1
Еще накануне была противная погода, более похожая на осень, чем на весну. Дул холодный ветер, иногда даже принимался сыпать снежок. Потом все растаяло. Грязь хлюпала под ногами. Грязное унылое небо тускло освещало сопки, груды камней, насыпь и потемневшие от сырости дома. Ночью несколько раз припускал дождь.
Но затем ветер разогнал тучи, и сразу стало тепло, и туман поднялся лад землей. Когда туман рассеялся, как будто произошла перемена декораций. Вместо хмурой осени ликовала весна.
Когда Ирина проснулась, она сразу же увидела в окно до невозмутимости синее небо и массу солнца, столько солнца, что его было уже некуда девать.
— Нина! Вставай! Смотри, какой денек намечается! С Первым мая!
— Ой... С Первым мая, только дай поспать еще две-три минуты, я еще недовидела интересный сон.
Но спать больше не пришлось. Было столько дела! Еще хорошо, что платья были уже с вечера выглажены, туфли начищены, а новые чулки, у обеих одинаковые, лежали перед каждой на тумбочке, только оторви один чулок от другого, сорви фабричную ярко-пунцовую наклейку — и надевай на ноги!
Когда они вышли на улицу, их поразил праздничный вид стройки. Поработали художники! Все было нарядно, необычно. Яркие пятна плакатов и лозунгов, густые зеленые гирлянды. Особенно красиво был украшен портал. На зданиях штаба, на клубе, на столовой полыхали кумачовые флаги.
Встретили Котельникова и не сразу узнали его: он побрился, надушился, надел новую косоворотку и новый костюм.
— С праздником, Ирина Сергеевна!
— Какой вы нарядный, Максим Афанасьевич!
— А как же. Праздник. А вы у нас — самая наипервейшая красавица.
— А я, дядя Максим?
— И вы не уступите.
Завтрак в столовой был необычный, тоже первомайский. Но Нина к нему почти не притронулась, потому что с утра наелась сладостей и теперь хотела только пить.
Прибежал озабоченный, вспотевший Березовский. На ходу крикнул Ирине:
— Проверьте, все ли в порядке в клубе. Приедут в девять часов. Портал видели? Замечательно!
Из клуба уже доносилось гуканье духового оркестра. Монтеры тянули по улице какие-то провода. От склада прогромыхала полуторка, в кузове машины позвякивали бутылки.
— Паша! — кричали рабочие Рощину, сидевшему наверху. — Сбрось поллитровочку «Столичной!».
— Это фруктовая! — отзывался Рощин.
Он еще что-то кричал, но уже не было слышно, машина была уже далеко.
— Батюшки! — всплеснула руками Нина. — Смотри, как наша инженерия вырядилась!
Действительно, вдали шли Зенитов, Колосов, еще несколько инженеров — в накрахмаленных рубашках, у кого белых, у кого в голубенькую полоску, в новых костюмах, синих, светло-серых, коричневых. Все были чисто выбриты, а ботинки у всех сверкали ослепительным блеском. У Колосова была витая трость из можжевельника с белым костяным набалдашником, и из кармашка пиджака выглядывал кончик красивого платочка.
— Пятьдесят миллионов лет назад, — говорил Колосов, сбивая тростью небольшой камешек с дороги, — в этих краях были заросли гигантских папоротников. В них жили две породы огромнейших ящуров. Одни ящуры были травоядными и питались листьями папоротников. Другие ящуры были плотоядными и питались травоядными ящурами. И те и другие ящуры были, по-видимому, довольны своим существованием.
— М-да, — в раздумье произнес кто-то из инженеров. — Какая, в сущности, скучища была на земле без человека!
2
Раскосов-Зимин утром проснулся рано, но еще нежился в постели. Пришла жена Пикуличева и принесла сверток в новой салфетке:
— Ваня прислал. От нас — угощение. Вы же холостяк, вам некогда приготовить. Не осудите. Чем богаты, тем и рады.
Надежда Фроловна все говорила, говорила. Сказала, что торопится, а все не уходила. От свертка пахло ванилином.
Раскосов лениво подумал:
«Сама навязывается, а мне что смотреть?»
Он вскочил в одних трусах и запер на щеколду дверь...
Позднее Раскосов завтракал. Все было очень жирное или приторное.
Затем он побрился, умылся, побрызгал себя одеколоном и пошел к тоннелю.
В одном месте переставил по-другому портрет, в другом поправил гирлянду. Накричал на сторожа и заставил его подмести еще раз площадку перед конторой, хотя она сверкала чистотой. Наговорил комплиментов толстухе Зинаиде Романовне, директору столовой, и купил в буфете «Казбек».
Заметил, что волнуется. Да и как тут не волноваться! Убийство начальника строительства — дело нешуточное. Убить должен Горкуша, ослушаться он не может: таков приказ старших. У Горкуши рука не дрогнет, а на следствии он будет говорить, что обиделся, потому что его притесняли на работе. Горкуша для такой задачи подходит, лишь бы не хватил лишнего «для храбрости» и не испортил все дело. Но Раскосов и это предусмотрел: за Горкушей будут следить до самой последней минуты. Конечно, убийство вызовет переполох. Начнут шерстить. А главное, возьмутся за «блатных». Ну и шут с ними! Пусть поразгонят. Раскосов во всем этом предприятии стоит в стороне. Кайданов — человек надежный, а, кроме того, о Раскосове никто ничего не знает.
Увидел, что Кайданов тянет провод к клубу, и пришел в ярость:
«Чего он возится с ерундой, когда ему поручено следить за Горкушей! Ясно же сказано!..».
Однако прошел мимо, даже не взглянув на монтера. Знать он их не знает!
С утра к Раскосову привязался мотив песни, которую вчера напевал Кайданов. И это тоже раздражало. Несколько раз ловил себя на том, что вполголоса мурлычет:
Перестаньте рыдать
Надо мной журавли!..
И если молчал, то все равно мысленно повторял эти две строчки или просто тянул мелодию песни:
Перестаньте рыдать...
Вот привязалась!
Пошел в клуб. Там командовала Ирина, а Нина одним пальцем подбирала на пианино чардаш, присев на краешек табурета.
И вдруг Раскосов почувствовал, как на него нахлынула такая ярость, такая злоба! Казалось бы, вот взял да перестрелял всех их, всех до единого!.. Это было неожиданно для него самого. Он стиснул зубы, подошел к окну и встал спиной к суетившимся художникам, уборщицам, протиравшим откидные стулья, к завклубом. Надо успокоиться. Вон даже руки дрожат! Раскосов ненавидел. Раскосов завидовал. Почему им хорошо? Развесили свои красные тряпки... «Вперед к победе коммунизма!» Мы им покажем коммунизм! Что они думают, он приехал сюда кичкаться? Салака несчастная! Толпа мужиков! Что они знают о настоящей красивой жизни? Даже скатертей нет, в столовой столы накрыты простынями, выданными со склада!
