1
В шесть часов утра на Лазоревой раздается заливчатый гудок. Машинист электростанции Володя Мартынов с удовольствием нажимает на рычаг и прислушивается. Призыв к труду разносится далеко. Он слышен не только в поселке, не только на аэродроме, но и на трассе и на ближайшей железнодорожной станции. Он гулко разносится по зеленому простору, летит над сопками и тайгой.
Андрей Иванович Агапов открывает глаза и несколько секунд слушает. Да, гудок! Кажется, только что заснул, а вот уже и ночь пролетела. Андрей Иванович берет с ночного столика часы. Без двух минут шесть. Незаконно. Надо гудеть ровно в шесть. Не забыть сказать Мартынову.
Андрей Иванович две минуты демонстративно лежит. Затем поднимается с постели, поглядывая на мирно похрапывающую супругу.
По дороге Андрей Иванович стучит в окошко зеленого домика; В окошке незамедлительно появляется усатая сияющая физиономия Агаяна:
— Идите! Безусловно догоню. Частное слово!
«Однако прохладно, — думает Агапов, шагая по сверкающей в утреннем солнце тропинке. — В этой Сибири, пожалуй, жди настоящего тепла!».
Ильинский тоже просыпается в этот утренний час. Но он допоздна сидел ночью и раньше восьми решил не подниматься. У него опущены шторы. Почти не открывая глаз, он добирается до окна, открывает форточку, бормочет, выглянув: «Ух и денек!» — и снова ныряет под одеяло. Он успевает еще подумать, что надо сегодня же отправить докладную записку в Москву... и крепко засыпает.
Спит безмятежно, сладко, не слышит ни гудков, ни голосов за окнами Тоня Соловьева. Она вчера вернулась из поездки по трассе и сдала в газету большой материал о мостовиках.
Тоня — сибирячка. Совсем особое чувство привязанности испытывает она к своей Сибири, к своему Дальневосточному краю, где родилась. Как она любила сибирские восходы солнца, сибирские закаты, когда игра красок и форм на небе была до того смела, до того причудлива, что Тоня думала:
«Вот нарисовать так — и никто не поверит, что так бывает...».
А сибирские лунные ночи? А это великое молчание тайги? На родине Тони все было громадное. Необъятная тайга. Огромное Байкальское озеро. Многоводные реки. Бескрайние поля пшеницы. И сами сибиряки — народ просторный, крепкий, коренастый. И Тоня любит повторять, что нигде нет таких могучих рек, таких снежных сугробов и такого румянца во всю щеку, как в Сибири. Об этом она рассказывает и во всех своих стихах, тоже свежих и бодрых, как сибирский морозный день.
Тоня была самостоятельна и энергична. Пытливо всматривалась она в окружающее, и в глазах ее стоял вечный вопрос, вечное любопытство. Что знала она о людях, о жизни? Воспитывалась у тетки. Стала машинисткой. Хотелось еще. учиться, но надо было зарабатывать. Хотелось чего-то значительного, но — чего?
Теперь она стала сотрудницей газеты, это звучало солидно, и многие называли ее уже не Тоней, а Антониной Андреевной. Она писала большие очерки, серьезные статьи. Но ее по-прежнему тянуло к поэзии, хотя сама она считала это «увлечением молодости», «возрастной болезнью». Однако жить без стихов не могла.
Вот и сейчас, работая над корреспонденцией о тоннельщиках, Тоня вдохновилась картиной тайги и величественного шествия строителей и, описала это в стихах, взволнованных, прочувствованных и ярких. Стихи понравились всем в редакции, их взяли в печать. Тоня уснула счастливая, гордая и теперь спала крепким сном, несмотря на все старания Володи Мартынова, который давал продолжительный гудок, возвещающий, что день начинается, новый весенний день — десятое марта.
Василий Васильевич делает гимнастику. Он приседает, вскидывает руки кверху... Выдох — и переходит к следующему упражнению, поглядывая на электрический чайник, в котором начинает закипать вода.
Модест Николаевич проснулся рано в это морозное утро и долго смотрел, как Ирина, вооружившись веником, тряпкой, горячей водой, прибирает комнаты. Молодая, красивая, сильная, она, работая, как будто танцевала. Вот она привела в порядок полку с книгами. Отошла и издали полюбовалась своей работой. Поправила рамочку с портретом отца. Так. Одна книга слишком глубоко запала. Выдвинула книжку. Напевая, заглянула на кухню... Байкалов притворился спящим и нежился в постели. Размышлял, щурил глаза и улыбался от полноты чувств. Ему хотелось продлить это удовольствие, повспоминать, полюбоваться на Ирину, на каждое ее движение, и он прислушивался, как она шепчется на кухне с Кузьминичной, ждал, когда она снова войдет. Мысли Байкалова прервались, потому что он услышал, что Ирина берет ведра и собирается идти за водой. Ну, нет! Он не позволит перехватывать его работу! Байкалов вскакивает с постели, быстро одевается, вихрем проносится мимо Кузьминичны и отнимает у Ирины ведра, в то же время успев поцеловать ее и шепнуть: «Любимая!..».
Заводской гудок переходит на более низкие тона и замолкает. По поселку идет утренняя смена. Магазин открыт. Многие заходят купить пачку папирос или спички. Сам заведующий магазином еще спит, отпускает покупателям его жена, бойкая, разбитная женщина.
— Доброе утро, Валя!
— Доброе утро!
— «Гвоздики» есть?
— «Бокс» или «Ракету»?
Морозное утро сияет. Прогромыхала пятитонка. Прошел утренний пассажирский. Все больше народу на улицах. Женщины идут за булками, за молоком. Вот появилась на крыльце седая грива начальника техбюро ЦРМ — Ильи Аристарховича Фокина. Он направляется в столовую получить свой стакан чаю и неизменный бутерброд с сыром.
Если бы кто-нибудь заглянул теперь в ЦРМ, то есть в Центральные ремонтные мастерские — детище Федора Константиновича Ильинского, — он был бы изумлен, озадачен, увидев напряженную работу, увидев странные на первый взгляд, возбужденные и, можно бы так назвать, озаренные лица литейщиков, начальников цехов, инженеров. В техбюро дым коромыслом! Чертежи, странные, невиданные модели... И сам Ильинский, вбегающий то в один цех, то в другой, размахивающий калькой, окруженный рабочими...
В ЦРМ творили, и это давно был не ЦРМ, а большая лаборатория, опытный завод. Меньше всего здесь занимались ремонтом. Нет, они-создавали новые или вносили усовершенствования в старые, существующие агрегаты.
Ильинский носился с идеей сооружения мощного «железнодорожного» экскаватора с учетом всех новейших достижений. Одной из интересных выдумок Ильинского был и взрыв в горной местности, рассчитанный так, что взлетевшая в воздух скала, рассыпавшись на мельчайшие части, покрыла большой участок непроходимых топей и образовала как бы мост, каменистое плато, по которому строители двинулись дальше. Здесь важно было точно рассчитать, куда и как полетит взорванная порода.
