1
Еще не успел зарасти травой пепел на том месте, где разводил костер Игорь Иванов около изыскательской палатки. Еще можно было найти следы от кольев, которые были воткнуты изыскателями. А вот уже стали прибывать в эти места новые и новые люди. С этого и началась, собственно, история сооружения тоннеля.
Приезжие застали там Максима Афанасьевича Котельникова, кряжистого человека с обветренным коричневым лицом. Он работал в экспедиции, да так и обжился здесь. Построил первое человеческое жилище на берегу Арги, сделал снасти и ловил рыбу. Расставил силки и петли и промышлял дичь. Можно было подумать, что с этой целью он сюда и приехал.
— Тут рябчики сами в руки лезут, — приговаривал он.
Но вот привалило еще народу. Раскинули палатки, вынули пилы и топоры. А дай русскому человеку в руки топор и пилу — и пойдет он стругать да постукивать — и вскоре вы увидите чудеса: дома с узорчатыми крылечками, с петушками на крышах, резные заборчики и ворота, небывалые сараюшки...
Свалилась первая спиленная высокая лиственница, и срез ее покрылся янтарной смолой. Первая в этих местах молодуха подошла к реке, подоткнула подол и стала полоскать белье. А новая прибывшая партия привезла баяниста.
Штыковые лопаты резали изумрудный кудрявый мох, произраставший здесь, может быть, многие тысячелетия. Сначала прошла широкая просека, потом легла шоссейка от перевала до самой Лазоревой.
— Руки человеческие — дорогостоящая вещь! — рассуждал Котельников и пдел сеть.
— У обезьяны четыре руки, а что толку? — возражал обычный собеседник Котельникова Паша Рощин, дите малое и богатырь.
И завязывался у них спор.
На перевале уже появился склад, бревенчатый, крытый тесом. Паша Рощин играючи снимал с грузовиков ящики, рогожные кули. Прибыли в. разобранном виде машины. Прибыл толь. Прибыл бензин.
По обе стороны реки построены вместительные рабочие бараки. На реке поставили мост. Его снесло водой. Тогда поставили новый, лучше и больше. Появился ларек. В нем торговала папиросами «Беломорканал», копченой колбасой и конфетами «Подушечки» румяная и смешливая Вера. Приехали инженеры, маркшейдеры, бурильщики, взрывники. Проходку тоннеля начали с двух сторон сразу. Самостоятельная группа рабочих сооружала второй, дополнительный тоннель, поменьше; он шел через второй горный кряж. В это время была уже построена электростанция, а в поселке появились столовая, баня, парикмахерская, а затем и клуб.
Максим Афанасьевич стал заведующим складом. Но охоту не забросил, каждое воскресенье бывал в лесу.
Прибыл со своей автомашиной, со всей домашней обстановкой, с женой и дочуркой главный инженер тоннельной конторы Михаил Александрович Березовский, Черноволосый, длинный и худой, он шагал до новостройке гигантскими шагами, слушал, усмехаясь, рассказы кладовщика о том, как много водилось в речушке рыбы, а теперь ушла, и как вот тут, около склада, встретил он однажды медведя: «Посмотрели мы друг на друга с удивлением и пошли каждый своей дорогой».
— Я строю тоннели, — сказал Березовский, — и всю жизнь доводится мне спугивать медведей. Куда ни явлюсь — все глухие места. А я приезжаю специально для того, чтобы сделать их не глухими. Медведям ничего другого не остается, как убираться подобру-поздорову. Я привожу с собой шум и запах бензина. Бамеча-а-тельно!
Березовский в любую погоду ходит без головного убора, и его длинные густые волосы развеваются по ветру и трепещут, как флаг.
— Я антимедведин дядя Максим! — говорит он кладовщику. — Замечательно!
Быстро разрастается тоннельное хозяйство Михаила Александровича. В управлении ему нет отказа ни в чем. Да и попробуйте отказать! Он моментально — телеграмму, а не то и сам поедет, будет шуметь и кипятиться, пока не добьется своего. Да оно и понятно: мост через могучую многоводную Могду и Аргинский тоннель — это самые большие стройки на всей магистрали.
— Замечательно! — радуется Березовский. — Договорился, чтобы кинопередвижку прислали. Будем развлекаться. Духовой оркестр организуем, танцевать будем, почему бы нам не танцевать?
Молодой производитель тоннельных работ Игорь Иванов приветствует это начинание:
— Это очень нужно, Михаил Александрович, очень нужно.
— Особенно некоторым, — подмигивает Березовский, и Игорь краснеет, хотя и доволен: он ничуть не скрывает, что ему нравится техник ОТК Ирина , Кудрявцева, и любит, когда ему об этом говорят. Но для приличия протестует:
— И вы, Михаил Александрович! И без того меня все донимают!
— Ну что ж. Девушка, действительно, стоящая. Не будь я женат и будь лет на двадцать моложе...
— Бесполезно! — возражают инженеры. — Ведь Игорь-то у нас тоже не дурен!
Они стоят у входа в тоннель, и мимо них вереницей проходят вагонетки с породой. Маленький хлопотливый электровоз стучит, бренчит, дает свистки. Из домика поминутно выбегает дед с блокнотом и ставит палочки карандашом. Он ведет учет вывезенной породы. А вокруг высятся сопки, громоздясь одна на другую. Внизу шумит Арга, а вдали переливается нежнейшими красками — розовыми, голубыми, зеленовато-голубыми — вершина далекого Хангара, где никогда не растаивает снег.
— А вот и сама Ирина Сергеевна! Добро пожаловать!
Кудрявцева почти не хромает. Но Игорь отлично видит, как она осторожно ступает на больную ногу. И ему становится так жаль бедняжку! Что бы он ни отдал, чтобы только была она здорова и счастлива!
Она делает еще несколько шагов и оказывается около беседующих.
— Михаил Александрович! — начинает Ирина с места в карьер. — Опять этот Ружейников не ставит крепления! Безобразие! Пока идет скальный грунт, опасности большой нет, но надо все предусмотреть, а не работать на авось да небось!
— Огонь! — смеется Михаил Александрович. — И все воюет с Ружейниковым!
— Она правильно говорит, — вступается Игорь. — Я ему скажу, Ирина Сергеевна, я дам распоряжение.
— Да что говорить, — спокойно и с улыбкой отзывается Ирина. — Уже ставит. Я его так пропесочила!