Нина наконец подобрала чардаш и барабанила его со всем усердием.
— Сильнее, сильнее натягивайте — командовала Ирина, стоя на скамейке.
Вдоль всего клуба они развешивали гирлянды, душистые, свежие, пахнущие весной. Ирина перепачкала в смоле руки. Пальцы слипались, и она боялась вымазать белое платье, но кричала по-прежнему с азартом:
— Тяните еще! Игорь! Поставьте, пожалуйста, горшки с бальзаминами на тумбочки перед сценой! Почему это столовой дали бальзамины лучше, чем нам? Я это припомню Леониду Аркадьевичу! Протащим в частушках на концерте, так будет знать!
Как ненавидел Раскосов всех их до одного! Из-за них исковеркана вся его жизнь. Из-за них ему пришлось бежать в чужие страны, из-за них он валяется сейчас на деревянном топчане, на матрасе, набитом сеном. Из-за них он должен скрывать свое имя, хитрить, рисковать...
Никто не звал Раскосова сюда, он сам приехал с гнусным поручением Патриджа. Но он сердился на людей, которых приехал обманывать. Ему казалось несправедливым, что они довольны, что они спокойно занимаются своими делами и их нисколько не интересует Раскосов — плохо ему или хорошо. И он ненавидел Березовского, Агапова... И сегодня Агапов не ускользнет, как в прошлый раз!
От сознания отчужденности, одиночества среди множества окружающих его людей Раскосов испытывал черную, обжигающую сердце ярость. Ведь даже Пикуличева приходится морочить, даже с Кайдановым нельзя говорить начистоту. Душно оттого, что всегда на лице маска. Чем больше вокруг людей, тем более одинок Раскосов. Конечно, это пройдет, просто минутная слабость. И Раскосов скрипел зубами и стоял, отвернувшись к окну. Это было возмездие за ложное понимание счастья, за посягательство на спокойствие, на благополучие других. Нет! Он не каялся. Он только ненавидел.
«Оставить молибден да каменный уголь — другими словами, оставить только недра, — угрюмо думал он, стояку окна. — Остальное смести взрывом водородной бомбы, как зачумленную дрянь!..».
Представление об очистительном взрыве развеселило его. Он улыбнулся. Нина все еще барабанила чардаш — слава богу, теперь хоть отвяжется преследовавший с утра мотив!
— Разрешите помочь! — весело крикнул Раскосов, взобрался на лестницу и стал приколачивать зеленую гирлянду.
3
В одиннадцатом часу дня из-за сопки показались четыре легковые машины. Они сверкали на солнце стеклами и лаком, обогнули каменный выступ, миновали бензосклад, конюшни и повернули вправо, одна за другой.
Из передней, голубой, вышли Агапов и Байкалов, оба крупные, представительные, один под стать другому. Из второй показались, продолжая затеянный в дороге разговор, Василий Васильевич Шведов и главный инженер Ильинский. Приехали еще несколько человек из управления. Тут были и красноречивый инженер Львовский, и представитель медицины — веселый доктор, прошлым летом осматривавший ногу Ирины, и еще кто-то, все нарядные, праздничные, при знаках отличия, — словом, настоящие гости, пожаловавшие на Аргинский перевал. Они направились к помещению штаба.
Навстречу вышли Березовский, секретарь партбюро Широкова, инженер Колосов, Кудрявцева, Горицветов, Игорь Иванов и другие.
Машины, доставив пассажиров, обдали всех бензиновым чадом и, развернувшись, покатили в гараж.
Агапов уже беседовал с Горицветовым.
— Напрасно я отпустил тебя строить тоннель, — говорил Андрей Иванович, внимательно и любовно разглядывая Горицветова. — Нашлась бы работа, и на Лазоревой, все бы иногда посидели вместе, поговорили. Дружба — драгоценная вещь.
— Дружба — незыблемое чувство, — соглашался Горицветов. — Шутка сказать — тридцать лет! А что напрасно отпустил — не согласен. Посмотри-ка, какую махину мы тут отгрохали!
— Как живешь-то? Рассказывай.
— Хорошо живем. Работа ладится. Народ хороший. Я люблю ковырять камни, строить. Да вот посмотришь: даром не сидели. Березовский мне нравится, хозяйственный человек...
Байкалов очень волновался, направляясь на Аргинский перевал. Прошло полгода с того времени, как он отпраздновал свой день рождения, свои сорок лет. Прошло полгода, как он не видел Ирину. И хотелось взглянуть на нее, заговорить с ней, и в то же время было страшно. Байкалов вынужден был признаться, что в сердечных делах он трус. Правильно ругала его Марья Николаевна!
«Человек вы. большой, авторитетный, — выговаривала она ему, — а вот себя, извините, и столечко не понимаете!».
И пошла, и пошла...
А Байкалов слушает, соглашается, и чем больше она его ругает, тем светлее становится у него на душе.
Светлее-то светлее, а написать. Ирине он так и не решился и с поездкой к ней тянул. Мысленно он решительно протестовал: кем, когда доказано, что Игорь Иванов и Ирина навеки соединены клятвами и привязанностью? Когда Байкалов ездил в Москву по вопросу о молибдене, тогда он старался не думать об Ирине. Он настроился на строго деловой лад. И все-таки постоянно думал о ней. И когда вдали засверкала Москва, думал, где бы Ирина предпочла жить — в Москве или в Ленинграде. И когда встречал супругов, неизменно прикидывал, сколько лет мужу и на сколько лет этот муж старше жены...
Теперь, подъезжая к перевалу, Байкалов непрерывно заглядывал вперед, не видать ли тоннельной стройки. Когда показались здания, машины, люди, Байкалов почувствовал, как у него колотится сердце.
— Крутой подъем, — ворчал Агапов. — Самый трудный участок на всем протяжении.
— Много крутых подъемов одолели, одолеем и этот.
— Одолеем! Мне пятьдесят три года. Как вы думаете — не так уж много?
— Самый зрелый возраст. Возмужание. Вот я к себе присматриваюсь. Еще не устоялся, не отбродил.
— Смотрите, какие кручи!
— А я вижу уже тоннель.
— Это малый, Могдинский. Большой впереди.
Вскоре перед ними внизу, в котловине, раскинулась вся панорама строительства. И начался спуск.
Байкалов вглядывался. И вдруг он увидел там, около деревянного здания, обсаженного по фасаду березками, белое платье.
«Она! Ирина!..».
Агапов что-то говорил, куда-то показывал, но Байкалов не слышал. Ближе, ближе... И вот уже Байкалов удостоверился, что в белом платье стоит незнакомая женщина. Она заслонила ладонью глаза от солнца и с любопытством смотрит на проезжающие мимо нее машины...
И несмотря на такое напряженное ожидание, встреча с Ириной произошла неожиданно для Байкалова и застала его врасплох. Когда он вышел из машины вслед за Агаповым, он прямо очутился перед Ириной.
— Здравствуйте! — сказала Ирина первая, протягивая руку и тоже выдавая свое волнение.