Федор Константинович, всегда горевший воодушевлением, всегда что-то выдумывавший, что-то страстно доказывавший, очень полюбился Байкалову. Главный инженер замечал, что Байкалов иногда вдруг посреди разговора записывал что-то в свой блокнот.
— Я не скрою, Федор Константинович, — сказал он однажды Ильинскому, — я изучаю ваши методы работы и ваше отношение к труду с большим принципиальным интересом. Мне хочется написать книгу... Я еще не знаю, что у меня получится, но обязательно попробую написать. Меня семейство Павловых растревожило в недавнюю мою поездку в Москву. Удивительное семейство! Удивительные люди! Наталья Владимировна смеется надо мной и подзадоривает. Павлов уверяет, что мне надо в органы идти работать, а Наталья Владимировна говорит, что я когда-нибудь сяду и напишу философский труд. Она не догадывается, как близка к истине! Ведь я хочу написать книгу — о чем бы вы думали? О коммунистическом обществе! Мне кажется, что об этом надо много и достаточно веско говорить. Я не претендую на создание какого-то капитального труда, но мне не дают покоя мысли... И отчасти вы, Федор Константинович, виноваты со своим творческим энтузиазмом.
— Вот те на! И я вам попался на зубок!
— А как же! Отношение к труду — это альфа и омега, отсюда все исходит!
— Вообще-то я тоже об этом думал, — признался Ильинский и по-детски простодушно рассмеялся. — Это, конечно, главное.
— Понимаете, труд с незапамятных времен считался проклятием, наказанием за грехи. В поте лица добывать хлеб свой... «Труд», «трудно», «затруднение»... Труд при коммунизме утратит свой первоначальный смысл. Труд — это не трудно! Труд — это приятно! В самом деле, для чего и жить, как не для того, чтобы сказать все, что думается, сделать все, что умеешь? Труд — это смысл жизни, труд, — это наслаждение!
— Да, труд — это смысл жизни, труд — это наслаждение, — повторил Ильинский. — Я на себе познал это. Отнимите у меня право трудиться, возможность строить, изобретать — и я буду несчастнейшим из людей.
— Да, да! Ведь стирается грань между игрой и трудом. Труд — это самое увлекательное занятие, потому что в нем нет элемента принуждения. Писали гимны труду, а теперь труд стал гимном.
— А вы знаете, у вас есть литературная жилка! Честное слово, Наталья Владимировна права, я на вашем месте писал бы роман.
— Я же и говорю, что мечтаю написать книгу. Не роман, конечно, роман я хочу заставить написать Соловьеву. Вы как думаете? Мне, кажется, у нее ярко выраженные способности. Нужно только помочь ей. Кстати, мне кажется, Федор Константинович, что и искусство будущего очень будет отличаться от искусства наших дней. А? Как по-вашему? Музыка, музыка займет огромное место в жизни! Останется ли драма? Уцелеет ли опера? Интересно! А вот смеяться будут много и тогда. Правда? Значит, сохранится и шарж, и комедия...
— Да-а, — вздохнул Ильинский, задумчиво устремив взор перед собой, — коммунизм!.. А я вот недавно послушал разговор ночного сторожа у нас на заводе, дотошный такой старик. Он выспрашивал молодого чертежника, вышедшего из техбюро подышать свежим воздухом. Глядя на звезды, старик просил сказать, правда ли, что при коммунизме каждому можно будет брать все, чего душа хочет. Чертежник подтвердил, что действительно при коммунизме ни в чем не будут испытывать нужды. «И хоть шоколаду бери сколько хошь?!» — недоверчиво спросил сторож и пытливо поглядел на чертежника. По-видимому, в вопросе о шоколаде чертежник почувствовал себя не вполне подготовленным. Но он храбро ответил: «И хоть шоколаду», — мысленно прикидывая, сколько произрастает на земле какаового дерева. Сторож долго молчал и пыхал махоркой. «Навряд ли!» — сердито выкрикнул он и ушел в темноту к охраняемым им складским помещениям.
Байкалов ничего не сказал по поводу сомнений сторожа. Или он, поглощенный своими мыслями, не слышал рассказа Ильинского? А Ильинский продолжал:
— Мы с вами виноваты, Модест Николаевич, если есть еще такой ночной сторож, который сводит идею построения коммунистического общества к выдаче шоколада. Не так, конечно, упрощенно, но все-таки многие еще весьма туманно представляют себе, что такое коммунизм. Взять хотя бы замечательную формулу: от каждого по способностям — каждому по потребностям. Какой глубокий смысл! И уж, конечно, речь здесь идет не о потребительской кооперации! Отдать всего себя, все богатства души, все порывы, все вдохновение — вот что такое «от каждого по способностям»! Это не членский взнос, это служение людям. А «каждому по потребностям?» Какие слова! По-треб-но-сти! Сколько потребуется, сколько нужно!
Оба они помолчали. И вдруг Байкалов сказал, показывая этим, что он слушает внимательно, а вовсе не поглощен своими мыслями:
— Да-а... Много еще нужно работать с людьми.
Он думал о том, что надо будет зайти на завод, потолковать с народом, и не зайти, а заходить почаще, вообще больше говорить с людьми, объяснять, и не на собраниях, а повседневно, запросто, на жизненных примерах и случаях.
Ильинский опять тихо заговорил:
— Не знаю, испытываете ли вы мучительный стыд... и досаду... и сердце сжимается... и закричал бы на него, и заплакал бы... когда вы видите человека темного, дремучего... глыбу какую-то, а в то же время ведь человека! Ну вот взять хотя бы этого, который спрашивает, будут ли давать при коммунизме шоколад... (Я вспомнил — Ерасичев его фамилия. Иван Ерасичев! И на черта ему шоколад? Он только водку любит!) Но как же так мы его проморгали? Почему же он ходит — такой первобытный — в наши дни конгрессов мира, атомной энергии? Мне это очень больно, и не знаю, что бы сделал, только бы вызволить его из беды, вытащить из ямы и сказать ему ласково-ласково: «Товарищ ночной сторож, ведь ты же человек, давай, брат, вместе разберемся во всем и наведем и в сердце, и в голове порядок!» Что греха таить: таких, как этот Ерасичев, у нас, к сожалению, предостаточно. И надо им помочь.
— Я знаю одно, — твердо сказал Байкалов, — что человечество, которое умело быть таким несчастным, сумеет стать и счастливым. Я уверен в этом! И теперь это не мечты, не фантастика, не дело столетий, это буквально завтрашний день.
Так часто беседовали они. Но в этот день, десятого марта, оба были заняты своими делами и не встречались. Это был деловой, будничный день на стройке. Недавно закончена была линия железной дороги до самого Аргинского перевала. Шла отделка станционных построек, двигались строительные материалы туда, дальше, за горный перевал... Заканчивались работы на тоннеле.
