1
Уже высилась труба электростанции на Лазоревой, уже работали полным ходом ЦРМ — центральные ремонтные мастерские, с кабинетом начальника, с цехами, с техбюро, наполненным инженерами, калькой, готовальнями и табачным дымом. В этом техбюро сейчас разрабатывался новый тип скоростного путеукладчика. Выросли двухэтажные деревянные дома с большими окнами, с обширными верандами, на которых уже пестрело вывешенное для просушки белье и цвели георгины, посаженные в длинные ящики. И уже было зарегистрировано несколько браков в Лазоревой. И уже было кино.
Тайга неприветлива. Нет умилительных зеленых полянок с наивными ромашками, веселыми кузнечиками, «кашкой», колокольчиками, иван-чаем. Нет ковра, сотканного из хвойных игл и шишек, какой бывает в чистом бору где-нибудь на Каме или Оке — с его задумчивым кукованьем кукушки...
Суровые камни, острая осока... Поросль мелких берез... Громоздкие кедры и лиственницы, бурелом, непролазная чаща... Земля промерзлая, теснятся угрюмые сопки впереди и позади, и кажется, что отсюда никогда и не выберешься, из этого заколдованного места! Звериные тропы, валежник... и тучи комарья, липкого гнуса, более страшного, чем лютый зверь...
Но люди не останавливались. Дальше и дальше уходила железнодорожная насыпь. И тогда побежденная тайга нехотя открывала свои заповедники, показывала заветные свои сокровища.
Вот под этой ржавой травой железная руда. У крутого обрыва рабочие брали землю и наткнулись на пласты каменного угля. В другом месте найдено олово. Ну, а если найден уголь, найдено олово и исчислены его примерные запасы на данном участке, то это предрешает дальнейшие события. Ясно, что здесь в ближайшем будущем закипит работа. Как же может быть иначе?
Еще цепляются за камни упорные корневища, еще растет буйный кустарник и прыгают белки по вершинам дерев. Но уже наперед все известно. Даже какого типа дома будут здесь построены и во сколько этажей!
Вот почему так настороженна густая, непробудная, как сумрак, тишина. Вот почему так шумят и пенятся родниковые воды, радуясь и тревожась: новое идет! Непреложное, неотвратимое! Скоро здесь будет столько говора, столько человеческих праздников и буден песен и труда!
Андрей Иванович Агапов и инженер Ильинский были из числа тех, кто совершал эти чудесные превращения: пустырей в пастбища, пустынь в сады, глухих поселков в шумные города.
Некоторые сослуживцы говорили об инженере Ильинском: «Сухарь. Кабинетный человек». Скорее всего потому, что он не играл в преферанс и не любил ходить в гости. Ну что ж такого? Ему доставляла наибольшее удовольствие творческая работа. Одна головокружительная затея следовала за другой. Сейчас он, осуществляя рационализаторское предложение одного рабочего, приспосабливал к новой задаче скоростной путеукладчик. А перед этим пробовал по-новому класть бетон, испытывал некоторые местные материалы, чем надеялся сэкономить сотни тысяч рублей. Он вечно носился с какой-нибудь новой выдумкой. Затем ехал на трассу, беседовал со старыми рабочими, с прорабами, с бригадирами, спорил или советовался — и с еще большим жаром брался за работу... Нет, что угодно, но не сухарь и не «кабинетный человек»!
Но этот разносторонне образованный, талантливый изобретатель и гордый победитель природы был беспомощен, как ребенок, в самых простых вещах. Он мог забыть о том, что человеку необходимо есть, и целые сутки, не отрываясь, провести за чертежами. Его жена уверяла, что сам он не нашел бы свою шляпу и не догадался бы запереть на ночь дверь.
У него был отвратительный почерк. А когда он делал еще исправления, вставки, приписки на полях, сверху и сбоку, рукопись становилась окончательно неудобочитаемой.
— Танечка! — в отчаянии звал он жену. — Прочти, пожалуйста, что я тут написал...
И Танечка, тщательно разобрав рукопись, сообщала ее содержание. Ведь недаром же она была и его, так сказать, штатной машинисткой и его секретарем!