Он часто представлял мысленно Ирину и рисовал себе картину, как они встретятся и что он скажет. И все случилось совсем иначе — проще и вместе с тем необыкновенней. Собственно, внешне не было ничего особенного. Поздоровались, произнесли несколько незначительных слов... Нет, вот этого нельзя сказать! Слова были значительные, полные смысла и чувства.
— Как я хотел вас видеть! — сказал Байкалов. — Я писал вам письма несколько раз, но ни одного не отправил.
— Напрасно. Следовало отправить.
— Я знаю. Я после все объясню.
Но тут подошла Широкова:
— Хотите посмотреть наш парткабинет?
— Ну уж нет! — вмешался в разговор Березовский. — Сначала завтракать! Где же это видано, чтобы прямо с дороги да за экскурсию приниматься!
— Пожалуй, это будет правильно! — рассмеялся Байкалов. — Как вы думаете, Клавдия Ивановна?
В это время Агапов спрашивал Николая Ивановича:
— Кстати, почему ты не выпишешь сюда жену? Теперь у нас достаточно благоустроенно.
— Куда она потащится в такую даль? К тому же, у нее сад. Меня и сад она любит в равной степени. Вернее, так любит меня, что любит даже и сад, выращенный мною.
— Когда ты успел вырастить сад? Воевал... строил...
— Детей у нас нет, а у человека потребность растить. Собственно, это еще отцовское, он хозяиновал.
— Сад? Хозяиновал? — подошел к ним Василий Васильевич, заинтересовываясь.
И тут он сел на своего конька. Садоводство. Огородничество. Плодово-ягодные культуры. Выведение новых сортов. Морозоустойчивость...
— Поехал наш Василий Васильевич! — добродушно улыбнулся Ильинский. — Теперь не остановишь! Он мне всю дорогу лекции читал.
— В земной коре много железа, калия и других прелестей, — говорил Василий Васильевич, обращаясь главным образом к Горицветову.
— Совершенно верно, — соглашался вежливо Николай Иванович. — Это макроэлементы земной коры.
— Но, кроме того, как известно, в почве имеютсй микроэлементы: марганец, цинк, кобальт...
— Меня очень интересует в настоящий момент микроэлемент колбаса, — вздохнул доктор, , с отчаянием прислушиваясь к неожиданной лекции Шведова.
— Вы простите, доктор. Я сейчас закончу мысль... Это очень интересно!
— Интересно, но общеизвестно.
— Видите ли, вот у Николая Ивановича есть сад и огород...
— Между прочим, этот сад находится в Рязани.
— Неважно! Но я хочу сказать, применяет ли он, например, марганцовый стимулятор урожайности? Борная кислота — чего проще! — она повышает урожайность моркови на сорок четыре процента, томатов на...
— У меня есть конкретное предложение! — подошел к Василию Васильевичу очень решительно Березовский. — Вы высказываете чрезвычайно интересные мысли, но почему бы не продолжить этот разговор за завтраком?
— Хорошее предложение! — поддержал Агапов.
— Ну, раз все «за» — я не возражаю, — вздохнул Василий Васильевич.
Инженер Колосов, мрачно слушавший рассуждения Шведова, шепнул Ирине:
— Я опасаюсь, что товарищ Шведов перепутал. Он думает, что приехал в совхоз, а не на строительство тоннеля.
— Не злословьте, — тоже шепотом ответила Ирина. — Нет ничего плохого в том, что человек всем интересуется. Он очень хороший, только всегда увлекается и про все забывает. Погодите, он еще будет знакомиться и с выполнением графика, и с планом работ, и с процентами выработки!
Завтрак удался на славу. Повара во всем блеске показали свое искусство, а Пикуличев не скупился, отпуская продукты. Но самым красивым на столе были свежие огурцы и свежая редиска.
— Позвольте! Но как же это так? — расспрашивал Березовского начальник управления. — Ничего не было слышно — и вдруг извольте радоваться! Как это вы ухитрились? Этой роскоши у нас нет, на Лазоревой!
— А между тем, сделать тепличку — сущие пустяки.
— Хорошее дело — пустяки! Вот Василий Васильевич — видали? А вы толкуете про микроэлементы!
— Тепличка у нас пока крохотная, а парники всего на сорок рам, стекло нас лимитирует. Тут нам просто повезло: агроном хороший нашелся.
— А вы его нам не уступите?
— Заведите своего!
Гости поздравляли друг друга с Первым мая, с окончанием проходки тоннеля. Свежие огурцы снова разбудили в Василии Васильевиче страсть лектора и оратора. Он засыпал Березовского вопросами. Какой применяется у них способ посадки картофеля? Выращивают ли они парниковую рассаду в перегнойных горшочках? Березовский с большим трудом уговорил его отложить все эти разговоры до осмотра парникового хозяйства.
— Там наш агроном все объяснит. У него приготовлены для высадки на клумбы и цветы: львиный зев, китайская гвоздика и еще какие-то... цинии, кажется, я тут не очень разбираюсь.
В другом конце стола разговор шел о тоннеле.
— У нас сейчас на повестке вопрос о вентиляции, — рассказывал Колосов. — И потом, вода донимает, подземная вода. И сроки — сроки поджимают. Вот-вот догонит дорога! А у нас еще и мост через Аргу не готов.
Хотя Широкова не выпускала из рук Байкалова и ухитрилась-таки показать ему еще до завтрака парткабинет и стенгазету, все-таки Байкалов успел поговорить с Ириной. Он опять сказал:
— Подождите немного. Все объясню. Все! Вернее, задам один вопрос.
Кайданов издали наблюдал, как подкатили к конторе легковые машины, как приезжие здоровались с руководством тоннеля и как пошли потом в помещение завтракать.
— Ишь ты! Прямо министры! И наши перед ними юлят.
— А как ты думаешь? — отозвался стоявший рядом с Кайдановым бурильщик, рослый, жилистый человек. — Начальство. Это хоть кого возьми.
— Какой же тогда социализм?
— Начальство всегда будет. Даже гуси, когда перелет делают, и те начальство выбирают.
Вот все ушли. Опустела площадка перед конторой. И Кайданов отправился посмотреть на Горкушу, все ли у него в порядке. Дружок, но такой, что за ним надо приглядывать.
Горкуша сидел на койке и сам с собой разговаривал. Кайданов с тревогой огляделся. Бутылки нигде не видать, но пахнет водкой.
— Ты не беспокойся, — поднял голову Горкуша. — Все сделаем в самом наилучшем виде. Горкуша свое дело знает!
4
После завтрака гости и хозяева всей процессией отправились осматривать владения Березовского. Это была слабость Березовского: любил он товар лицом показать.
— Во сколько обошлась? — осторожно спросил Агапов про тепличку.
— Из местных ресурсов исходили. Делали в свободное время. Комсомольцы воскресник провели.