— Замечательно! — с удовольствием разглядывает Ирину Березовский. — Наш техник ОТК спуску не даст! Молодчина!
Кудрявцева, действительно, сразу освоилась с новой работой, вообще, что называется, пришлась ко двору. Поселилась Ирина вместе с Ниной. Нина работает на селекторе. Живут они дружно. В домике у них такой порядок, что к ним заходят полюбоваться. Чистые постели всегда идеально заправлены, на окнах цветы, на стенах — коврики и картины;
— Гнездышко! Прямо гнездышко! — восторгается продавщица Вера. — Кстати, учтите, что на той неделе поступит пастила. Двенадцать восемьдесят и очень вкусная.
— В этом гнездышке предпочитают клубничное варенье, — гордо ответила Быстрова, и Вера прикусила язык: варенья у нее было мало, и она берегла его для начальства. А Нинка все пронюхает!
Нина, работая на селекторе, первая узнавала все новости. Ее звонкий голосок звучал по всей трассе:
— Алло! Говорит тоннель!
У нее же узнавали точное время, когда что-нибудь случалось с карманными и стенными часами или когда вообще отсутствовали, часы. В ночное время, если было ее дежурство, с ней затевали болтовню, по селектору или дежурный фельдшер, или ребята с электростанции, или диспетчер.
А когда обе девушки оказывались дома, тушили свет и желали друг другу спокойной ночи, непременно Нина заводила разговор, и они беседовали до рассвета. Нина перебиралась на койку Ирины и, сидя в одной рубашке у Ирины в ногах, пускалась в рассуждения о человеческом счастье и о смысле жизни.
— Тебе чего больше всего хочется?
— Не знаю. Многого.
— Вот и мне многого. А вот так вот разбольше всего? Ты считаешь, что если я всего лишь какая-то там девчонка, какая-то селектористка, значит мне должно и хотеться мало? Ничего подобного! Мне все-все хочется! И веселиться, и чтобы было всем хорошо... Всем! И ответственным, и безответственным, каждой даже уборщице! И учиться хочется, ведь мне всего еще двадцать лет. И чтобы... ну, конечно, и чтобы влюбиться по уши, как ты считаешь, Ира? И вообще хочется и красивых платьев, и интересных книг, таких, чтобы дух захватывало, и... интересных ребят... Правда ведь? Или это нехорошо? Это мещанство, Ирина? Ты меня осуждаешь?
— Какое же мещанство — хотеть быть счастливой? Только счастье по-разному понимают.
— Я это понимаю. Я ведь участвую во всей жизни. Я сознательная. Вот предложили мне ехать на новостройку — и я поехала. Работаю, никаких замечаний, и вообще разбираюсь в вопросах. Только я не согласна, что все для будущего да для будущего. Сколько же можно для будущего? Ведь и сейчас хочется жить!
— Ну и живи, кто же тебе мешает?
— Нет, я вижу, Ирина, что ты никак не хочешь меня понять! Мне надо, чтобы все были счастливы, чтобы все хорошо зарабатывали, чтобы все у всех было... Не знаю, как тебе объяснить. Ведь это же по-советски, если я хочу, чтобы все были счастливы?
— По-советски.
— А почему тогда нет сгущенки в нашем магазине? Разве нельзя выпускать ее больше? Почему, например, в Лазоревой не выпекают белого хлеба, или выпекают, да мало? Вообще разве можно терпеть, чтобы у нас чего-нибудь не хватало? У нас! Чтобы люди были чем-то стеснены?
— Видишь ли, Нина...
— Не говори, не говори! Я наперед знаю, что ты скажешь: напряженная обстановка, трудности... и надо сначала выпустить много железа.
— Так чего же ты канючишь? Сгущенки захотелось?
— Да, сгущенки! И я уверена, что наше правительство рано или поздно задумается над этим. Соберутся на совещание, и кто-нибудь скажет: «Вот что, товарищи, пора нам и о Нине Быстровой подумать, выпуск сгущенного молока увеличить, она его очень любит, и потом — надо пшеницы больше сеять, больше производить тридцатки, крупчатки, чтобы селектористки на любых отдаленных новостройках могли покупать сдобные булочки. Селектористки их любят так же, как москвичи».
Через два дня после этого разговора Ирина принесла банку сгущенного молока и поставила перед Ниной.
— На, получай свою сгущенку.
— Где ты достала? — несколько сконфуженно спросила Нина, вертя банку в руках.
— Где бы ни достала. Ешь и молчи. А булочки с завтрашнего дня будут продавать в нашем буфете.
Это была удивительная черта в характере Ирины: как только она приходила к убеждению, что что-нибудь нужно, так она немедленно принималась это осуществлять.
— А как же иначе? — говорила она. — Ведь мы вчера решили.
Ни одно явление жизни не считала она мелким. Счетовод оказался без квартиры. Ирина несколько дней не дает никому покоя. Она находит неизменную поддержку у Клавдии Ивановны Широковой, в партбюро. Клавдия Ивановна, женщина лет тридцати пяти, секретарь партбюро тоннельной конторы, любит Ирину, и уж если они вдвоем возьмутся, трудно им противостоять. У Клавдии Ивановны спокойное лицо. И говорит она всегда тихо, спокойно. И не, заметишь, как она даст указание или предостережет. Так и со счетоводом. Вроде как само собой получилось. «Нашлась комната, и счетовода туда водворили.
Выяснилось, что на тоннеле много детей, а все еще не открыта школа. И Кудрявцева вместе с комсомольцами с увлечением занимается оборудованием школы.
Возит дрова, рисует, клеит учебные пособия, красит парты.
— Позвольте, — ворчит начальник снабжения Пикуличев, — какое, собственно, отношение вы имеете к школе и вообще к народному просвещению? Ваше святое дело — тоннель. А вы тянете с меня краски, гвозди, олифу, буквально не даете мне проходу...
— Слыхали? — удивляется Ирина, унося банку олифы. — Какое я отношение имею к школе! Вот это новость! А кто же не имеет отношения к школе?
— Замечательно! — встряхивает буйными волосами Березовский. — Действуйте, Ирина! А комсомол поддерживает? Действуйте! — И он подписывает все требования, которые приносит Ирина.
— Разве можно строить тоннель, не имея школы для ребятишек?