Федор Константинович был кумиром семьи. Жена его боготворила, могла без конца рассказывать о его вкусах, привычках, а также о его трудах, так как была первой его переписчицей. «Федя не любит радиоконцерты. Он говорит, что хочет сам выбирать, что слушать, а по радио преподносят уже составленную программу».
И она рассказывала, как он просит ее сыграть Ъа рояле: «Танечка, у тебя есть настроение помузицировать? Знаешь, я хотел бы ту, где такое журчание...» .
И Танечка играла ему ту, «где журчание». Он любил Чайковского, Скрябина. У Бетховена — только «Патетическую сонату». У Шуберта — только «Неоконченную симфонию». Татьяна Семеновна недурно играла на рояле. Они и сюда, на Лазоревую, выписали свой инструмент.
Дети у них были уже взрослые и тоже боготворили отца. Семья была дружная, и все у них что-нибудь да умели. Сын преуспевал в медицине и, несмотря на молодость, считался видным хирургом. Вместе с тем он увлекался спортом и был отличный гимнаст. Дочь училась пению, у нее было колоратурное сопрано. Даже тетка, при ее преклонном возрасте и многочисленных недугах, тоже была чем-то примечательна: не то искусно вышивала, не то знала секреты приготовления соуса провансаль.
А вот чего никто не знал о Федоре Константиновиче — это что он усыновил двух мальчиков, оставшихся без родителей во время войны, и что у него на попечении была какая-то многочисленная родня, какие-то бывшие друзья детства, какой-то талантливый, но пьющий актер и множество безвестных изобретателей-самоучек, студентов, рабочих, которым он помогал, которых вытягивал в люди. И тут он не был рассеянным, ничего не забывал, был точен и последователен.
...На Лазоревой завязывалась широкая, деловая, бодрая жизнь. Фырчали пятитонки, раздавались зычные голоса лесорубов, землекопов, экскаваторщиков. Приезжали со всех участков стройки инженеры, начальники снабжения, прорабы. Инкассаторы с чемоданчиками (которые они почему-то называют «обезьянами») увозили десятки и сотни тысяч рублей для выдачи заработков.
Много было женщин на Лазоревой. Они работали на ЦРМ, в отделах управления, в столовых, на трассе — не было такой области, где бы они не пробовали свои силы. Марья Николаевна Агапова знала многих из них. И когда она проходила по только что появившимся улицам возникающего городка, то и дело слышалось:
— Здравствуйте, Марья Николаевна!
— Привет!
— Как здоровье, Марья Николаевна?
Марья Николаевна не удивилась, когда с ней поздоровалась на улице полная румяная блондинка с портфелем и какими-то свертками. Но кто эта блондинка — Марья Николаевна никак не могла припомнить. И вдруг ее осенило: да ведь это та самая, которая пела «Самару-городок» в вагоне, когда они ехали сюда из Москвы! Ну да, это она стояла у окна с Манвелом Ваграновичем Агаяном!
Да, это была Тоня. Она была родом из Читы и работала машинисткой в финотделе у Агаяна. Она привезла гитару, несколько платьев, модные туфли на высоких каблуках и томик стихов Светлова — все свое имущество.
Всегда веселая, хохотушка, большая любительница кино и танцев... О чем они там договорились с Агаяном у открытого окна, в поезде «Москва — Владивосток»?
Впрочем, какое дело ей, Марье Николаевне Агаповой, до любовных интрижек Агаяна? Кто знает, может быть, это серьезное увлечение и Манвел Вагранович сделал, наконец, выбор, как это ни было затруднительно для него?
Кстати, вот и он сам — легок на помине!
— Алло! Привэтствую вас, Марья Николаевна, очэнь рад вас видеть! Думаю, что вы идете в магазин. Сегодня все женщины с ума посходили — чэстное слово! — прибыли замэчательные летние материи, оч-чэнь хорошие шелка и маркизеты!
— Здравствуйте, дорогой.
— Одну минуту... Тоня! Идемте, я познакомлю вас с Марьей Николаевной, нашим адвокатом, нашей грозой, нашей блюстительницей нравов! Ах да, ведь вы уже знакомы!
— Я-то блюстительница, а вот вы...