Правда, это было не совсем так. И бревна, и доски отпустил на постройку Березовский, и плотники, конечно, были заняты. Но дело нужное. И Агапов тут же решает по всей трассе устроить такие хозяйства — парники и теплицы, чтобы строители всегда были со свежими овощами.
— Смотрите, сколько у них рассады! — кричал Василий Васильевич и лазил повсюду, считал парниковые рамы, щупал шершавые огуречные листья.
После осмотра парникового хозяйства зашли в рабочие общежития. Это были просторные бараки, с большими окнами и тамбуром. В каждом бараке посредине стоял стол, накрытый скатертью, как подумал Байкалов, только по случаю их приезда, потому что скатерти были безукоризненно чисты и наглажены. На столе лежали газеты, журналы; лампочка была с абажуром, а между постелями помещались тумбочки. В умывальной комнате был умывальник местной конструкции. Он состоял из длинной металлической трубы с вделанными в нее сосками, а сбоку на возвышении помещался бочонок, в него вручную наливалась вода. Березовский очень гордился умывальником и старался привлечь к нему общее внимание.
Хотя всюду была чистота, хотя на каждой постели были и простыни, и новые теплые одеяла, Байкалову бараки показались не очень уютными.
— Порядок у вас полный, — сказал он Березовскому, — но поскорей бы нам расстаться с подобными человеческими жилищами! В таком бараке хорошо пробыть неделю, от силы месяц. Но жить здесь год и два... — благодарю покорно! Нет, я полагаю, что надо переходить на систему хотя бы небольших комнат на двоих, на четверых человек. Ведь иногда хочется побыть в тишине, подумать, почитать книжку... А тут вечно на юру, вечный гул голосов... Вообще о жилище нужно много и много подумать. Больной вопрос!
Гости осмотрели тоннель, бетонный завод, электростанцию, побывали и за сопкой, где молибден. Там уже строились здания, шли полным ходом работы.
По дороге Байкалов рассказал Горицветову о результатах своей поездки в Москву. Не очень подробно. Сказал только, что выслушали с интересов и примут меры.
После обеда отдыхали и разбрелись кто куда. Доктор знакомился с постановкой медико-санитарного обслуживания, Василий Васильевич — с отчетностью.
В клубе будет доклад и концерт. Вот тогда-то Байкалов просто и ясно скажет Ирине: люблю. Ирина как ушла утром, так и не показывалась.
Байкалов шел с Широковой после осмотра школы. В школе Широкова показала и учебные пособия, и знаменитые глобусы, которые по настоянию Ирины все-таки были смастерены. Когда они вышли из здания школы, солнце было уже не такое жаркое, и Байкалов подумал о том, как было бы сейчас хорошо, если бы с ними была Ирина!
И вдруг навстречу вышли две девушки, обе в одинаковых платьях. Одна повыше, постарше. Другая вовсе молоденькая и тоненькая, как тростинка.
— Две моих симпатии, — сказала Широкова, показывая на них.
— Одну я знаю... А вторая? — спросил Байкалов.
— Вторая — Нина Быстрова. Бой-девица! И не смотрите, что маленькая да востроглазая. Уже невеста! И какого жениха подцепила! Игоря Иванова! Знаете?
Возможно, что Широкова еще что-то говорила. Но Байкалов больше не слышал ни одного ее слова. Сказанного для него было предостаточно! Он теперь еле удерживался, чтобы не подбежать к Ирине и не сказать вот тут, прямо при всех, что он любит ее. Нина — невеста Игоря! Ну какая же прелесть эта Нина! Какая умница! Да ведь он же давно ее знает!
Вот они приблизились. И Байкалов почти требовательно сказал:
— Почему же вы спрятались? Целый день вас не видно?
— У нас репетиция была, — стала оправдываться Ирина, не найдя ничего странного в его вопросе.
— Простите, я даже не поздоровался, — протянул Нине руку Байкалов.
— Здравствуйте, — ответила Нина. — Как ваш чайный сервиз? Наверное, бабушка весь перебила?
И они все трое рассмеялись, стали вспоминать подробности дня рождения Байкалова. Теперь оказалось возможным вспоминать, теперь все стало иным, даже сопки вокруг стали более веселыми, более живописными.
Широкова натянуто улыбалась: она ведь не знала всех этих событий. Тогда ей все трое стали очень путано объяснять, что чайный сервиз был куплен специально для дня рождения («очень миленькие чашки с веточками и листьями!») и Кузьминична («ведь ее зовут Кузьминична? Ну да, Кузьминична!») налила чаю и вдруг... А что вдруг — так и не могли сказать, потому что до слез смеялись и не могли вымолвить ни слова.
— Что вдруг? — спрашивала, тоже смеясь, Широкова.
— В общем, — сумела выкрикнуть сквозь смех Нина, — в общем Кузьминична подкузьмила!
Ах, было совершенно неважно, о чем говорили, над чем смеялись, по поводу чего шутили! Потому что одновременно шел другой разговор: Иринины глаза все еще с опасением спрашивали: «Значит, вы тот же, прежний?» — и его глаза отвечали: «Я люблю тебя». Ирине было страшно отгадать его ответ. «Может быть, я ошиблась?».
Солнце еще больше приблизилось к вершинам. Лиловые тени стали длинней. А Байкалову казалось, что все небо сверкает. Она ничего еще не сказала, но оца должна его полюбить! И вовсе не такая уж большая разница у них в годах. Как странно бывает в жизни! Вон еще там, около школы, какие-нибудь десять шагов и десять минут назад, он шел полный сомнений, полный смятения, ожидания. А сейчас...
«Сегодня же ей сказать! Сегодня!».
— Вы, конечно, будете на концерте? — спросила Ирина. Рассмеялась и ответила: — Фу, какой глупый вопрос! Конечно, будете.
— Конечно, буду.
— Ирина! — вскрикнула Нина и смешно всплеснула руками. — Ведь мы же шли-то куда? За костюмами?!
— Ах да, верно...
Ирине не хотелось уходить. И как это Нина не понимает! Бестолковая!
И опять они расстались, и опять осталось что-то недосказанное. То, что они говорили молча и что нужно было произнести вслух.
Байкалова уже искали. Агапов устроил маленькую летучку. Он подвел итоги, сделал несколько замечаний, дал несколько советов, но в целом выразил удовлетворение и пожал руку Березовскому.
— Я заметил, — сказал он в заключение, — что товарищ Березовский любит некоторую помпезность, любит шикнуть. Пожалуй, это неплохо. Нам всем хочется сделать жизнь понаряднее. А уж тем более новостройки. Это как невесты. Обязательно нужно их принаряжать.
Речь Агапова очень понравилась Байкалову. Выступал Березовский и тоже очень дельно.
«Какие они все умные и хорошие люди! — подумал Байкалов. — И какой сегодня чудесный день!».
Тут Колосов и Горицветов принесли эскизы, проекты: тоннель по завершении всех работ, станция Тоннельная... Проектов оформления портала было несколько. Спорили, какой лучше.