— Нельзя, нельзя строить! — решительно заявляет Широкова. — Вот тоже выдумали! Погодите, я сегодня сама буду осматривать школьное здание. Нам нужна не просто школа, нам нужна хорошая школа. Как ты думаешь, Березовский?
Но Ирина все еще не может успокоиться:
— Он говорит, что я не имею отношения к народному просвещению!
— Брешет Никуличев! Имеете! — шумно заявляет Березовский. — И вообще вы имеете отношение ко всем делам и событиям, решениям и порядкам. Во-первых, вы коммунистка. Во-вторых, вы гражданка Советского Союза. И вы, и я, и весь наш народ — хозяин страны, и мы должны по-хозяйски относиться к делу.
— Хорошо сказано, — одобряет Широкова. — Не знаю, чего это Пикуличев ершится. Вот ведь стараешься отрешиться от предубеждения, что раз снабженец, значит плох, а на практике что получается?
Одним из первых исполнителей всех затей Ирины был, разумеется, Игорь Иванов. Ирина бесцеремонно взваливала на него самые неожиданные поручения.
— Игорь, вы умеете делать глобусы?
— Нет, не умею. Можно глобусы выписать. Пришлют.
— Сами сделаем. Пойдите человека, который умеет делать глобусы. Здесь столько народа, даже скульптор нашелся и агроном... Подождите, а кто вытачивал биллиардные шары для нашего клуба? Ведь что такое глобус? Это прежде всего — шар.
— Шар-то шар, но он не должен быть тяжелый.
— Я и не говорю, что нам нужен тяжелый. Игорь, я вас очень прошу: ну, пожалуйста, найдите такого человека!
И вот Игорь мчится разыскивать нужного специалиста.
Почти каждую почту Ирина получала письма от родителей. Обычно писала мать, а отец делал какую-нибудь забавную приписку:
«Доченька! Вся нагрузка маминой воспитательной работы, которая при тебе распределялась равномерно на наши плечи, теперь целиком обрушивается на меня. И я стал невероятно воспитанный! А в общем целую тебя и стараюсь бодриться, хотя мне тебя очень недостает».
Или в другом роде:
«Ириночка, мы с матерью почему-то всегда представляем тебя в воздухе. Когда у нас здесь непогода, мы думаем и говорим друг другу: «Погода нелетная, как ты думаешь? Надо надеяться, что наша своевольная дочь не ринется в такой ветрище за облака»».
О катастрофе и сломанной ноге Ирина вовсе не сообщила родителям. Зачем волновать их понапрасну? Написала она только, что медицинская комиссия признала ее непригодной для профессии летчицы и что она подозревает, не имелось ли в виду использование ее на более важной работе, так как она совершенно здорова, чего желает и своим дорогим папочке и мамочке... После этого из дому посыпались письма, в которых была сдержанная радость, что Ирина больше не летает, и скрытые страхи и опасения: уж не подорвала ли их дочка здоровье с этими полетами, зря медицинская комиссия браковать не будет. Уж не туберкулез ли? Они просят Ирину отнестись к-своему здоровью серьезно. Отец написал отдельное письмо потихоньку от матери. Он сообщал ей, что выслал ей телеграфом пятьсот рублей и просит ее приналечь на питание, а также написать ему, адресуя до востребования, честно и откровенно, что с ней, какие причины, что она больше не летчица. Наконец он спрашивал, удобно ли будет, если он приедет ее навестить.
Нине Быстровой неоткуда было получать письма. У нее не было никого на свете, кроме какой-то тетки, но та, кажется, не мастерица была писать. Письма Ирине были праздником для обеих подруг. Ирина честно не распечатывала конвертов и мчалась домой. Они садились рядышком на кровати, чтобы Нина могла заглядывать в листок, когда Ирина будет читать вслух. Нина любила собственными глазами видеть написанное и одновременно слушать. Дальше начиналось обсуждение, составлялся план ответного письма, попутно Ирина рассказывала о том, как она дружна с отцом, какая у нее замечательная мамуля и как они с Ниной получат отпуск и непременно поедут вместе навестить их...
— И тебя они полюбят, как родную. А уж веселого будет! Ни на каком курорте так время не проведем. Ты в Уфе никогда не бывала? Кажется, нигде нет столько черемухи и сирени, как в Уфе!
— А кумыс будем пить? Ведь там кумыс?
— Есть и кумыс. А уж какие пироги печет мама! Пальчики оближешь! С калиной! Ты никогда не пробовала, потому и говоришь, что дрянь. А это такая вкусность... Понимаешь, пареную калину надо пропустить через мясорубку, потом... У-уу, почище твоего сгущенного Молока будет!
— Не дразнись, пожалуйста! Не думай, что я стыжусь, что сказала про сгущенку! Сказала и сто раз повторять буду, что надо побольше сгущенки, масла, мяса, материй — всего как можно больше, чтобы хватало с избытком на каждую семью! А то, скажите пожалуйста, какие нежные — не намекни им даже, что у нас еще далеко не все в блестящем состоянии!
— Не ворчи, не ворчи, как старуха. Надо не требовать, а делать. Требовать — проще всего.
Однажды Ирина принесла с почты письма, но одно не показала Нине. Обнаружив, что почерк незнакомый, она распечатала его еще на почте. Письмо оказалось от Марьи Николаевны. Из Лазоревой. Ирина прочитала его несколько раз:
«Милая Ирочка!
Пищу тебе, родная, под впечатлением разговора с Б. Он только что был у нас. Я видела, что он расстроен, но и виду не подала. Зато, когда он первый заговорил о тебе, я ему дала жару! И можешь себе представить, чем больше я его ругаю, тем шире его улыбка, тем счастливее его лицо. «Еще, еще распекайте меня!» — просит он. А я ему отвечаю: «Пожалуйста, мне не жалко, могу и еще ругать, потому что заслужили». А он говорит: «Верно, заслужил, но я сам себя еще больше ругаю и еще строже сужу, чем вы». И стал он про себя и про тебя рассказывать... Ирина! Вот почему и пишу немедленно тебе: как я и предполагала, он любит тебя. Любит серьезно, сильно, как может любить такой, как он. Ты счастливица, Ирина! И я прошу тебя оставить твои кислые настроения, набраться терпения и ждать. У нас все по-старому. От Ани получила письмо, у нее хорошо идет учеба, а бабушка у нас все хворает, и то сказать — года! Извини, Иринка, милая, на этом кончаю, надо сразу же отправить письмо, а у меня еще свои домашние дела. Да! Разумеется, я ему ничего о тебе не сказала, сказала только что если он будет так медлителен, может тебя прозевать. Он, видите ли, подумал, что не имеет права разъединить такую молодую пару, как ты и Игорь. Никогда не женятся ровесниками, женщина обязательно должна быть моложе, когда выходит замуж. А ему-то уж, такому богатырю, рано записываться в старики. Ну, все. Искренне тебя поздравляю, твой выбор — надо бы лучше, да некуда.