Десятое марта был самый обыкновенный день. Он ничем другим не был бы достопримечателен, кроме разве того, что в этот день стояла изумительная погода. По трассе шли один за другим балластные поезда. Белый дымок над паровозной трубой таял в глубоком пространстве. Где-то звучала песня. Где-то бригадир протяжно выкрикивал: «Раз — два — дружно!».
Словом, это был обычный трудовой день. И можно было бы не останавливаться так подробно на его описании, если бы именно с этого дня не начались события, которые так взволновали многих строителей Карчальской магистрали.
2
Итак, это было десятого марта. Скорый Москва — Владивосток подходил к Лазоревой. Еще не сдерживая скорости, мчался он, вздрагивая на стыках рельсов, еще не видно было семафора.
Единственный пассажир купе мягкого вагона уже застегнул чехол своего чемодана и надел шинель поверх кителя с красными кантами железнодорожника. Штундель стоял в купе лицом к окну, стараясь разглядеть в вихре движения станцию Лазоревую — место, где он, по поручению своих хозяев, должен был дать генеральное сражение.
Блэкберри предоставил в его распоряжение довольно подробные сведения о некоторых руководителях Карчальской стройки. Кроме того, в портфеле убитого ревизора оказалось немало всевозможных заметок, указаний, выдержек из различных документов и докладов. Недаром он потрудился над всеми этими бумагами!
А произошло все это на маленькой захолустной станции Трубное, в трех часах езды от Лазоревой.
Возле этой станции располагался небольшой поселок в одну улицу, с домиками, один от другого на порядочном расстоянии, так как тут же размещались обширные сады и огороды, и лишь плетни сохраняли в какой-то мере вид обыкновенной улицы.
Некоторое время тому назад сюда приехали трое, сняли пустующую окраинную избушку и объявили, что они топографы и будут уточнять, где должна пройти высоковольтная линия.
Никого это особенно не заинтересовало. Пускай себе уточняют, теперь всюду строят, уточняют, намечают. Такое уж время.
Приезжие жили тихо, покупали молоко, яйца, иногда и курочку.
Это был Штундель с двумя своими помощниками.
В назначенное время они бродили вдоль насыпи и ждали прибытия поезда. И вот поезд прогрохотал мимо.
— Видал? — спросил один из них. — Посылочка нам выброшена. Идем заберем.
Труп был доставлен в избушку. Окна тщательно завесили, кроме того, поочередно дежурили на улице. Мертвеца раздели, оставили только в белье, да джемпер у Штунделя оказался почти такой же, поэтому не сняли и джемпера, а в форму железнодорожного служащего облекся Штундель.
— Тут у него пачка папирос в кармане джемпера. Достать? — спросил Мартын, обшаривавший карманы.
— Оставь, пусть там лежат. Не хватает еще нам счастья курить табачок покойника! — поморщился Штундель.
Труп спрятали в голбце, на льду. Долго и подробно изучали документы покойного, перетряхивая содержимое его чемоданчика и портфеля.
Паспорт. Командировочное удостоверение. Штундель взял с собой и профсоюзный билет Ипатьева, и аккредитив — все, что было при нем, вплоть до незначительных бумажек с упоминанием его фамилии, с указанием его должности и домашнего адреса.
— Я завтра еду, — распорядился Штундель, — но сяду в поезд не здесь, а на следующей станции. Теперь слушайте внимательно: на Лазоревую я прибуду десятого марта утром. Обратных поездов из Лазоревой, наиболее для нас удобных, два — в одиннадцать вечера и в два часа ночи. Двенадцатого марта — запомните, чтобы не спутать! — двенадцатого с одним из этих поездов я приеду сюда, на станцию Трубное. Значит, когда я буду здесь, Мартын?
Мартын, рослый человек с волосатыми черными руками, сказал, выговаривая слова с чуточку нерусским акцентом:
— Вы будете здесь или в два часа ночи или, если выедете с двухчасовым, будете под утро, в пять.
— Совершенно верно. И в том и в другом случав здесь у вас должно быть все готово к моему приезду, а именно: как стемнеет, вы отнесете мертвеца в кустарник с левой стороны от полотна железной дороги, если встать лицом к востоку, вы поняли? — к востоку, то есть лицом к Лазоревой, откуда я приеду. Вы запомнили там мостик? Вот около мостика и спрячьте покойника, и тогда уезжайте оба, сообщив о своем отъезде в поселке и уплатив за предоставленное жилище. Уезжайте совсем, здесь вам нечего больше делать. Понятно? Учтите, что будут повсюду искать убийц. Труп нужно сделать неузнаваемым, ну, это вы как раз сумеете сделать.
— Понятно. Будем сделать! — угрюмо пообещал Мартын.
— Что сделаю я? Выйду на этой станции и возле мостика разбросаю в беспорядке все вещи ревизора Ипатьева: портфель, бумаги, открытый чемодан, а покойника снова облачу в его одежду. Сначала обнаружат вещи, затем станут искать убитого и тотчас установят, кто он такой. А мы, друзья, будем уже на почтительном расстоянии. Мой добрый совет: постарайтесь все-таки не попадаться кому не следует на глаза еще долгое время. Будет розыск, будет судебная экспертиза. Сразу же приобретайте другие шапки, новые, но непременно ношеные, из комиссионок, пальто. Если у вас прически — стригитесь наголо. У тебя, Мартын, усы, сбрей усы. Вы народ опытный, не вас учить, но часто наш брат попадается из-за собственной небрежности. Ни одного неверного шага! Ни одного! Мы работаем, как саперы, и ошибаемся только один раз. С какой же стати? Не будем ошибаться!
Повторив все инструкции еще раз и путем вопросов установив, что его помощники все поняли, все запомнили и ничего не перепутают, Штундель больше с ними не говорил. Он заучивал имена, названия, подготовленные заранее характеристики некоторых работников Карчальского строительства, обдумывая, к кому какой нужен подход.
Это был испытанный и часто применяемый врагами метод: клевета на честных, активных коммунистов, дискредитация крупных специалистов и ученых, приносящих безусловную пользу государству.
Штундель обстоятельно готовился к предстоящему перевоплощению. Конечно, он постарается не совать нос туда, где совсем ничего не знает. Мелочи, непредвиденные мелочи могут подвести. Штундель закрывал ладонью паспорт Ипатьева и говорил:
— Разрешите представиться: Ипатьев Петр Тимофеевич, ревизор. У меня есть жена — Анна Ивановна Ипатьева, очень хозяйственная женщина. У меня трое детей: Инна и Люся — две дочурки — и мой наследник Владимир — Вовка, ему исполнилось шесть лет. Я живу по адресу...
Штундель злился. Из-за трех дней (а больше ему никак нельзя было оставаться!) приходилось запоминать множество самых разнообразных вещей: и бухгалтерскую отчетность со всеми этими дебетами, кредитами, авизо и пробным балансом, и тоннельное дело со всеми его «профилями», «сечениями», «грунтом», «подошвенной штольней», «штроссой», «калоттой», черт бы их побрал! Штундель даже запомнил на всякий случай, чтобы ввернуть мимоходом в разговоре, что первый тоннель построил царь Навуходоносор от царского двора к храму Ваала и что в России первый тоннель соорудил инженер Перрот.