Заседание фактически кончилось, и Березовский, выбрав удобный момент, шепнул Байкалову:
— Хотите познакомиться с охотником? Местный, старожил, ему уже больше шестидесяти лет.
— Конечно, хочу! Где он?
— Близко. Его Горицветов выискал, и мы ему построили домик. Тайгу знает лучше, чем я тоннель! Она у него как собственная кладовая. Он не бродит, как мы, с ружьем, не кружит по оврагам. Отправляется в определенный час в определенное место и знает, что там будет находиться такой-то зверь или такая-то птица. Но вот беда — упрям. Как мы ни просили, не берет с собой никого. Не показывает.
— Ладно, познакомимся...
Домик стоял на отшибе. Он не был огорожен, хотя две-три гряды возле него доказывали, что охотник любит приправу к дичинке.
Он был дома (сегодня Байкалову во всем везло). С любопытством разглядывал Байкалов таежного властителя. Маленький, бойкий старичок был полон собственного достоинства. Сдержанно радушен, милостиво приветлив. Одет просто, но складно, все удобное, аккуратное: и карманы, и покрой. И трубка у него была заслуженная, обкуренная, уютная. Он посматривал на всех сощуренными хитрыми глазами. Не смотрел, а прицеливался.
— Добро пожаловать, гостюшки. Как поживать изволите, Михайло Александрович? Все строите? А вы, товарищ военный, охотой интересуетесь? Сами откуда будете?
В жилище было чисто. Пахло мехом. На стенах висели шкурки. Некоторые на распялках. В углу стояло чучело крупного глухаря. Прочный простой стол был накрыт домотканой скатертью. На самом почетном месте висела двустволка.
Сели, закурили. Байкалов предложил охотнику папиросу, тот отказался и в свою очередь предложил, доставая кожаный кисет:
— Может, моего забористого спробуете?
Начались «охотничьи» рассказы. Байкалов рассказал, как он охотился на кабана на Северном Кавказе.
— А вы, Иван Семеныч, про лосей расскажите, — попросил Березовский.
— Про лосей чего рассказывать, — бойко начал Иван Семенович, потягивая трубку. — Известно, лось — он и есть лось. Беда в тайге зверю от мошки, ст гнуса да от овода и комара. До чего доходит: лось — животное нежное, шерсть у него опять же короткая, так в летнюю пору, в жаркую погоду, залегает лось в воду — одна голова торчит. Только тем и спасается.
— Соображает!
— А как же? Лесной зверь сметлив да смышлен. Я, бывало, на лося в лодке ездил. Как на рыбную ловлю!
— Вон что!
— Сажусь этак за весла и плыву вверх по течению, а сам с воды глаз не спускаю. Глядь — травинка плывет. Свежая. Откуда быть травинке? Значит — лось. Хватил клок и жует, забравшись в воду по самое горло. Ну, тут уже надо умеючи подойти. Он тут близко. Если бы не травинка, его сразу не различить. Торчат рога на поверхности, можно подумать, что коряга.
Очень хорошо рассказывал старик охотник. Байкалов пригласил его как-нибудь побывать на Лазоревой. Поговорили они об охотничьих ружьях, об охотничьем снаряжении. Байкалов пообещал дроби прислать. Но в компанию к нему не напрашивался, тот сам предложил:
— Я оповещу, когда лося можно брать. У меня и лодка есть. Покатаемся. Ты, вроде, настоящий охотник, по всему видать. А наши все — кто они? Просились они, да чего их брать, с ними ворон пугать только.
До крыльца проводил гостей Иван Семенович. Но Березовский так легко не выпустил из рук Байкалова. Он затащил его к себе домой, познакомил с Надеждой Петровной, показал Вику. А там уже пора было и в клуб.
5
Михаил Александрович злился, что долго не темнеет. У него устроен был над клубом транспарант, светящаяся надпись: «Да здравствует Первое мая!» Из-за того, что было еще светло, пропадал весь эффект.
Зато внутреннее убранстве клуба было видно во всем великолепии. На стенах только что написанные художниками картины. Над сценой лозунг: «Производительно работать, культурно отдыхать!» Живые цветы... Гирлянды... И всем почетным гостям. преподнесены художественно оформленные программы.
Михаил Александрович раз десять бегал за сцену, давал указания, спрашивал, все ли готово. Особенно его беспокоил оркестр. Он любил музыку и даже переманил двух музыкантов из оркестра мостовиков.
Официальную часть предполагали построить таким образом: Агапов поздравит с праздником и предоставит краткое слово Байкалову. Решили это дело не затягивать: после концерта предстоял еще торжественный ужин.
Зрительный зал был набит битком. Концерт еще не начинался, а уже духота. Кто-то курит, пряча папиросу от завклубом и строя невинное задумчивое лицо.
Ружейников беседует с Василием Васильевичем, и Василий Васильевич кратко излагает ему историю тоннелей, начиная от сохранившегося до наших дней тоннеля египетского фараона и кончая современным, протяжением в двадцать — двадцать два километра. Но тут Василий Васильевич явно плавает, и подоспевший Колосов поправляет его.
Ирина и Нина участвуют во втором отделении, поэтому сидят сейчас в зале. К ним поминутно подбегает Игорь.
Занавес колышется. На сцене что-то приколачивают, что-то волокут. Слышно, как настраивают скрипку и как дирижер оркестра ругает опоздавшего аккордеониста.
Затем чей-то голос авторитетно говорит:
— Можно начинать!
И сейчас же дребезжит и заливается звонкой трелью электрический звонок. Публика поспешно рассаживается. Занавес открыт. Задняя декорация изображает озеро, парк, аллею.
На сцену поднимается из публики Агапов. Его встречают аплодисментами. Он улыбается. Он краток. Он только поздравляет с Первым мая, выражает удовольствие, что работы на тоннеле идут успешно, благодарит весь дружный коллектив тоннельщиков.
Снова аплодисменты. Зимин-Раскосов кричит из. публики, встав со своего места:
— Честь и слава руководителю строительства Агапову и его верным помощникам! Привет!
Зал аплодирует. Но экспромт Раскосова не очень понравился. Березовский морщится: ни к чему это. А в общем — ничего страшного. Ну, выскочил, ну, сморозил...
Раскосов садится на свое место и посматривает с независимым видом. Довольны или недовольны, скажут ли, что подхалимаж, или ничего не скажут, — а лесть никогда еще не приносила вреда льстецу. Во всяком случае запомнится, что выкрикнул именно он, Раскосов. И Раскосов достаточно громко говорит кому-то сидящему рядом — первому попавшемуся:
— Понимаешь — само вырвалось. Он нас приветствует... Надо же и нам ответить, массам... не по-казенному...
Байкалов, сидевший впереди, во втором ряду, оценил и старания тоннельщиков по украшению клуба, и живые цветы, расцветшие здесь, в тайге. Ему нравились смуглые молодые лица рабочих. Крепкий народ.