— Я?! Частное слово! Я заслуживаю только похвалу! Чэстное слово! Я — самый искренний поклонник всех женщин, их тонкого ума, их красоты!
— Это-то я знаю.
— А вы разве не согласны? Мы, мужчины, неповоротливы, грубы, жадны, некрасивы...
— Ну, ну, ну! Кто бы говорил! Вон над вами и Тонечка смеется.
Марья Николаевна и Тоня невольно взглянули на Агаяна.
Большой, толстый, нарядный, с круглым сияющим лицом, вечно улыбающимся, — он был хорош, сын солнечной Армении.
Но он настаивал, что мужчины ничего не стоят по сравнению с женщинами.
— Особенно если они умеют петь под гитару? — подцепила Марья Николаевна, хитро улыбаясь.
— Тоня? О! Тоня — очень-очень хороший человек! Если бы вы знали, какая зто девушка!
Тоня снисходительно улыбалась и ничуть не возражала. Она знала, что Агаян готов ее расхваливать без конца.
Они распрощались. Марья Николаевна пошла своей дорогой, они — своей.
«Хорошая пара, — решила Марья Николаевна. — И почему бы им не радоваться? Не любить?».
Она не могла слышать, как машинистка Соловьева строго выговаривала начальнику, что есть на свете порядок и дисциплина и что она сейчас должна перепечатывать квартальный отчет, а вовсе не любоваться природой, и что он, Агаян, ведет себя не совсем прилично.
2
Андрей Иванович уже вернулся из поездки по трассе. Он, как обычно, ездил в своем «голубом экспрессе» на какой-то отстающий участок.
Ежедневно начальник производственно-планового отдела Шведов получал сводки. Они передавались по селектору вечером, в семь ноль-ноль. Управленцы называли этот час «часом откровенных разговоров». Действительно, тут обрисовывалась вся картина рабочего дня. Оказывалось, что экскаваторщики блестяще сделали выемку, мостовики почему-то отстали, а земляные работы на Мургуйской петле просто из рук вон плохи...
Вот Андрей Иванович и ездил выпрямлять график. Вернулся усталый, но как только вымылся холодной водой да растерся мохнатым полотенцем, так и усталость сняло. Захотелось есть.
Андрей Иванович шумно усаживался за стол, и всегда к обеду подвертывался кто-нибудь новый: то приезжий инженер, то кто-нибудь из управления.
— Мы живем, а не священнодействуем, — говорил Андрей Иванович, принимаясь за борщ и потчуя гостя. — Работать любим. Какой же нормальный человек может жить без работы? Тощища загложет! Но и отдыхать любим, и петь, и в театры ходить, и книги читать. Мы, строители, — самые жизнерадостные люди!
Он подливал гостю вина и продолжал:
— И вполне понятно: нас не грызет червь сомнения, не разъедают противоречия. Взор наш ясен. Мы строим. Хорошо строить! Замечательное занятие! А? Как вы думаете?
Гость соглашался, что строить хорошо.
— Вы посмотрите, как у нас на Лазоревой любят жить. Едят с аппетитом, кино всегда битком набито, в клубе каждое воскресенье танцы. А детей сколько! Вы заметили, как много у нас детей?
И Агапов тащил гостя в клуб.
Там было шумно, весело, грохотал духовой оркестр, и великое множество ног старательно выделывало па задорного краковяка. Девушки разрумянились от духоты и движения. Молодые щеголи наскоро пили воду и опять принимались танцевать. Завклубом озабоченно проталкивался сначала от выхода к сцене, потом от сцены к выходу, а около клуба вертелись ребятишки и кучками стояли танцоры, вышедшие прохладиться и покурить.
— Андрей Иванович! Рад видеть вас! — приветствовал Агапова Манвел Вагранович, который здесь, видимо, был завсегдатаем. — Вы слышите, какой оркестр? Как в Москве, честное слово!
Агаяна со всех сторон облепили девушки. Он балагурил, водил их пить фруктовую воду и танцевал со всеми по очереди.
Сначала они застеснялись начальника управления, но вскоре стали смелей. Завязалась общая беседа, прерываемая смехом.