Но Перрот Перротом, а Штундель отлично понимал, что вступает в смертный бой со всеми этими Байкаловыми и Кудрявцевы? Ничего! Как-нибудь обойдется! Что ж, познакомимся, товарищ Байкалов! Будем еще любезничать с вами и говорить вам пылкие речи...
Размышляя обо всех этих вещах, Штундель застегивал пуговицы железнодорожного кителя с несколько брезгливым чувством, так как вещи-то были, как ни говорите, с мертвеца.
Тупые физиономии его помощников беспокоили Штунделя: как бы чего не перепутали! И он не пожалел ни времени, ни сил, повел этих двух детин к линии железной дороги, к мостику, выбрал и указал густой кустарник, куда следовало спрятать труп.
— Конечно, через три дня наш ревизор будет не первой свежести, но нам на это наплевать. Пусть в этом разбирается судебная экспертиза! Если даже и докопаются потом, как что было, — наше дело сторона, мы в это время будем уже далеко, и нас это будет мало интересовать. Главное — эти три дня продержаться, чтобы без сучка, без задоринки!
Штундель страшно любил русские поговорки, словечки, присказки и часто щеголял ими: «Лиха беда — начало», «Тише едешь — дальше будешь», «Не заманишь калачом»... Штунделю казалось, что он до тонкости изучил русский язык и владеет им даже лучше, чем сами русские.
Вот и сейчас Штундель не утерпел, чтобы не вставить:
— Да, братцы! Был полковник — стал покойник.
— Да ведь он, кажется, из штатских? — спросил Мартын.
— Хоть и железнодорожник, но важная персона: ревизор!
И Штундель добавил уже без всякого пафоса:
— Вот тут в болотце его и сунете. И сразу уезжайте. Смотрите, не вместе, каждый сам по себе. Подальше уезжайте! Поняли меня?
Кивнув головой в знак прощания, Штундель зашагал вдоль насыпи к следующей станции. Его помощники постояли, посмотрели ему вслед и тоже пошли, гуськом, по проложенной здесь тропинке.
И вот новоявленный ревизор уже продолжал свой путь к Лазоревой. Поезд шел, постукивал колесами, подрагивал на стыках рельсов. Пассажиров было мало.
Штундель стоял у окна и размышлял. Этот Ипатьев, по наведенным справкам, на Карчальском строительстве не был ни разу, ни с кем там не был лично знаком, так что не требовалось даже особенной перелицовки. На фотокарточке в личных документах покойного был запечатлен довольно обычный облик человека лет под пятьдесят.
«Сойдет. Буду я им еще давать себя разглядывать!» Поезд приближался к станции Лазоревая.
«Посмотрим, посмотрим!» — потирал руки Штундель и даже стал насвистывать, в точности как насвистывал совсем недавно подлинный ревизор, стоя у окна вагона.
Нет, он не волновался! Мысленно он вновь и вновь рассматривал карту этого будущего сражения, на которую уже были нанесены темно-синие остроконечные стрелки, обозначавшие объекты нападения. Да, все продумано, взвешено, подготовлено, но он все повторял про себя:
«Уж я им устрою тарарабумбию! Запомнят они меня! Я потребую поднять всю отчетность, заставлю всех работать день и ночь — управление, техотдел, бухгалтерию, отдел кадров. Я не должен задерживаться, так как на меня посыплются жалобы. Но в три дня я переверну у них все вверх дном, а уверять буду всех, что ревизия займет не меньше двух недель. Кроме того, я их перессорю, пошлю в центр донесения, разоблачения, требования снять такого-то, имя рек, вызвать сякого-то для дачи объяснений... Они запомнят на всю жизнь ревизора Ипатьева Петра Тимофеевича! Кстати, какое совпадение: и тот был Петр, и я — Питер. Тезки!».
Штундель с нетерпением поглядывал в окно вагона. Пейзаж оставался все тот же: сосны, ели, лиственницы, изредка веселая семейка берез, затем камни со смешными шапками снега, затем опять лиственницы, кедры, сосны...
Штундель не любил эту страну, хотя и прожил в ней всю свою жизнь. Он всегда испытывал зависть и отчуждение. Ему казалось просто оскорблением, личной обидой, что все эти необъятные просторы находятся в полном распоряжении не кого-то другого, а советских людей. Советских! Этого только не хватало! Будь его, Штунделя, воля, он бы загнал их в хлевы, в клетки, всех этих энтузиастов, сделал бы из них буйволов, каторжан...
Итак, план действий разработан до мельчайших подробностей. Изучил, насколько смог, железнодорожное дело, запомнил терминологию и все необходимое, чтобы в течение трех дней поддерживать общую уверенность, что все имеют дело с подлинным ревизором.
У Штунделя есть опора. Даже тот же Иван Михайлович Пикуличев — это человек, на которого можно вполне положиться. Надо признать, Икс-55 поработал с ним на славу. Икс-55 — топограф Зимин. Стрэнди утверждает, что это весьма дельный малый. Дельный, а где дела? Занимается всякой ерундой! Значит, надо его нацелить на конкретное задание. И это продумано: они взорвут вместе с Зиминым тоннель. Каково? Неплохо придумано? В иностранной прессе поднимут галдеж! Как полагается газетчикам, они преувеличат все вчетверо... Словом, работенкой Штунделя будут довольны! Но самое эффектное — это финал всей этой истории: через три дня ревизор отбудет из КТМ и — каков трюк? — ревизор Ипатьев в целях ограбления будет убит и выкинут из вагона! Где? Да на той самой станции! Труп уже приготовлен, соответственно обезображен до неузнаваемости, причем подлинный труп Ипатьева! Штунделю остается только выйти из вагона на той же станции, где четыре дня назад Горкуша выкинул из тамбура пассажира, бросить около трупа, спрятанного в кустах, портфель, обрядить труп в железнодорожную форму... Вот и разбирайтесь тогда, как хотите! Приезжал ревизор Ипатьев на строительство? Да, приезжал. Убит на обратном пути? Убит. Штундель выйдет из игры чистенький, вернется преспокойно в Москву, назначит свидание на скамейке в Чистых прудах и похлопает по колену старика Стрэнди-Блэкберри: «Вот как надо обделывать дела! Комар носа не подточит!».
Но вот поезд заметно сбавил скорость. В окне замелькали постройки небольшой железнодорожной станции. А за ними поднимался целый городок белых сверкающих широкими окнами зданий.
3
На перроне Штунделя-Ипатьева никто не встретил. Он вышел из вагона, огляделся. Пробормотал:
— Глухое местечко!
Усмехнулся и добавил:
— Надеюсь, что я внесу некоторое оживление в эту тихую заводь!