М. Агапова, твоя посаженая мать.
P.S. Не беспокойся, я тут присмотрю! Хоть он в Москву уезжает, но ненадолго.
Да! И еще: не вздумай ему написать! Пусть немножко помучается».
Письма Марьи Николаевны никто не видел. Ирина запрятала его на самое дно чемодана, и только когда Нина дежурила, доставала его, чтобы еще раз прочесть. За каждым словом, за каждой строчкой этого письма Ирина вычитывала многое, чего не было в письме. Ей стало понятно главное: что Модест Николаевич любит ее. Зачем бы он стал говорить неправду Марье Николаевне? Он любит. Остальное не имело никакого значения. Он любит. И вовсе не был он бесчувственным, он именно такой, каким она хотела, чтобы он был. Марья Николаевна правильно советует не писать ему, ждать, ждать и ждать. Но есть ли большее мучение на свете, чем ждать? И потом — как же в самом деле Игорь?!
Вот тогда, вероятно, и зародилась мысль... нет, не мысль, потому что Ирина никогда не думала об Игоре и Нине, о том, что они очень друг к другу подходят... Возможно, что было какое-то предчувствие? Бывают предчувствия? Или она подумала, но не созналась даже себе?
2
Топограф Зимин поселился в окраинном домике на опушке леса. Домик был крохотный, и никто не претендовал на него: никаких удобств и далеко.
— Зато грибы близко собирать, — шутил Зимин.
Грибы действительно росли возле самой двери.
Чтобы никого к нему не вселили, Зимин устроил у себя нечто вроде конторы. Развесил чертежи, диаграммы. На стол положил папки, толстые тетради с записями. Уходя, двери запирал на замок. Мало с кем дружил. Очень много работал. Лазил по сопкам, измерял, вычислял, ставил вешки, бывал на всех собраниях и дельно выступал.
Однажды, когда он обозревал тоннель, погас свет. Зимин тотчас позвонил на станцию, чтобы прислали монтера:
— Вы знаете, что такое простой? Нельзя этого допускать, товарищи дорогие!
Не прошло и пяти минут, как появился монтер и стал быстро и ловко лазить по самым невероятным местам, повисая в воздухе, цепляясь за выступы.
— Замыкание. Но где замыкание?
— Это ты, Гоша? — спросил Зимин.
— Нет, я новый. Кайданов моя фамилия.
— Зачем же, Кайданов, вас прислали? Вы же не знаете, как идет линия.
— Знаю. Я уж тут все облазил. Хоть по часам засекайте — через десять минут дадим свет.
Действительно, свет вспыхнул скоро. Зимин одобрительно похохатывал. Монтер, перемазанный в глине, сполз с каменного выступа, поднял лицо и вдруг замолк, и уставился на Зимина:
— Никола! Ты?! Кирюха!
Зимин резко дернулся, метнул взглядом вокруг... Никого. И только тогда пригляделся к чумазому парню. Узнал сразу. Перед, войной они вместе произвели наглое ограбление. Это была квартира одного инженера в Таганроге. Узнали, что инженер с семьей выехал на дачу, домработница ушла в пригород. Подъехали к дому среди бела дня на грузовике. Распахнули настежь парадные двери. Покрикивали на прохожих, а любопытным объясняли, что инженер переезжает и сам принимает вещи на новой квартире. Обобрали квартиру и укатили. Шофером на грузовике был этот самый монтер, встретившийся сейчас в тоннеле.
У Зимина блестящая память. Он помнил и его имя, и все подробности, и обстоятельства их знакомства. Но все-таки очень спокойно и весело ответил:
— Никола? Вот это новость! До сих пор меня звали Василием, а по отчеству Павловичем.
Зимин выжидательно замолчал. Но у монтера тоже была блестящая память.
— Согласен. Василий так Василий. По мне хоть Никанор. От души рад видеть тебя в полном здравии. Я с тех пор ни разу не заезжал в Таганрог.
Зимин понял, что не отвертеться.
— Товарищ монтер! — громко произнес он. — Не почтите за труд заодно проверить проводку в моей квартире. Искрит, черт бы ее побрал!
В домике у Зимина говорили начистоту. Зимин согласился, что он не Зимин, а Николай Раскосов, но потребовал, чтобы монтер Кайданов (который тоже, в сущности; был и не Кайданов и не монтер) никогда не сбивался и твердо запомнил, что есть на свете один Зимин. Зимин и никаких Раскосовых! Разговаривали они на воровском жаргоне. Но Зимин предупредил и насчет этого: при других только «Сидор Поликарпович» и «Фан Фаныч», на вы и за ручку — время такое.
— Разве я не понимаю.
— Видишь ли, — говорил Зимин-Раскосов, усевшись у окна так, что ему было видно все пространство перед входом в его жилье, — видишь ли, друже, нашего брата — жуликов и воров — преследуют. А мы что? Рыжие?
— Точно! — воскликнул Кайданов, восхищенный «кирюхой», то есть приятелем; и тем, что он хорошо одет, и тем, что он ловко устроился на тоннеле, и тем, что он разговаривает с ним, как с равным.
Они выкурили целую пачку папирос. А когда Кайданов ушел, Раскосов мысленно проверил все с самого начала и нашел, что эта встреча как раз кстати. Через Кайданова можно действовать, оставаясь в стороне, от времени до времени подкрепляя дружбу денежными знаками...
Больше Кайданов ни разу не бывал на квартире у Раскосова. Встречались они где-нибудь в лесу, на сопке. Раскосов был достаточно осторожен. В конце концов он прошел немалую жизненную школу, начиная с того момента, когда одиннадцатилетним мальчиком ограбил собственную семью, и кончая теми днями, когда ел цесарку в Гейдельбергском ресторане вместе с Весеневым и когда нанес удар в солнечное сплетение своему наставнику Стилу из «Сольвейга».
