоже придирчив.
— Это хорошо. Критики я не боюсь. Но Леонид Иванович буквально камня на камне не оставляет. Я уж решила не показывать ему больше своих научных работ, просто для сохранения безоблачных супружеских отношений.
Байкалов засмеялся. Наталья Владимировна помедлила в дверях, но затем вошла, села в кресло, кутаясь в пушистый халат:
— Все равно у вас сна ни в одном глазу.
Байкалов сел на тахте, завернувшись в одеяло, спросил у Натальи Владимировны разрешения и закурил.
Вскоре к ним примкнул и Павлов. Он тоже был в халате. И снова разгорелся спор на животрепещущие темы.
— Изменилось лицо мира, — говорил Байкалов, главным образом обращаясь к Наталье Владимировне и продолжая их разговор. — Мы смотрим сейчас далеко вперед. Люди ждут помощи. Научные работники обязаны ее оказать. А вы зачастую боитесь самостоятельно мыслить, боитесь оторваться от буквального текста книг.
— Черт возьми! — воскликнул Павлов, поудобнее усаживаясь. — Да у вас тут, оказывается, интересно! Давай, давай, Байкалов! Что, Наташа, это, пожалуй, пожестче, чем я говорю? Надо, надо об этом говорить! Это у нас назрело!
— Как всегда, нам и на этот раз поможет партия, — сказала Наталья Владимировна.
— Поможет. А прежде всего подвергнет суровой критике ваши ошибки. Но и вы в свою очередь должны помочь партии двигать вперед нашу науку.
Некоторое время все трое молчали, думая каждый о своем. Наталье Владимировне очень хотелось поговорить о своей работе со свежим человеком, мнение которого она высоко ценила. А Павлов только что перед сном читал в последнем номере журнала главы нового романа, и его тянуло поговорить о литературе. Байкалов же стремился войти в курс жизни, набраться впечатлений.
— Я читал сейчас один роман... — сказал Павлов, Щуря глаза ва синюю струю табачного дыма. — Мыслишки кой-какие у меня есть... — Он встал, прошелся по комнате, потом опять сел. — Мы много требуем от нашей литературы не потому, что она плохая, а потому, что она заняла большое место в нашей жизни. Эх, было бы время, выступил бы я в роли литературного критика!..
— Модест Николаевич! — с притворным ужасом вскричала Наталья. Владимировна. — Скорее, скорее отговаривайте Леонида Ивановича от этого намерения! Пожалейте наших писателей!
Павлов только что собирался им ответить, но в эту минуту раздался ворчливый голос:
— Товарищи взрослые! — И перед собеседниками появился заспанный, смешной, взлохмаченный Валерик. — Не понимаю, о чем вы думаете! Ведь уже половина пятого! Сами же говорите: витамины... здоровый образ жизни... А вот нате вам пожалуйста! А потом мама будет жаловаться на головную боль и принимать цитрамон.
— Все? — спросил Леонид Иванович, выслушав эту длинную тираду. — А теперь покопайся в своих спящих мозгах и восстанови в памяти, какой у нас завтра день?
— Воскресенье?! — обрадовался Валерик. — Правда, воскресенье? — И добродушно добавил: — В таком случае, беру свои слова обратно. Папа, вы не рассердитесь, если я буду продолжать спать?