Чуть приподнимая плечи и откинув голову назад, шагал он по перрону, легко неся чемоданчик в сером чехле и пухлый от бумаг портфель. На него поглядывали с любопытством: незнакомое лицо, сразу видать, что приезжий.
До трехэтажного здания управления стройки метров триста.
Зашел в приемную начальника строительства, поставил чемоданчик на стул и спросил секретаря, может ли его принять товарищ Агапов. Начинать., так начинать сразу, с места в карьер!
Секретарь, немолодая женщина в очках, тотчас же прошла в дверь, обитую коричневой клеенкой, и, выйдя, приветливо сказала:
— Андрей Иванович вас просит.
Штундель сбросил шинель, поправил прическу и вошел в кабинет.
Агапов поднялся навстречу. Он был не один. Высокий смуглый человек в серой аккуратной гимнастерке стоял возле стола.
— Ипатьев. Вот мое командировочное удостоверение, — представился Штундель. — К вам на две недели. Агапов жестом показал на смуглолицего человека: — Отлично. Начальник нашего политотдела — Модест Николаевич Байкалов. Знакомьтесь, товарищи.
Пожимая руку Байкалову, Штундель на миг встретился с ним взглядом.
«Что ты Модест Николаевич — и так знаем. Поглядим, поглядим. Вот ты, значит, какой...».
И сказал подчеркнуто официально:
— С товарищем Байкаловым у меня, конечно, будет еще большой разговор. А пока...
Байкалов оказался человеком понятливым.
— Я к вам, Андрей Иванович, попозже зайду. А вас, товарищ, жду в любое время.
И тут же вышел, слегка кивнув приезжему головой.
— Прежде всего, товарищ Агапов, — начал Штундель, — вам привет от Соломина. Видел его перед отъездом. Он несколько обеспокоен положением на строительстве.
— За привет спасибо. А вот оснований для беспокойства не вижу. Да вы садитесь, товарищ Ипатьев. В ногах-то, говорят, правды нет.
Штундель сел на стул, натянуто улыбнулся:
— Разрешите курить? Благодарю вас. К сожалению, товарищ Агапов, вашего оптимизма разделить не могу. Факты — вещь упрямая, а их, к сожалению, больше, чем нужно.
— Больше, чем нужно — для чего? — спросил Агапов, мысленно взвешивая, чего стоит этот лощеный субъект.
— Чтобы заняться ревизией, что мне и поручено.
Штундель положил папиросу в пепельницу и, перегнувшись через стол, заговорил вполголоса, доверительно и веско:
— Дело в том, товарищ Агапов, что к нам стали поступать жалобы. Вы ведь знаете нашу публику? Сейчас буквально все сидят и пишут жалобы, письма в редакции газет, разоблачения... В частности, о вас — тоже нагрохали... Я приехал по другой части, буду поднимать документацию, знакомиться с ходом работ, ведь скоро будем принимать стройку. Но частным порядком я счел своим долгом предупредить вас.
Андрей Иванович сделался очень серьезным:
— Ну, вам, конечно, виднее. Говорите, Соломин встревожен?
— Он вызвал меня перед самым отъездом. Карчальское строительство — это не фунт изюму. Естественно, что наши враги стараются нанести удар по этой стройке. И не считаю нужным скрывать — стрелы и на вас направлены, товарищ Агапов.
— Убить меня, что ли, собираются? — спросил Агапов, усмехаясь.
— Разумеется, не физически, а морально. Подорвать ваш авторитет. Окружить опасными проходимцами, навязать неправильные решения и потом кричать на всю страну, что Агапов устарел, что Агапов ни для чего больше не годен... Нам известно, как некоторые люди пытаются подменять вас собственными персонами...
— Кто же это?! Чистейший вздор, батенька!
— А не было ли у вас, к примеру, такого случая, когда кто-нибудь протестовал против ваших методов работы? Припомните-ка.
— А! Это вы говорите о моем пристрастии к тому, чтобы люди пересиживали на работе сверх положенных часов? Так это правильно меня ругали! Я с этим вполне согласен. И кто это вам наплел такую чепуху? «Подрывают авторитет»! Да больше бы таких «подрывателей»!
— Но это не все. Тут и пострашнее будет.
— Не пугайте, товарищ Ипатьев, я не из пугливых.
— Знаю, что не из пугливых. Я тут пробуду долгонько, недельки две, еще поговорим. Соломин так и сказал: «В обиду Агапова не дадим, авторитет начальника строительства Агапова — нешуточное дело!».
Агапов поднялся из-за стола, большой, внушительный, с хмурым лицом и седой головою.
— Авторитет Агапова — не самое главное, товарищ Ипатьев. У партии найдутся десятки тысяч Агаповых. Да и никто мой авторитет не подрывает. А вот строительство наше должно быть чистым, как родник И я... я никому не позволю... — Он с неожиданной силой грохнул кулаком по столу. — Слушайте, вы! Не позволю запачкать нашу стройку!
«Ишь ты, как разобрало старика!» — с удовлетворением отметил Штундель и сказал мягко, успокаивающе:
— А вы не волнуйтесь, товарищ Агапов. Сам Соломин сказал, что мы вас в обиду не дадим. Не кто-нибудь! Соломин! Спите спокойно!
— Да при чем тут я?! — досадливо поморщился Агапов. — Стройку, стройку уберечь надо! А в этом отношении — поверьте, я сделаю все, что от меня зависит.
— От вас, товарищ Агапов, требуется только доверие и содействие.
— Оно будет оказано, — отрубил Агапов, и Штундель тотчас же поднялся со стула, вполне удовлетворенный разговором.
4
Манвел Вагранович шагал по улице, напевая песенку «О трех танкистах». Пел, не вдумываясь в содержание того, что поет. Скорее всего, пел о том, как превосходна жизнь, как безотказно работает сердце, какой задорный носик у новой машинистки, заменившей Тоню Соловьеву...
Вдруг сзади послышались быстрые, четкие шаги, и чей-то незнакомый голос окликнул:
— Манвел Вагранович!
Агаян оглянулся.
«Кажется, тот самый, что приехал к нам из Москвы», — подумал он, останавливаясь.
— Если не ошибаюсь — товарищ Агаян? — спросил приезжий и, широким жестом протянув руку, представился: — Ипатьев Петр Тимофеевич, ревизор.
Они пошли рядом.
— Не спалось мне что-то сегодня, — говорил Штундель. — Нервы, нервы пошаливают. Да и в вагоне такая духота!
— Мы с Байкаловым решили делать обтирания мокрым полотенцем. Очень полезно.
— А где он?
— Кто? Байкалов? Всю ночь сегодня работал. Писал. Ирина Сергеевна рассказывала, что он на трассу собирался. Вы знаете, товарищ, какая это замэчательная женщина! Чэстное слово!
— Да, я слышал, что вы знаток по этой части.
Агаян покраснел. Очень неприятно, когда совсем незнакомый человек затрагивает самое слабое место.