Он не отличался сентиментальностью, этот хорошо натренированный убийца. Но все-таки его часто тревожили воспоминания о коварной Нине с ее дурацким «Коломбо», о беспечной жизни в пансионе фрау Гюнтер... А иногда ему мерещились мрачные блоки лагеря репатриантов № 7... война... переход через фронт... тревожные годы воровской жизни...
Переброшенный на Дальний Восток, Раскосов отлично вжился в образ топографа Зимина. Все складывалось удачно для Раскосова. Конечно, приходилось мириться со многим. Но самая мистификация доставляла немалое удовольствие. Приятно было видеть, как все эти ненавистные ему Горицветовы, Игори Ивановы, Березовские принимали за чистую монету все его «импровизации». А если медленно развертывались события и реальных дел, о которых мечталось полковнику Патриджу, пока что было маловато, — это ничуть не беспокоило Раскосова. Куда торопиться? Он вовсе не намерен совать голову в петлю. Самое его пребывание здесь, на большой стройке, было уже достаточной удачей. Какого им лешего еще надо? Разве он не приспособил передатчик в укромном месте — в недрах тайги, замаскировав так, что сам иногда не сразу определял его местонахождение? Разве он не сообщал о Карчальском строительстве нее, что только мог сообщить: и о сроках, и о размерах стройки, и относительно тоннеля, и относительно моста через Могду, и о залежах угля и залежах молибдена? А крушение самолета? Это тоже кое-что, и он в конце концов не виноват, что Агапов отказался лететь в самую последнюю минуту! Оттуда требуют, запрашивают, напоминают... Плевать он хотел на эти напоминания! Он не фанатик, готовый погибнуть в служении идее. Сам же «мистер Весенев» учил его, что единственное стоящее явление во всей безграничной и, кстати сказать, довольно дурацкой вселенной, с этими ее солнцами, туманностями и безвоздушными пространствами, — это ты сам, твои руки, ноги, живот, голова — ты, такой, как ты есть, реальный ты, драгоценный, любимый... Не слишком ли и без того Раскосов рискует этим своим «я»? Уж не думают ли они, что рискует он ради их карьеры? Он хочет денег. И он любит риск. Он игрок.
Темпы стройки Карчальской магистрали нарастали. Отовсюду ехали и ехали на КТМ строители — прекрасная молодежь, энтузиасты, народ задорный и неукротимый в работе. И как мусор, захватываемый широким потоком, иногда проскальзывали на стройку Кайдановы и подобные Кайданову личности.
Раскосов чувствовал, что, соответственно его просьбе, ему пытаются помочь. Очевидно, это Жора Черепанов тащил сюда, на Аргинский перевал, бывших своих приятелей. А к Жоре они приезжали по указанию того, из Ростова. Рабочие руки всегда требовались на строительстве. Работы все ширились, разрастались. Может быть, потому и проскакивали через отдел кадров эти субъекты?
Их было немного в общей массе, но уже начинало чувствоваться их присутствие. Они пристраивались на более или менее легкие работы. Они приносили с собой свой излюбленный образ жизни. Молодежь иногда поддавалась влиянию новоявленных «героев». Приехавший сюда Горкуша хвастался, что может выпить литр водки, не выходя из-за стола. Кайданов хорошо играл в карты. В рабочих общежитиях повелись новые игры.
Научились играть в «буру», в «стос» — любимые игры воров.
Раскосов полагал, что теперь можно рискнуть на какое-нибудь крупное дельце. Действовал он осторожно, через других.
По его настоянию Кайданов втянул в картежную игру Горкушу. Горкуша зарвался и в азарте поставил карту на голову начальника строительства Агапова. И проиграл.
Горкуше выразили сочувствие: как бы не попасть в «заигранные». А ведь каждый из уголовников знает, что такое «заигранный»: не выплатил карточный долг — будешь казнен своими же сотоварищами по приговору своих же старших.
Горкуше дали срок. Он должен выполнить свое обязательство в течение ста дней. Где и как — это его дело. Ему, конечно, помогут, посодействуют. Даже постараются спрятать его в надежное место после того, как все свершится.
Горкуша храбрился, клялся, что ему «кокнуть Агапова — раз плюнуть», что «ребята могут не сомневаться». Однако дни шли, а никаких шагов еще не было предпринято. Условились дожидаться, когда Агапов сам приедет на Аргинский перевал.
3
Подружился Раскосов с Иваном Михайловичем Пикуличевым, работавшим по снабжению. Подружился умно, предварительно собрал справки и пригляделся. Подвернулся удобный случай — и Раскосов-Зимин оказал Никуличеву маленькую услугу: дал взаймы (и даже без отдачи) энную сумму денег. Не то чтобы Никуличев нуждался, нет! Но, во-первых, в те дни задержался инкассатор в Лазоревой и в финчасти не было ни гроша. Во-вторых, деньги — вообще деньги, и лишними они никогда не бывают, — так по крайней мере уверял Зимин. Вскоре после этого Зимин вздумал ремонтировать свой домик на опушке леса и с удовольствием убедился, что ему отпущено со склада все необходимое, даже такой дефицит, как масляная краска и обои.
— Как у вас с ремонтом? — спросил при встрече Пикуличев. — Надеюсь, все в порядочке? Если чего надо, обращайтесь без церемоний. Для хороших людей у меня все есть. Я, знаете ли, старый жук и всегда приберегаю чего-нибудь такого — трохи для сэбэ... хи-хи-хи!
Закончив ремонт, Зимин отпраздновал «новоселье», пригласив одного Пикуличева. Специально для этого случая Зимин ездил на Лазоревую. Было даже шампанское. Но опять-таки все это без шума, без лишней огласки. Иван Михайлович все оценил: и изысканность ужина, и любезность хозяина, и его умение держать язык за зубами.
— Иван Михайлович, как икорка? (А икорка была действительно отменная — зернистая, в большой круглой жестяной банке с изображенной на крышке синей рыбой и надписью «Главрыба».)
— Достойная изумления, — блаженно закатил глаза Иван Михайлович. — У вас, дорогой мой, европейский вкус. Шарман, как говорят французы. Хи-хи-хи.
— Ох, Иван Михайлович, совестно даже за такой стол перед человеком, который понимает толк. Конечно, будь кто другой, я бы не волновался... Тут вы, пожалуй, единственный человек настоящих понятий, остальным — лишь бы брюхо напихать.