Нина с Ириной сидели совсем близко от него. Ему слышно было, как они пересмеивались, как Нина ответила Игорю: «Успеем еще загримироваться в антракте!».
«Я должен, — думал Байкалов, — я должен ей немедленно сказать. Я больше не могу таить это в себе!».
Нина наклонилась вперед и. насколько могла тихо сказала:
— Товарищ Байкалов! Вы нам аплодируйте! Во втором отделении, после «Не искушай меня без нужды»...
Байкалов достал блокнот. Подумал и написал:
«Дорогая Ирина Сергеевна!».
Ему не понравилось такое обращение. Он перелистнул блокнот и написал на чистом листке:
«Милая Ирина Сергеевна!».
Затем решил, что напишет: «Ирина».
«Ирина! Я не могу больше удерживать это в себе. Ни одной минуты! Я люблю вас!».
Он вырвал листок блокнота, свернул вчетверо. Страх охватил его: так внезапно... при огромном стечении людей...
— Вот, Ирина Сергеевна, я написал.
Он протянул записку. На миг почувствовал прикосновение ее руки. Он смотрел. Вот она нерешительно развернула листок. Она поняла, что тут написано что-то очень важное. Байкалов видел, как румянец разлился по ее шее. Нина пыталась заглянуть. Ирина свернула листок вдвое.
— Нина! — крикнул Игорь от двери. — Срочно!
Нина вскочила с места:
— Я сейчас приду, пусть никто не занимает... — и стала протискиваться к выходу.
Ирина открыла сумочку. Носовой платок. Коробка грима. Роль. Она достала гримировальный карандаш и на обороте роли написала густо-вишневым тоном грима: «Мне кажется, я тоже».
И передала роль Байкалову.
Но вот и открыт занавес, и Агапов сказал приветствие. Гремит оркестр. Туш. Березовский поглядывает на гостей: каков оркестр?
— Нам уже пожаловались на вас, — шепчет Василий Васильевич, — что вы украли у мостовиков тромбониста...
Аплодисменты. Когда аплодируют бурильщики, это что-нибудь да значит! Звук получается убедительный. Аплодируют на совесть.
— Товарищи! — сказал Байкалов, выходя на сцену и приближаясь к рампе. — До чего же хорошо жить!
Все заулыбались этим неожиданным, неофициальным словам.
— Нет, серьезно! Как подумаешь только: до чего чисты наши побуждения, до чего отрадны наши цели, к которым мы идем! Ведь мы действительно без дипломатии, без всяких там ходов, бесхитростно — хотим строить, хотим дружно жить. Мы по складу своего характера, по убеждениям — мирные люди. Понимаете? Мирные люди!
Байкалов спокойно переждал аплодисменты;
— Мы воевали, и неплохо, кажется? И все-таки мы мирные люди. Чего мы хотим? Хотим устраивать себе жилища, дороги, красивые курорты и цветники... Конечно, одновременно с цветочками мы вынуждены приготовлять еще кое-что, как говорится — на всякий пожарный случай. А мы рады были бы, от всей души были бы довольны, если бы и другие народы занялись клумбами. Мы воюем, только когда нас вынуждают...
Зал внимательно слушал.
— Вот клуб вы сделали хороший. Кто глянет, тот скажет: клуб хоть куда. А капиталистам кажется, что это наши происки, наша пропаганда. И они боятся нас как огня...
Нина Быстрова, оглянувшись на Ирину, чтобы молча выразить восхищение (так просто, доступно говорит!), была поражена счастливым лицом подруги. Тогда она перевела взгляд на Байкалова. Потом опять на Ирину. И все поняла. Так вот оно что!
Между тем Байкалов рассказывал о том, что происходит сейчас в различных странах: как преследуют прогрессивную мысль в Америке, какая борьба идет во Франции, в Японии...
— Ведь это нам только примелькалось, — говорил он, — а задуматься: какой дикий бред! Будто человечеству нечего больше и делать, как изготовлять все больше и больше танков, бомбардировщиков, атомных бомб! А если бы все эти средства бросить на устроение жизни? Разве плохо создавать искусственные моря, орошать пустыни? Новая жизнь несет новые скорости. Наш турбокомпрессорный реактивный двигатель может работать практически неограниченное время. Ведь это уже не мечты, товарищи! Это наш сегодняшний день! А что же будет завтра?
В зале опять захлопали. Сбоку, около самого выхода, сидел Раскосов. Он тоже хлопал, но горбился и прятал лицо. Он стискивал зубы и рад был, что все внимание зала обращено на сцену. Вероятно, на его лице не было, черт возьми, написано энтузиазма.
А Байкалов продолжал:
— А сколько нам предстоит еще сделать? Разве мы можем, например, терпеть такое положение, что жизнь человека так коротка? Недопустимо это! Мы должны добиться, чтобы человек жил двести лет, не испытывая ни усталости, ни дряхлости! Доказано, что это можно сделать. И сделаем! А заразные болезни? Сколько же можно терпеть существование заразных болезней? И болезней вообще? Мы должны заставить служить человеку верной службой и солнечное тепло, и ветер, и подземную и атомную энергию. Мы должны обезвредить наводнения, ураганы, землетрясения... Надо же наконец почувствовать себя полными хозяевами на собственной нашей планете — Земле! Думаете, это все? Вон и наш начальник производственно-планового отдела что-то записывает, наверное, у него тоже есть на примете какие-то задачи и дела. Но я еще не все перечислил, Василий Васильевич. Да и не перечислишь всего. Мы хотим жить просторно, широко. Надо отвоевать, приспособить для жизни болота, горы, пустыни, тайгу, тундру, даже морское дно! Надо научиться управлять погодой, передвигать облака, распоряжаться в соответствии с пользой дождями и ясной погодой, снегом и жарой! Вот чем заняты наши лучшие умы, а не выдумыванием средств массового истребления! Чувствуете, сколько работы предстоит? Одна интереснее другой. Это вам не пушки отливать! Это радостная, упоительная работа! А для первого случая давайте построим очень хорошую Карчальско-Тихоокеанскую магистраль, дорогие друзья и товарищи!
Надо было слышать аплодисменты и одобрительные крики, которые долго сотрясали стены клуба, когда Байкалов кончил говорить и спрыгнул в зрительный зал. Но всех звонче раздавались голоса Нины и Ирины, они даже раскраснелись, до того усердно хлопали и кричали «браво».
Но тут грянул духовой оркестр, затем вышел конферансье и объявил начало концерта.
6
Хор исполнил «Песню охотников» из «Волшебного стрелка» Вебера, «Дороги», «Калинку». Игорь и Нина станцевали ритмический танец. Вадим Павлович Колосов спел арию Руслана и «Песенку Бурша».
Широкова села рядом с Байкаловым и поминутно спрашивала:
— Ну как? Правда ведь, молодцы?
Во время чеховского «Медведя» в зал вошел человек. Он кого-то внимательно высматривал и бормотал: «Вот черт! Где же он?» Причем явно был очень взволнован.