— Я всегда считал, что женщина украшает нашу жизнь, — сказал он, стараясь за этой фразой скрыть свое смущение.
— Вот вы, Манвел Вагранович, давно уже работаете вместе с Агаповым... Правда, опытный работник? — спросил Штундель.
— Агапов? Андрей Иванович? Чэстное слово, другого такого начальника строительства не найти!
— Ну, а Байкалов? О нем вы какого мнения?
— Замэчательный коммунист, сильнейший организатор!
Штундель прошел еще несколько шагов молча и затем так же неторопливо сказал:
— Однако кто же все-таки сильней как работник? Агапов или Байкалов?
— Оба! — не задумываясь, воскликнул Агаян.
Когда они дошли до финотдела, Ипатьев-Штундель, взглянув на часы, предложил Агаяну еще немного пройтись. Он начал разговор издалека. Сообщил, что приехал делать ревизию, но вовсе не намерен кого-то подлавливать, искать недостачи, нет, он же человек, наконец!
— Так что, если вам, дорогой Манвел Вагранович, понадобится в чем-то моя помощь, мое содействие, — пожалуйста, можете на меня рассчитывать. Вы меня понимаете? Я во всем пойду вам навстречу.
Штундель выжидательно молчал. Как отнесется к его предложению этот финансист? Ухватится за такую помощь? Или откажется?
Дгаян не сразу понял, о чем толкует приезжий ревизор. Агаян молча слушал, даже остановился и вглядывался в улыбающуюся, масленую физиономию псевдоревизора. Наконец он снова обрел дар слова.
— Вы... — произнес он. — Я... То есть как содействие? В чем содействие? В чем навстречу?
Штундель понял, что Агаян может вспылить. Уж эти южане! Тогда он поспешно стал поправляться:
— Позвольте! Вы напрасно сердитесь, вы не так меня поняли.
— Именно? — спросил Агаян, наступая.
«Вот проклятый армяшка! Сразу в бутылку полез! — опешил Штундель. — А что я такое сказал? Буквально ничего!».
— Я хотел вам охарактеризовать мой метод, мой подход, — бормотал он, в то же время прикидывая, как в случае чего ему спасаться. — А вы как поняли? Ха-ха! Вот чудак! И какой вспыльчивый! Я только объяснял, что моя ревизия — предупредительная, так сказать, профилактическая. Вот и все.
— Это совсем другое дело, — остывая, вымолвил Агаян. — Мне бэспокоиться нечего. В финансовом отделе — полный порядок. Но вы уж выражайтесь точнее во избэжание недоразумения. А то у меня был случай: одна ничтожная личность предложила мне вроде как взятку.
— Вот как? — повеселел Штундель. — Ну и что же?
— Он бежал от меня, как заяц, четыре квартала и спрятался в киоске прохладительных напитков.
Штундель убедился, что лучше эту тему не затрагивать. Но у него была в запасе еще одна вещица, припасенная специально для Агаяна.
— Да, кстати, — с напускным равнодушием спросил Штундель, — вам знакома Мария Владимировна из Таганрога?
— Муся Кондратьева?! — вскричал Агаян, пока еще ничего не подозревая.
— Кланяется вам еще... Радам Ломидзе...
— Радам Ломидзе? Разве вы были в Рустави?
— Нет, дорогой, не был. Но в Москве о вас не очень-то хорошего мнения. Одни письма ваших красоток чего стоят! Вы, наверное, и не ожидали, что кое-кто из них уже успел пожаловаться. Быть отъявленным донжуаном и вести финансовые дела всей стройки как-то несовместимо. В письмах есть очень пикантные подробности о том, например, как вы пытались скрыться от обманутых вами женщин сюда, на стройку. Впрочем, и здесь...
— Что здесь?
— Нет, я отказываюсь все это повторять.
Манвел Агаян и не думал ни от кого скрываться, и добытые Штунделем сплетни давно никого не интересовали. И все же Агаян был расстроен, огорчен. Имена нескольких очень красивых и очень хороших женщин напомнили ему некоторые давние страницы его жизни. Но кто же это пачкает, грязнит его светлые воспоминания? О! Как он знает повадки клеветников, склочниц, озлобленных гадин, способных выдумать какую-нибудь небылицу и разносить ее на грязном подоле по всему городу, наслаждаясь горем, обидой, негодованием жертвы!
Выведя человека из душевного равновесия, Штундель подошел к главному.
— Послушайте, Манвел Вагранович... Сказать правду, мне и самому неприятно ворошить ваше грязное белье. Вы показались мне порядочным человеком. Но вообще-то чего я не наслышался о вас, сверх того сигналы к нам в министерство... Ужас! Как вы можете?! Но это, собственно, не мое дело, я просто по-дружески хотел вас предупредить. А есть у меня и просьба к вам: товарищ Агаян, помогите мне угомонить тех, кто покушается на авторитет человека, облеченного доверием партии и правительства! Я имею в виду Агапова.
— На Андрея Ивановича?! Давайте сюда этого мерзавца! — пылко воскликнул Агаян.
С души его точно сняли тяжелый камень. Значит все эти неприятные напоминания — только мимоходом? Странный все же человек этот ревизор! Сказал бы прямо: «Агаян, помоги нам выявить негодяя, который покушается на авторитет Андрея Ивановича». И все. Разве бы Агаян отказался? Разве бы Агаян промолчал?
— Склочники и карьеристы, товарищ Агаян, умеют неплохо маскироваться. А есть еще ротозеи, которые играют им на руку. Например, Байкалов. Говорят, ваш Байкалов довольно часто подменяет Агапова...
Агаян замахал руками:
— Байкалов?! Простите, но вас неверно информировали. Байкалов — замечательный человек!
— Замечательный? Тогда зачем же он, не понимаю, прикрывает своим авторитетом эту неудачливую летчицу?
— Какую летчицу? Вы, дэйствительно, набрали откуда-то сплетен и клеветы. «Летчицу»! Ведь это его жена!
— Помогите сплетни отсеять. Я, дорогой друг, обязанности ревизора понимаю широко. Наконец я, как коммунист, должен защитить честь начальника стройки Агапова. Вы, как я вижу, живете в облаках, не замечаете, что вокруг вас творится. Этот — замечательный, тот — безупречный. А я, например, не согласен, что Агапов устарел, что Агапов — «шляпа», как называет его эта ваша, тоже, по-видимому, замечательная...
— Кто же? Кто?
— Ирина Сергеевна, так, кажется, ее зовут? Словом, два медведя в одной берлоге не уживутся. Или Байкалова снять или Агапова перевести. Так, по-видимому, обстоит дело?
— Просто бред сумасшедшего! Вы, наверное, шутите! — захохотал Агаян. Вытаращил свои огромные, выпуклые, подернувшиеся слезой глаза и, ударяя себя толстой волосатой рукой по коленям, выкрикивал: — Хо-хо! «Два медведя»! «Не уживутся»! Да они — друзья, они душа в душу живут. Вы сами это увидите, если приглядитесь!