— Хи-хи-хи.
— Слов нет, и мои родители были иного покроя.
— Вижу, вижу, дорогой. Чувствую!
— Но я одичал, совершенно одичал, Иван Михайлович, и тем сильнее дорожу общением с вами.
Так они долго расхваливали друг друга. Оба отменные пройдохи, они тем временем ощупывали один другого и старались оценить. Затем подробно говорили о кушаньях, о том, как и что готовить, об умении жить, о выборе галстуков. Затем стали перебирать обитателей тоннеля, слегка злословить и наклеивать им ярлыки.
— Между нами говоря, этот Березовский не глубоко плавает... Биллиардом он больше интересуется, чем тоннелем. А весь воз тащит ваш Игорь... хи-хи-хи!
— Иван Михайлович! А другие? Послушать — боже мой! — инженеры, метростроевцы — а такое убожество!
Когда шампанское было выпито, собеседники стали снисходительней. Признали даже, что, в общем и целом, народ здесь на тоннеле ничего, можно жить.
Иван Михайлович был небольшого роста, с мелкими и невыразительными чертами лица, с беспокойными бегающими глазками. Вероятно, от сознания своей непредставительности, он все топорщился, выпячивал грудь, вставал на цыпочки. Одевался крикливо, любил носить под пиджаком палевые, розовые, голубые косоворотки. Всегда говорил только о себе и был убежден, что и для других эта тема захватывающе интересна. В лице Раскосова он встретил терпеливого слушателя. Кроме того, Раскосов понимал все с полунамека. И какое единство вкусов!
К концу этого милого журфикса они были на ты.
— Я шпроты не люблю, — несколько посоловев, толковал Пикуличев на рассвете. — Я люблю экзотику. Мне п-подавай крабов или там майонез... Могу я себе позволить? М-могу. Я и жене говорю: «Надя! (Она у меня Надежда Фроловна.) Надя! — говорю. — Если ты желаешь, то можешь питаться ис-сключительно деликатесами. У меня хватит средств». А? Хи-хи-хи.
Пикуличев был заботливо препровожден к себе на квартиру. Раскосов вел его под руку. Поселок спал, они не встретили на всем пути ни одного прохожего.
Пикуличев громче, чем того требовали обстоятельства, рассуждал о том, что всегда нужно поддерживать друг друга:
— Ты сделаешь мне, я сделаю тебе. Я никогда добра не забываю.
Сопки спали. Внизу шумела Арга. Луна безучастно смотрела на пьяного Ивана Михайловича и совершенно трезвого Раскосова. Приятели облобызались, и Иван Михайлович крепко постучал в окно. Тявкнула собака, в окне мелькнуло что-то белое, и Раскосов повернул обратно.
«Очень милый человек и полезный, — размышлял Раскосов, поглядывая на дикую красоту горного перевала, — Видать, прожженная бестия! И чем он, собственно, отличается от обыкновенных воров? Только тем, что вместо отмычек пользуется обыкновенными ключами? Нет, положительно хороший экземпляр! Поощрять такого Пикуличева — это тоже, если хотите, стоящее дело!».
Вскоре Никуличев позвонил по селектору на тоннель и вызвал Зимина.
— Кацо, что ты там совершаешь в тоннеле?
— Тружусь, дорогой. Родина, сам понимаешь, ждет трудов и подвигов.
— Вот и отлично. А у меня сегодня пирог. Приходи, милый, я и коньяку привез из командировки, выпьем по рюмке для аппетита.
— Я непьющий. Но когда прикажешь быть у тебя?
— Через пятнадцать минут по местному времени.
— Есть быть у тебя через пятнадцать минут по местному времени!
Пирог действительно был потрясающий. Кроме пирога, на столе было все, за исключением птичьего молока. Это и высказал, не откладывая, Раскосов, к полному удовольствию хозяев. А также заявил, что Надежда Фроловна изумительная хозяйка, а две девочки — дочери Ивана Михайловича — просто прелесть и, вероятно, когда вырастут, погубят немало мужских сердец. На самом деле девочки были белобрысые и веснушчатые и обе с одинаковыми хвостиками косичек, украшенных пышными бантами. Они забрались к Раскосову на колени, и папа их стал рассказывать длинную историю, из которой явствовало, что он незаменимый работник и большой ловкач.
— Вызывают меня в контору. Это было лет пять назад, я тогда работал на одной стройке на Северном Урале... Смотрю — собралось все начальство: и начальник строительства, и главбух, и инженеры — словом, вся верхушка. Спрашивают: «Что вы скажете, Иван Михайлович, о портланд-цементе?» — «Хорошая, говорю, штука, когда она есть...».
Прешло минут пятнадцать, а Пикуличев все рассказывает. История длинная, изображается все в лицах, неторопливо. Зимин слушает, смотрит круглыми своими глазами на собеседника, гладит шелковистые головки девочек, притихших у него на коленях, и не понять, насмешливое или просто веселое выражение у него на лице. Он курит и слушает. А рассказчик все больше увлекается:
— Ну-с, снабжают меня деньгами, документами, умоляют достать хотя бы один вагон на первое время. Еду в Москву...
И патефон поблескивает металлическими застежками и металлическими уголками, и заграничной фирмы пишущая машинка, и какая-то особенная, с инкрустациями, гитара — все вещи и все домочадцы внимательно, благоговейно слушают длинное повествование главы дома. Из рассказа Никуличева явствует, что он ловок, хитер, знает правило «не подмажешь — не поедешь» и может достать портланд-цемент, птичье молоко — все, что угодно, и при всем том недурно заработать.
— Вот как мы умеем! — хвастливо закончил он свой рассказ. — Свет-то не без добрых людей, а? Как вы думаете?
— Ты чародей, Иван Михайлович!
Семейство Никуличева благоговейно молчало, только Надежда Фроловна погромыхивала тарелками.
«Этот наш! — думал Раскосов, сохраняя на лице улыбку. — Наш по всему складу... Хо! Жулик! Проходимец! Азиатский бизнесмен!..».
— Однако мне надо идти. Служебное время! — спохватился он, прислушиваясь к глухим взрывам в тоннеле. — Большое спасибо за гостеприимство, чисто наше, русское, широкое и от души! Нам, холостякам, особенно дорого погреться около чужого уюта.