Вдруг он воззрился на сцену. «А-а!» — воскликнул он. Он узнал загримированного Раскосова, выскочил из зрительного зала и, обойдя здание клуба, ворвался за кулисы, расталкивая хористов, музыкантов, рукой отстраняя режиссера, пытавшегося его остановить.
— Безобразие! Уведите его! — шепотом возмущались участники концерта.
Но пьеса шла, занавес был открыт, и никто не решался объясниться с посторонним лицом, опасаясь, что это вызовет шум.
Наконец пьеса кончилась. Занавес закрылся. Аплодисменты. Снова занавес уползает вправо и влево. Ирина и Раскосов кланяются и улыбаются публике. Все.
Как только Раскосов оказался за кулисами, его схватил этот загадочный человек и потащил к выходу, что-то нашептывая.
— Да что такое? Говори толком!
— Кайданов прислал. Там Горкуша пьяный разбушевался. Бегает с револьвером, кричит: «Подайте мне Агапова!» Совсем обезумел.
— Идиот! — прошипел Раскосов. — Что же его не связали?
— «Не связали»! Он с пьяных глаз очень просто пристрелить может. Народ шарахается от него. Разговоры пошли... Кайданов: «Беги, говорит, разыщи, где хочешь».
— А я-то тут при чем?
— «Предупреди, говорит, как участника концерта, а то этот дурак может и в клуб ворваться».
— Да, действительно... Безобразная история!
Посланец исчез в темноте.
А Раскосов стоял на крыльце и раздумывал, припоминая весь разработанный план, проверяя его и взвешивая.
Нет, все было сделано правильно! И ведь как хитро разыграно, как по нотам! А главное — сам он все время оставался в стороне и руководил «операцией» через других. Не напрасно он наказывал, чтобы на Карчальскую стройку присылали «блатных». Раскосов сам вышел из этой среды, знал все их замашки, привычки, умел с ними разговаривать. Кайданов был посредником. Раскосов осторожно, не открывая карт, направлял действия Кайданова. Конечно, тому и в голову не приходило, какая крупная птица этот Раскосов. Просто он считал, что Раскосов — авантюрист, что он ловко сумел под личиной топографа устроиться на хорошее место.
Раскосову удалось организовать карточную игру, удалось усадить за игру Горкушу. Горкуша разгорячился и мало того, что проигрался в пух и прах, но даже хватил лишнего и поставил карту, не имея ничего за душой. Так вот и вышло, что стал Горкуша «заигранным» — преступление, за которое по воровскому закону полагается смерть. И тогда Горкуше предложили «искупить свой грех», а именно — поставить карту еще раз — на голову начальника строительства. Горкуша поставил и проиграл.
Прошло немало времени с тех пор, но вот настал день расплаты. Приезд Агапова на тоннельный участок решил дело. Горкуша и не отнекивался, напротив, хвастал, щеголял перед своей «бражкой». И вот через какой-нибудь час все должно было свершиться.
Задумано было так.
Днем, как бы случайно, Горкуша, находясь в толпе, внимательно разглядит Агапова и изучит всю обстановку, в которой предстоит ему действовать. А стрелять в Агапова он будет вечером, когда Агапов будет выходить из клуба. Тут Кайданов и несколько его друзей нарочно сделают пробку в дверях и затем постараются пропустить Агапова без всех его сопровождающих. И тогда Горкуша при свете лампочки у входа в клуб подойдет к Агапову вплотную, выстрелит в него и поспешит замешаться в толпе. Кайданов же под предлогом, что гонится за ним, будет мешать его поимке.
Ведь как хорошо все было придумано! И Раскосов рассчитал, что сам он будет в этот момент находиться на сцене, так что на него не упадет никакой тени подозрения.
Горкуше разработанный план тоже нравился. Он надеялся, что сумеет скрыться.
Казалось, все было учтено, все продумано. Оставался последний шаг... И вот — Кайданов недосмотрел, Горкуша для храбрости выпил больше, чем следовало, — и что получилось в результате!
«Ах, падла! Напился-таки! Ведь велел следить... Эх! Второй раз сорвалось! Дешевый народ! С таким наживешь беды! С пьяных глаз-то и меня запутают... Надо что-то немедленно предпринять...».
Мысли были стремительны и тревожны. Раздумье продолжалось всего несколько минут. Решение возникло молниеносно:
«Пусть сам на себя пеняет! Надо сделать так, чтобы обернулось в мою пользу... Давно ищу случая... Вот он — случай! Разведчик долго не продержится, если не вступит в связь с теми, кто его ловит. Это лучшее место, где можно уйти в тень. Я должен пойти и заявить на него».
Раскосов, приняв решение, тотчас приступил к осуществлению задуманного. Если этот Горкуша готов погубить всех, то пусть лучше погибнет сам. Раскосов вернулся в клуб, быстро накинул пальто, нахлобучил шапку и стал пробираться в зрительный зал.
Аккордеонист Сережа Стрягин исполнял Брамса. Он пытался улыбнуться «сценической улыбкой», которой требовал от исполнителей руководитель самодеятельности, но лицо его, некрасивое, но смышленое, симпатичное, выражало усердие и напряженное внимание, и на макушке торчал, как всегда, злополучный вихор.
Раскосов вошел в зрительный зал. В публике сразу стали благожелательно и добродушно хихикать, поглядывая на его неразгримированное лицо. Раскосов, не обращая ни на кого внимания, пробирался вперед. Он подошел к Клавдии Ивановне.
— Товарищ Широкова! — шепнул Раскосов.
Она не ответила, она слушала музыку.
— Товарищ Широкова! — настойчиво твердил Раскосов. — По очень срочному делу...
— Что такое? — неохотно отозвалась она.
— Очень важно и неотложно... Прошу вас выйти со мной.
Байкалов подумал:
«Вероятно, за сценой неполадки...».
Раскосов и Широкова вышли. Сразу же охватила их тьма и тишина. Затем глаза стали различать звезды, горизонт, очертания сопок и деревьев.
— Ну, рассказывайте, — нетерпеливо произнесла Широкова. — Что у вас там случилось?
— Идемте в ваш кабинет. Дело серьезнее, чем вы думаете. Счел своим гражданским долгом... как советский человек...
— Да вы говорите яснее, товарищ Зимин.
Она открыла ключом дверь в партком, включила свет и увидела лицо Раскосова, перемазанное гримом. Грим расплылся красными, синими полосами. Губы у Раскосова были подведены ярко-красной краской, а теперь краска размазалась и кривила рот. Раскосов понял по ее взгляду, что вид у него нелепый, выхватил носовой платок и стер грим.
— Ну вот... — перевел он дух, — а теперь докладываю: на западном портале в дымину пьяный переплетчик — знаете? — Горкуша — размахивает револьвером и кричит... кричит черт знает какой вздор! Такой праздник... и гости... Нужно во всяком случае обезвредить... Еще действительно убьет кого... Вам, нашему партийному руководителю, я докладываю в первую очередь.