— Лучше вы, голубчик, приглядитесь. А мне что приглядываться. Я просто составил для себя беглое впечатление. Приеду из командировки — доложу, хотя вообще-то меня это не касается.
Манвел Вагранович перестал смеяться. Он полез в карман, достал огромный платок с фиолетовою каймою и стал вытирать им лицо. Так он что, не шутит, этот ревизор?!
— А вы, — продолжал Штундель, — если вы действительно советский человек, приглядитесь, вдумайтесь. Может быть, все сильно преувеличено, допускаю. Дай бог, как говорится. А если нет?
Агаян больше не находил слов, чтобы возражать. Выслушав еще несколько подобных «сообщений» о работниках стройки, Агаян, еле простившись, удалился, взволнованный и удрученный.
«Все идет отлично, — усмехнулся Штундель, глядя ему вслед. — Каша заваривается! Теперь он побежит, будет с возмущением рассказывать одному, другому, и поползут слухи по всей стройке, — что и требовалось доказать!».
5
Как будто ничего не изменилось на Лазоревой с того часа, как приехал Штундель. По-прежнему носился по трассе «голубой экспресс» Агапова. Работники политотдела почти не вылезали с участков. В отделе технического снабжения толкался народ с тоннеля, со 147-го, с 217-го километров, нахрапистые снабженцы, способные вырвать все, что им нужно. Они кричали, наваливаясь на стол, из-за которого торчала лысая блестящая голова начальника отдела, и совали ему требования и наряды. В управлении говорили об успехах тоннельщиков, о новом экскаваторе, направленном на 431-й километр, о предстоящем грандиозном взрыве скалистого массива, преградившего путь трассе, о шпалоукладчике новой конструкции, предложенной инженером Фокиным...
И все же в самой атмосфере жизни что-то изменилось. Рассказывали, что начальник строительства Агапов стал непривычно молчаливым и хмурым, что Агаян внезапно постарел на десяток лет. Говорили также, что наиболее коротко сошелся с приезжим ревизором редактор многотиражки Белов — их видели вместе в столовой управленческих работников, в ресторане на станции. И уже с полной убежденностью говорили о каких-то вредителях, пробравшихся на стройку, о каких-то неполадках между Агаповым и Байкаловым и так далее и так далее...
Удивлялись, что все так беспечно относились к пресловутому «Жоре с аэродрома» с его шуточками и ухватками:
— Как же так, товарищи? Проглядели, значит? Ведь прямо по нашим дорожкам ползал, гад!
— Думали — шпана. А вон что оказалось!
А Штундель действовал. Он нашептывал, сеял сомнения. Белов, допившийся чуть не до белой горячки, был легкой добычей, с ним-то он сразу столковался. А покопаться, так найдется и еще кое-кто со щербинкой. Жаль только, копаться некогда. Всего три дня в его распоряжении! А день уже прошел. Надо спешить, спешить!
«Серьезный разговор» с Байкаловым так и не состоялся. Заходил ревизор Ипатьев к нему в служебный кабинет два раза и пытался прощупать его:
— Вот, товарищ Байкалов, слышал я, что начальник строительства у вас чуть-чуть консервативен? За старинку цепляется? Трудная это штука — переделка сознания людей!
— Святых людей, товарищ Ипатьев, я не встречал. Может быть, и у Андрея Ивановича есть свои недостатки. Но коммунист он честнейший, а как начальник строительства человек большого опыта. А вы скажите лучше, как подвигается у вас ревизия?
— Да я еще только осматриваюсь. Командировка у меня длительная, время терпит.
В другой раз в кабинете Байкалова находилась какая-то женщина. Высокая, с выгоревшими от солнца волосами, разделенными прямым пробором. Она ясными строгими глазами посмотрела на вошедшего ревизора.
— Ипатьев. Моя жена Ирина Сергеевна, — представил их Байкалов.
Штундель считал себя большим специалистом по общению с женщинами. Через несколько минут он уже уселся рядом с Ириной на маленьком диванчике, стоявшем в кабинете, и тут же рассказал ей уйму московских новостей. Потом стал участливо расспрашивать о местной жизни, о трудностях, о скуке в этой глуши.
— Одного не могу понять, Ирина Сергеевна, — говорил он, ласково поглядывая на четкий профиль женщины, — как это вы, интересная молодая женщина, можете мириться с этой обстановкой! Вам бы блистать! Ну как, например, можно жить без театра? Без филармонии? Без людных улиц? Без такси? В моем сознании это не укладывается! Мужчины — другое дело. Но женщины, да еще такие красивые, как вы...
Ирина Сергеевна не замедлила с ответом. Полушутя, полусерьезно она сказала, что у товарища Ипатьева очень отсталые взгляды. А может быть, он не в курсе дела? Не знает, что такое большая стройка? Что такое работа на стройке? Вот он говорит, что приятно ездить в такси, — так будет и здесь такси, можете быть уверены! И все будет!
Тут она перечислила только вкратце свои дела и обязанности. А потом стала восторженно рассказывать о КТМ, о тайге, о людях на стройке. Ипатьев еле от нее отделался!
Побывал Штундель и на тоннеле. Очень любезный по отношению к Березовскому и почтительный к Широковой, он накричал на завмага в присутствии массы покупателей, заявил, что «надо уважать рабочих», что «советская торговля — это вам не старая лавочка, пора бы уж понять»... Такой же нагоняй получила и буфетчица.
Доверительно поговорил с Игорем Ивановым. Намекнул, что Ирина Сергеевна, должно быть, ветреная особа: то с ним, то с другим...
Но говорил это Штундель задушевно, совсем-совсем дружески. И все-таки Игорь рассердился. Такой принципиальный молодой человек! Казалось бы, должна же мучить его ревность. У Штунделя был расчет именно на такие настроения мальчика. Но получилось совсем другое. Игорь Иванов возмутился до глубины души. Он так и взвился.
Странная психология! Штундель даже с удивлением слушал его. Ведь Штунделю было известно, что этот Игорь Иванов был влюблен в Ирину Кудрявцеву, она, кажется, тоже отвечала на его чувства. Что же произошло дальше? Ирина Кудрявцева вдруг вышла замуж за Байкалова. Да возьмите любое произведение мировой литературы. Как должен был поступить Игорь Иванов? Застрелить соперника, застрелить изменницу, а потом пустить и себе пулю в лоб — вот как порядочные люди поступают, по глубокому убеждению Штунделя. Он, исходя из этого расчета, и завел осторожный разговор с Игорем Ивановым. И что же он услышал? Игорь Иванов не только не хватается за пистолет, он первый встает на ее защиту и начинает петь ей дифирамбы!
— Откуда только вы такие сплетни собираете?! — возмущался Игорь. — Приезжий человек, а толкуете невесть о чем! Ирина Сергеевна! В народе, если хотите знать, Ирину Сергеевну, как никого, любят и уважают! Поменьше прислушивайтесь к сплетням, вот что!