— Я готов кончать самоубийством, — говорил Манвел Вагранович, сверкая белыми зубами, — если слышу, что женщина плачет. А женский смех — самая красивая музыка, лучше Чайковского, частное слово!
Смуглая тоненькая девочка с блестящими озорными глазами настойчиво приглашала Агапова танцевать:
— Ну хоть один вальсок? Товарищ Агапов?!
— Нинка, перестань! — останавливали ее подруги шепотом.
— А что такого? Пусть он будет хоть разначальник! Разве начальникам запрещено танцевать?
— Почем ты знаешь, может быть, он не танцует.
— Танцует! Я знаю, что танцует! Теперь каждый начальник обязан уметь танцевать.
— Ох, Нинка, озорная же ты! — сказал наконец Агапов. — Ладно, пошли.
— Вальс!!! — заревел Агаян в восторге и стал протискиваться в зал.
Руководитель оркестра, солидный, в очках, сказал что-то музыкантам. Тромбонист надул щеки и гукнул в свой сверкающий медный инструмент. Скрипач подстроил «ля». Картинно красивый пианист вскинул голову, чтобы поправить прядь волос, спадающую на глаза, и ударил по клавишам. Полились звуки вальса, знакомого и каждый раз задевающего какие-то новые чувства.
Круг для танцев расширился. Кто-то зааплодировал. Завклубом, потный и счастливый, стал еще быстрее перемещаться по залу.
Нина властно тащила Агапова на середину зала.
Агапов подумал:
«Пожалуй, здесь потребуется не меньше храбрости, чем когда идешь в атаку. Этот чертенок подбил меня на серьезное испытание... Сколько лет я не танцевал? Ну-ну. Посмотрим! Мы еще постоим за себя!».
Агапов поправил ремень, одернул гимнастерку. Нина положила тоненькую руку ему на плечо, едва доставая.
Несколько старомодно, держась очень прямо, Агапов закружил Нину в вальсе. Она легко и красиво порхала вокруг, и через два-три такта они применились друг к другу. Агапов почувствовал, что у него получается, и напряженность исчезла.
Плавно прошли они целый круг, и Агапов с ходу усадил Нину на стул недалеко от выходной двери. Раздались аплодисменты, кто-то крикнул «браво», и уже закружились другие пары.
Нина торжествующе озирала всех и обмахивалась носовым платком. Агапов, слегка запыхавшись, улыбающийся и довольный, вышел на крыльцо вместе с Агаяном и закурил.
— Хорошо танцует девушка!
— Сорванец эта Быстрова. Очэнь симпатычная девочка.
— Какая теплынь на улице. Как на юге.
— В августе много звезд падает.
— Вы курите, Манвел Вагранович?
— Курю, но не затягиваюсь.
— А клуб-то у нас маловат. Смотрите, какая давка. Надо побольше построить. С буфетом и несколькими фойе.
— Обязательно с буфетом! А то у нас фруктовую воду только в столовой можно достать! Частное слово!
— Правильно. И сад около клуба должен быть. Вот стало нам жарко, а деваться некуда, кроме как на крыльцо.
— Вот когда сам потанцуешь, все это заметнее становится.
— А вы-то что же — танцуете, танцуете, а вытанцевать хорошего клуба не можете?
— А вот и нэверно: в смете будущего года прэдусмотрел!
— Пройдемся немного?
Оркестр громыхал так, что стекла дребезжали.
— Какой танец они играют? Ах да! Падеспань.
Когда они дошли до железнодорожной насыпи, из клуба все еще доносились обрывки музыки. Так они добрели до семафора, почти не разговаривая, только перебрасываясь отрывочными словами.
Упоминание Агапова о юге напомнило Манвелу Ваграновичу родную Армению.
Андрей Иванович думал о другом. О возрасте, о надвигающейся старости... Как это странно! Он-то знает, что он совсем молод, сознает всем существом. И все мысли его молодые и молодые дела. Между тем окружающие считают его, вероятно, стареющим генералом. Но вот Нина не посчитала же, потащила танцевать? Нет, человеку столько лет, сколько ему хочется!