Клавдия Ивановна приняла сообщение очень серьезно.
— Западный портал... — пробормотала она. — Спасибо, дорогой! Вы поступили правильно. Идемте быстрее, надо Березовского вызвать из зала. Как по-вашему?. Я думаю, гостям пока ничего не говорить.
Когда прибежали к месту, Горкуша уже стих. Он сидел на куче щебня и то принимался петь «Ой, не ходы, Грицю», то отвратительно ругался. Действительно, в кармане у него нашли револьвер, а десятки людей подтвердили правильность сообщения Раскосова.
Горкушу заперли в пустой кладовке и приставили охрану. Все это заняло каких-нибудь двадцать минут. У всех было ощущение, что надо еще что-то сделать.
— По-видимому, историю преувеличили, — сказал Березовский.
— Напился парень и одурел, — поддержал комендант.
Никому не хотелось раздувать историю.
— А оружие? — спросила тихо Широкова.
— Молодец Зимин! Сигнализировал! — выкрикнул Кайданов, который тоже вертелся поблизости и сразу понял маневр Раскосова.
— Правильно поступил, — сказала Широкова и пожала еще раз руку Раскосову: — Спасибо, товарищ Зимин!
Агапову и Байкалову доложили кратко, стараясь изобразить все как недоразумение, которое, впрочем, будет выяснено. И Раскосов как бы мимоходом ввернул, что о Горкуше болтают, будто бы у него темное прошлое... Но, конечно, это еще надо проверить.
— Все-таки интересно было бы поговорить с ним, с этим человеком. Горкуша — его фамилия? — поинтересовался Байкалов.
— Сейчас это совершенно невозможно. Он пьян до бесчувствия.
— Револьвер хороший, — вертел в руках Байкалов отобранный у Горкуши браунинг. — Откуда он его взял?
— Все выясним, товарищ Байкалов.
Послали узнать, что делает Горкуша. Сообщили, что он спит мертвым сном.
— Доставьте его к нам, на Лазоревую, — распорядился Байкалов.
После концерта состоялся ужин. Пригласили к столу всех участников концерта. Было шумно, оживленно. Стрягин опять играл на аккордеоне, Вадим Павлович исполнял арию Гремина. Говорили речи, провозглашали тосты, пели, танцевали...
Модест Николаевич и Ирина вышли на улицу. Сначала они шли молча. Байкалов думал о том, какой большой шаг совершается в его жизни. Он сознавал, что берет на себя большую ответственность. И сможет ли он еще раз в жизни пережить заново то большое, что называется любовью, семьей, что у него было и что он, казалось, безвозвратно потерял?
И вот он стал говорить, говорить просто, душевно. Рассказал, как он полюбил Ирину, как понял это сразу и как с того времени не представлял, как бы он мог обойтись без нее в жизни.
— Уж если нужно было испытание временем, то мы добросовестно прошли это испытание. И знаете, Ирина Сергеевна, с того дня, как я полюбил вас, я всегда был с вами, всегда думал о вас, что бы ни делал.
— А я очень страдала это время, — сказала серьезно и грустно Ирина. — Встретив вас, я поняла, что никого другого я не могла бы любить.
— Я вам рассказывал, что у меня была семья, что я любил и был очень счастлив... Я строго проверил себя: могу ли я и теперь любить, не обману ли вас. И я скажу честно, что чувство к вам особое, ни на что не похожее. Я со дня нашей встречи знал, что мы будем любить друг друга. Не умом знал, напротив, я очень боялся, что вдруг вы выйдете замуж... А в то же время чувствовал... словом, и знал и не знал... — Байкалов тихо засмеялся и добавил: — Но теперь-то уж мы не будем разлучаться. Да, Ирина? Теперь-то уж — навсегда.
— Да, — ответила Ирина. — Или не любить, или навсегда.
— Главное, знаете, какое у нас преимущество? Часто бывает так, что любят друг друга, а мыслят по-разному. Мне кажется, что это невыносимо. Как же это? Что-то не вяжется. Не то что быть одинаковыми... одинаковых людей нет даже двух на свете, даже рисунки на пальцах, на коже — и то не повторяются, а душа-то ведь посложней! Но быть одних взглядов, убеждений — это необходимо. Ведь правда? Иначе для чего быть вместе?
Они не заметили, как дошли до самой опушки леса. Тайга была молчалива, замкнута. Но уже бродили в стволах весенние соки. Горьковатые пряные запахи и только еле уловимое движение, настойчивая, не останавливающаяся ни на минуту деятельность — набухание почек, рост, расцвет — угадывались в этом массиве, в лесах, в горах, в ущельях и оврагах, в руслах рек и непролазных кустарниках.
— Когда я ехал в Москву, — сказал Байкалов после длительного молчания, — то с каждым километром все больше любил вас. Чем дальше уезжал, тем ближе становились вы...
Ирина чуть насмешливо, но вместе с тем с горечью ответила:
— Вам надо было не останавливаться, объехать вокруг Земли, и тогда вы прямиком приехали бы ко мне, и не беда, что с обратной стороны.
— Вы правы, — добродушно сказал Байкалов, — конечно, было проще взять и приехать тогда к вам...
— Посмотрите, какая черная туча! — показала Ирина. — Или это кажется, но такой густой черный цвет!
— И все-таки она не черная. Синяя — может быть.
— Пожалуй, синяя. Если вглядеться. А если было бы плохое настроение, она казалась бы черной. У меня были дни, когда все казалось печальным. Это как раз в то время, когда вы ехали в поезде и думали, что я все ближе для вас...
— Больше я никогда не заставлю вас страдать! Никогда!
— Когда любишь, не страшно и помучиться. Видимо, это тоже должно входить в программу любви...
— Мы будем хорошо жить, я почему-то уверен в этом. Постараюсь стать для вас таким же необходимым, как необходимы вы мне.
На секунду Ирине показалось, что Байкалов чем-то походит на ее отца. Не за это ли она полюбила Модеста Николаевича? Она присмотрелась внимательнее. В темноте фигура Байкалова казалась еще крупнее и массивней. Нет, не походит. Неужели с этим незнакомым мужчиной, который идет с ней рядом, отныне она будет ближе, чем с кем бы то ни было из людей? Ближе, чем с Ниной? Ближе, чем с родителями? Как странно! А между тем она знает, что это будет, в этом ее счастье, и Модест уже сейчас — очень-очень близкий, знакомый, дорогой... И она почувствовала, что хочется иногда быть слабой, опереться на любящую руку, хочется заботы, ласки...
Когда их руки встретились, Байкалов растроганно отметил, какие у Ирины маленькие пальцы, какие горячие ладони. Взяв эту руку, он ее больше не отпускал и держал в своих сильных больших руках. И они шли теперь совсем рядом, и вместе с ними пробуждалось к любви, к жизни все окружающее: сопки, леса, птицы, травы, — в эту весеннюю, пропитанную тревожными запахами, наполненную таинственными шорохами ночь.