— Ты по-свойски, Вася, заходи в любое время. А сейчас — не задерживаю. Сейчас надо быть у начальства на виду, Иди, трудись, милый, в поте лица добывай свой хлеб насущный!
— Милости просим! — подхватила востроносая Надежда Фроловна.
4
Все дальше в недра горы вгрызаются бурильщики. Скалистый грунт кончился, появились плывуны. Но темпы не сбавляются. Восточная сторона соревнуется с западной, бригада с бригадой, работают круглосуточно, в три смены. Народ отборный, здоровяки. Странно смотреть на пласты, лежавшие в недрах, — то желтые, даже почти карминные, то серые-серые, никогда не видавшие солнечного света. Породу вывозят по плану. Она образует насыпь, которая приведет прямо к мосту через Аргу.
Когда на отдыхе электровоз, являются тоннельные лошади. Как отлично понимают они все! Раздается гудок на обед — и все, как по команде, останавливаются: нет, нет, о работе не может быть и речи! Их выпрягают, и они мчатся на конюшню, где ждет еда.
Особенно смышлен общий любимец — гнедой Васька. Он знаменит на весь тоннель.
— Васька — заслуженный старый тоннельщик, — рассказывают о нем коногоны приезжим. — Имейте в виду, у него норма. Он считает, что ему положено возить враз не больше четырех вагонеток. В этих пределах вы можете нагружать без стеснения, свезет. Ваську не надо погонять. «Готово!» — и Васька дергает. Он по звяканью определяет, сколько вагонеток выпало на его долю. Если четыре — бодро пошел вперед, добрался до места, где надо сваливать, и сам отскочил в сторону, чтобы вагонетка не ударила по ногам. Но если прицеплена пятая вагонетка — стоп! Васька терпеть не может несправедливости. Тут вы можете его бить, понукать, уговаривать — шагу не сделает! Пять вагонеток! Еще что выдумают! Это не его норма. Отцепили одну — и Васька бодро отправляется в путь. Поехали!
Сыро в тоннеле. Влага накапливается на сводах и капает, капает... Журчит и хлюпает вода. Света много только возле бурильщиков. Остальное пространство — полумрак. Планомерно, четко работают люди, машины, яростно фырчат буры. А когда закладывается аммонит в шурфы, тоннель пустеет. Все прислушиваются. Раз... два... Семнадцать взрывов. Значит, один отказал, и взрывники скрываются в черном зеве. Наконец все улажено, и бригада откатчиков бросается к месту работы. Одновременно идет бетонирование. Бетонный завод, светло-серый, пропитавшийся пылью, стоит возле самого портала.
И тут же пышными кистями рдеет брусника, и покрытые нежными волосками розовые побеги малины лепятся по всей сопке. Километрах в восьми — настоящий ягодный сад — огромный сплошной малинник. Когда жены тоннельных служащих приходят туда с корзинами, бурый, облепленный слепнями медведь не уходит, но еще торопливей обсасывает спелые ягоды, обиженно урчит и швыряется палками.
Одной только Нине Быстровой Ирина сознается, что ее очень огорчает нога. Кость срослась, но нога часто ноет и не дает покоя. Свои жалобы Ирина заканчивает неизменной шуткой:
— Ерунда. Чувствую себя отлично, и все мне здесь нравится. Теперь всегда буду строить тоннели. Понимаешь, Нина, как это гордо: не идти окольными путями, а пробивать путь напрямик. Хорошо!
— Но что тебе сказала медицинская комиссия?
— Сказала, что мне полезно строить тоннели.
Нина еще о чем-то хотела спросить, но промолчала. Кажется, Ирина поняла, о чем, и тоже быстро переменила разговор.
«После, после, когда-нибудь после об этом. А сейчас — уйти с головой в работу», — решила Ирина.
И она работала с упоением, с жадностью.
Один раз Ирина натолкнулась на безобразную сцену: коногон бил лошадь дрекольем, безжалостно и озлобленно. А лошадь была даже не виновата, он сам опрокинул вагонетку и вымещал свою неудачу на ней.
Ирина бросилась к коногону и отняла у него кол.
— Чего лезешь? — огрызнулся он. — Сам знаю, чего делаю.
— Нет, не знаешь! Не знаешь! — задыхалась Ирина от возмущения. — Ты дикарь, ты зверь!
— Людей надо жалеть! — кричал коногон.
— Надо. И животных тоже.
Коногон был снят с работы. По настоянию Ирины не только было запрещено бить лошадей, но и вообще были изъяты кнуты из конюшни. Сначала возчики, коногоны и конюхи обижались. Но вскоре убедились, что лошади стали как дрессированные цирковые лошадки или как кавалерийские скакуны: сами шли, сами останавливались, сами сворачивали, куда надо.
— Бить вообще нельзя, — рассуждал на эту тему завскладом Котельников и с этих пор с особенным уважением относился к Ирине Сергеевне и всякий раз хвалил ее за лошадей.
5
Больше всего Ирина сдружилась с семейством Березовских.
— Мы кочевники, — часто говаривал Михаил Александрович. — Я даже в анкете хотел написать, что мся национальность — скиф.
Березовский всю жизнь строил тоннели. Семейство переезжало с одного строительства на другое. Но это не отражалось на их быте, на их семейной обстановке.
— Иначе мы всю жизнь так бы и прожили на юру, — объясняла, тихо улыбаясь, уютная Надежда Петровна.
— Мы должны так устроить народное хозяйство, — подхватывал Михаил Александрович, — чтобы везде была Москва, чтобы на Новой Земле и в Кара-Кумах, на нашей КТМ, — везде люди жили с удобствами, чтобы в каждом доме были газ, водопровод и теплые уборные. Бытовые условия — великое дело!
У Березовских всегда было уютно. Надежда Петровна каким-то образом ухитрялась сделать так, что их квартира моментально принимала обжитой вид, точно в ней жили годами, а не только что поселились. Куда бы ни забрасывала их судьба, тотчас в квартире появлялись занавески, радио, у большеглазой Вики оказывались куклы, библиотечка располагалась на красивой полочке, а хорошая посуда — в буфете. Как будто и не проделан путь в несколько тысяч километров. Просто переехали с квартиры на Моховой на новую — угол Бородинской и Фонтанки. Стало немножко дальше от булочной, зато ближе к автобусной остановке. Даже рыжая кошка Маркиза переезжала вместе со всем семейством.