3
А в техбюро лазоревской ЦРМ в этот час шла полным ходом работа. Яркие лампы с зелеными козырьками освещали большие листы ватмана. Пласты табачного дыма тянулись сизыми реками в открытые окна. Инженеры толпились вокруг реконструированной модели скоростного путеукладчика, сверкающей свежим лаком. Шел горячий спор.
Розовый, круглый, сияющий довольством, умом, эрудицией и стеклышками массивных очков в шестиугольной оправе, молодой инженер что-то с жаром доказывал пожилому, с седой гривой волос и седеющим клинышком бородки. Другие или вставляли свои замечания или молча слушали, то кивая, то протестующе взмахивая руками. Розовый и довольный инженер излагал свои доводы обстоятельно, подробно, голос его не допускал возражений и даже тени сомнений. Чувствовалось, что этот человек вообще не сомневается. Все в его жизни было ясно, решено, рассчитано. Он при каждом слове слегка ударял себя штангенциркулем по ладони.
— Отсюда вытекает, товарищи...
Приткнувшись на краешке стола, Федор Константинович Ильинский слушал спорящих и рисовал на клочке бумаги какие-то зубчатые колесики.
Не ладилось с механической подачей шпалы. Над этим и бились изобретатели нового путеукладчика. Федор Константинович отверг уже несколько вариантов, испробовав их практически.
— Главная беда в том, что время не терпит. Надо строить. А все эти иностранные образчики нас никак не устраивают.
За окнами жил своей обычной жизнью маленький заводик. Тарахтела электростанция, вякал железом кузнечный цех, гудели станки в механическом, и пронзительно шипел литейный. На фоне белых оштукатуренных стен обрисовывались силуэты огромных экскаваторов, присланных сюда на ремонт.
Убедившись, что фонтан красноречия умного розового инженера неиссякаем, седовласый его оппонент, вынув из ящика письменного стола бутерброд с сыром, стал спокойно есть, продолжая дискуссию.
И тут все вспомнили:
— Позвольте, товарищи, мы же еще не ужинали?! К черту! Кончаем споры и пошли. Всему есть час.
Розовый инженер пытался еще что-то сказать, но его никто уже не слушал. Быстро надевали шляпы, кепки, быстро запирали свои столы, щелкая замками. Кто-то напевал. Кто-то рассказывал содержание какого-то кинофильма. А молодой курчавый чертежник, свертывая рулон ватмана, громко декламировал:
Попрыгунья-стрекоза
Лето красное пропела,
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза!
Свернув рулон и приспособив эти стихи к мотиву польки-бабочки, он направился к выходу, пританцовывая:
Оглянуться не успела,
Пела-пела, тра-та-та!
Он был молод, здоров, и ему очень нравилось жить.
Когда техбюро опустело и начальник техбюро Илья Аристархович Фокин выходил вместе с Ильинским из помещения, Федор Константинович засмеялся добрым, веселым смехом:
— Любит наш красавец Львовский блистать красноречием!
— Болтун!
Федор Константинович задержался в дверях и сообщил вполголоса, как бы по секрету:
— А я, кажется, нашел решение механической подачи... Вот сейчас, сидя за столом... Сегодня ночью проверю и завтра же вам расскажу. Тут мне один бригадир такую мысль подбросил! Можно значительно ускорить укладку рельс...
Было около двенадцати часов ночи, и в проходную входила ночная смена. Ильинский заглянул в механический, где построенные в два ряда станки жужжали, крутились, там и тут взвизгивал металл и свивалась спиралями металлическая стружка.
— Знаете, я, кажется, тоже проголодался. И чувствую, что мне попадет от жены, потому что опоздал к ужину — это раз и не приходил обедать — это два.
— Нехорошая у нас, чисто русская привычка — работать запоем, очертя голову. Гете говорил: «Не забывайте жить». И не напрасно же придуманы расписания и графики!
— Верно. Но как же не увлекаться? Переустраивать мир, выхватывать у Вселенной одну за другой тайны... Все — на служение человеку. Вот для чего мосты, тоннели, трикотажные фабрики... Вот для чего все наши усилия, вся борьба...
Седовласый Илья Аристархович смотрел на Ильинского улыбчиво и доброжелательно. И они вместе вышли из проходной завода и с удовольствием подставили лица освежающей прохладе.