Михаил Александрович любил играть в биллиард. Куда бы ни приехал, тотчас же отыскивал токаря и вытачивал из дуба, из бархат-дерева, из наплыва березы биллиардные шары. А иногда их лепили из мастики. Затем начинались хлопоты и заботы о клубе, о кино, о лыжном спорте, о волейболе. Арга так круто скатывалась с гор, что позволила соорудить плавательный бассейн и фонтаны. Михаил Александрович безумно радовался этой затее. Нашли и скульптора, который вылепил для фонтанов рыб и лебедей.
Вот уже и шахматисты расположились с сосредоточенными лицами за маленькими столиками, и духовой оркестр разучивает «Осенний сон». Местные художники пишут картины. Картины будут и в клубе, и в квартирах, и в служебных кабинетах, и в столовых.
— Когда тоннель закончим, — мечтает Михаил Александрович, — на портале поместим огромных размеров мозаику: бурильщики крушат породу, вагонетки наполнены доверху, и конь Васька берет свою норму.
— Коня не надо, — протестует горный инженер Колосов. — Отжили лошадки свой век.
Ирина может часами беседовать с Викой. Вика садится на стул и, подражая взрослым, серьезно, обстоятельно рассказывает, какая у нее была хорошая кукла Катя, когда они жили на Кавказе.
— Она даже сама глаза закрывала! — хвастливо сообщает Вика.
— Неужели закрывала?! — удивляется Ирина.
— Ну да. Мама, ведь закрывала?
И мама, как высшая инстанция в этом вопросе, подтверждает сообщение. Надежда Петровна — машинистка. Днем работает в конторе, вечером берет работу на дом. Поэтому все разговоры происходят под стрекот машинки: фр-р... — с красной строки, щелк! — переведен регистр, трак-трак-трак-трак — пошли выпрыгивать слова буква за буквой. Кошка Маркиза с неослабевающим вниманием следит за копиркой. Из кухни плывет запах кофе и чего-то поджаренного на масле. Хорошо у Березовских!
Надежда Петровна, закончив отчет за первый квартал текущего года, поправляет рукава розового капота и рассказывает о детях, о новостройках, о молодости. За окном беснуется ветер, тайга гудит, вершины сопок исчезли в метели, а здесь деловой мир, домашний покой...
Ирина берет с полки книгу. Пушкин.
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна...
— читает Ирина вслух, прислушиваясь к порывам ветра.
Глядь, на огонек собрались тоннельщики. Приходил инженер Колосов, высокий, седой, представительный, бас в клубном хоре и запевала в своей тесной компании. Игорь Иванов приводил Нину Быстрову, прямо с дежурства, со смены. Следом тащился Зимин. Он брал гитару и довольно приятным тенором пел «Гвоздику», перестроив гитару на минорный лад:
Гвоздика красная, гвоздика алая, В моем саду она росла...
Позже являлись с совещания Березовский, Широкова, Кириченко, Николай Иванович Горицветов, строивший меньший, могдинский тоннель.
— Если пришел Кириченко, придется петь «Повий, витре, на Вкраину», — провозглашал Зимин.
У них вошло в привычку дружески поддевать друг друга. Но Кириченко добродушно соглашался петь «Повий, витре», и они в два голоса красиво выводили эту протяжную песню. И когда Кириченко старательно вытягивал: «Де покинув я дивчину», — Нина и Ирина переглядывались. Они знали, что у Кириченко действительно есть «дивчина» где-то на Полтавщине.
Колосов вскоре завладевал Ириной и беседовал с ней о литературе, о театре, страшно увлекаясь и горячась.
— Московский Художественный театр, — басил он, — стал музеем. Невозможно тысячу раз тосковать сестрам Чехова по Москве и сообщать, что горьковский повесившийся актер испортил песню, дурак. Сделано великолепно, но хочется и еще чего-то.
— А все-таки я сейчас бы вот пошла в МХАТ... на любую постановку...
— И я пошел бы. Побежал бы даже. МХАТ — наша гордость, наша слава. Разве я не люблю МХАТ? Это лучший театр в мире! Но театр должен искать, двигаться. Сам Станиславский был всегда врагом окостеневших традиций...
— Станиславский создал школу, вырастил целые поколения актеров, — ораторствовал Михаил Александрович, — и это замечательно. Но идемте дальше! — и Михаил Александрович делал ловкий поворот темы, связывая вопрос о поисках нового непосредственно со строительством. — Профессор читает курс в каком-нибудь учебном заведении. У него готовые лекции, он читает их из года в год. А если он перестанет следить за жизнью? за новинками? — все равно, кто он — мостовик или эксплуатационник, — он вскоре отстанет, сделается помехой в подготовке специалистов. Скажем, в тоннельном деле — да здесь что ни год, то новое...
Начинались горячие споры относительно техники вообще и Аргинского тоннеля в частности. Затем Нина Быстрова переводила разговор на литературу.
— Вы любите Маяковского? — спрашивала она Колосова.
— Сейчас нам нужнее всего очерк, — заявлял Зимин. — Романы будем писать потом.
— Когда потом? Когда потом?! — возмущалась Нина и даже вскакивала.
— Затронули больное место, — поясняла с улыбкой Ирина. — Она хочет, чтобы все было сегодня, не откладывая, и чтобы сгущенное молоко продавали в каждой сельской лавочке, а не в одном гастрономе.
Нина, сверкнув глазами на подругу, шептала ей:
— Мало ли о чем мы говорим вдвоем...
— Она права! — как всегда с жаром подхватывал Березовский. — Она пришла в жизнь, и она требовательна! Молодец, Нина! Замечательно! Она правильно рассуждает!
— Тогда приостановить постройку тоннелей? — с пафосом произносил Зимин и даже откладывал порывистым движением гитару. — Что ж, давайте тогда коров разводить. Построение коммунизма может обождать!
— Коров нужно разводить! Это никак не мешает постройке тоннелей! А уж тем более — построению коммунизма! — спокойно отвечала Клавдия Ивановна Широкова, и Зимин замолкал: он не любил ее внимательного взгляда.
— Мы, старики, сопоставляем все с прошлым, — в раздумье произносил Горицветов, — с временами гражданской войны, с карточной системой и воблой. А молодежь сопоставляет то, что есть, с тем, чего ей хочется. А хочется ей безгранично много. И-она в этом отношении права.
— Молодежь чувствует ярче, — подытоживал басом Колосов, подходя к столу.