— Благодарю за совет. Очень рад был с вами познакомиться.
Улыбка Ипатьева чем-то не понравилась Игорю. И вообще, если этот человек приехал ревизовать стройку, то почему он как-то недоброжелательно говорит об Ирине? Или это ему просто показалось?
А Штундель уже отошел от Игоря Иванова и направился к группе рабочих неподалеку.
Как ненавидел Штундель этого самоуверенного мальчишку, полного достоинства и сознания своей значимости! Как ненавидел Штундель Игоря именно в тот момент, когда мило улыбался ему и горячо пожимал его руку!
Штундель думал о своем состоянии, анализировал свои чувства:
«Есть враги социализма там, далеко, за рубежом. Они ненавидят лагерь социализма, слово «коммунизм» приводит их в ярость. Они придумывают страшные названия: «наступление коммунизма», «экспансия коммунизма», придумывают, чтобы напугать народы своих государств. А народы не пугаются. Народы хотят разглядеть истинное положение вещей сквозь дымовую завесу, выбрасываемую машинами клеветы и пропаганды. Да, — размышлял Штундель, шагая по тоннельному участку, — но те находятся вдали, им удобно и сподручно ненавидеть, а каково нашему брату, нам, заброшенным в самую гущу советской жизни, нам, парашютистам, сброшенным в глубокий тыл социалистической страны? Ведь иногда захлебываешься от ненависти, а приходится улыбаться, говорить любезности...».
И Штундель со злорадством поглядывал на отделку тоннеля, представляя себе, как все это взлетит в воздух, все вдохновение, все труды.
Штундель дорожил каждым часом. Вот он среди рабочих разводил турусы на колесах, незаметно вставляя в будто бы очень советскую патриотическую речь мелкие шпильки, замечания под соусом критики местного руководства. Разговаривая с инженерами, Штундель намекнул, что после его ревизии кое-кто полетит с места, произойдут кое-какие перемены, будут вскрыты кое-какие факты, о которых никто и не подозревает.
— Давайте все критические замечания, все полезные указания, не бойтесь все называть своими словами. Если угодно, — письменно или устно сообщайте мне, я позабочусь в Москве, чтобы ваши голоса были услышаны. Есть у вас бюрократизм? Будем изживать! Есть пренебрежительное отношение к нашей интеллигенции? Комчванство? Исправим и эти ненормальности!
В тот же вечер Штунделя навестил инженер Колосов. Он тщательно притворил за собой дверь, подозрительно посмотрел на темное окно, не вполне прикрытое занавеской, и наконец заявил, что он как советский гражданин считает своим долгом сообщить важное, как ему кажется, открытие, о котором следует рассказать в Москве.
— Садитесь, Вадим Павлович, — предупредительно пододвинул ему стул Штундель. Посмотрел на него загадочным взглядом и сказал: — Я вас слушаю.
— Дело в том, что я... — начал нескладно, торопясь и волнуясь, Колосов. — Мы играем по субботам в преферанс, большею частью у Пикуличева.... И вот недавно... Пикуличев показал мне под большим секретом золотые монеты... иностранные... Сказал, что купил, чтобы зубы сделать...
— Много?
— Зубов? Простите, я не понял.
— Много золотых монет?
— Три штуки.
Штундель попросил подробно изложить все это на бумаге и терпеливо ждал, пока инженер скрипел пером, писал и зачеркивал, стараясь быть точным.
— Спасибо, — пожал ему руку Штундель, провожая до двери. — Надеюсь, что ни с кем, кроме меня, вы не делились своим открытием? Да? Прошу вас молчать и впредь. Может быть, это пустяк. А может оказаться и очень ценным... Значит, вы утверждаете, что Пикуличев получил монеты от Зимина? Я думаю, что ваши материалы я передам органам госбезопасности.
На другой день Штундель сообщил Агапову о бытовом разложении инженера Колосова, о его картежничестве и о том, что Широкова, как секретарь партийной организации, не только не борется с «колосовщиной», но, напротив, поощряет ее. Про себя же подумал, что Пикуличева надо использовать шире и смелее, раз у него все равно уже «коготок завяз», и что вообще у тех, кто халатно относится к делу, кто плохо разбирается, где свое, где чужое, кто пьянствует или распутничает, — у тех уже сделано «полшажка в нашу сторону».
Наконец произошла встреча Штунделя и с Раскосовым. Ему понадобились какие-то совершенно точные данные о топографической съемке местности, и он потащил Зимина и его помощников с собой на сопку. Там, услав рабочих с инструментами на порядочное расстояние и задав топографу несколько ненужных вопросов, он внезапно, глядя на Раскосова в упор, сказал:
— Спирт вспыхивает, если...
Раскосов от удивления чуть не свалился с вершины сопки. На несколько секунд у него просто отнялся язык. О предстоящей встрече его, конечно, предупредили и дали пароль. И все-таки это было неожиданно!
Быстро оглянулся по сторонам: по склону кудрявился кустарник, люди с нивелиром ушли вперед на целый километр. Ни души. Они были один на один.
Штундель повторил:
— Спирт вспыхивает, если...
— Если к нему поднести зажженную спичку, — быстро ответил Раскосов.
— Разве вы не были предупреждены, Икс пятьдесят пять? — резко спросил Штундель.
«Знает даже мой номер... Значит, из крупных...» — облегченно подумал Раскосов.
— Меня предупредили, но я никак не ожидал, что именно вы... Но теперь-то мне все стало ясно: ведь я как раз и убивал вас. Не я, но мой человек. Поэтому весьма рад видеть вас воскресшим.
— Пора бы привыкнуть к любым неожиданностям! Вот что, Раскосов, вам необходимо собрать как можно больше компрометирующих данных против Байкалова, Ильинского, Широковой. Ясно? Это задание первостепенной важности. Теперь дальше. Последнее время вы тут ни черта не делаете и ведете себя с глупой беспечностью. Как вам могло, например, прийти в голову продать золотые иностранные монеты Никуличеву?
— Ах, черт! Откуда же вы... — и сам перебив себя, сказал: — Пикуличев — свой. Он у меня вот где! — и показал кулак.
— Идиотизм!
Раскосов смущенно молчал.
— Ну, ладно. Это я поправлю. А вы, дорогой, лезьте во все щели. Женщин, женщин ищите! Влюбляйте, чаруйте, проникайте через них к нужным вам работникам, расширяйте знакомства, разоблачайте все антисоветское, будьте непримиримы, ежедневно клянитесь в верности партии, и никакой критики советских порядков, никаких анекдотов — нигде и ни с кем! Поняли? Вот ваша программа, здесь ли вы будете, на КТМ, или где-нибудь в другом месте! Вы подали заявление о приеме вас в кандидаты партии?
— Два раза подавал. Широкова против.
— Ну, это я, вероятно, улажу. Теперь последнее: обдумайте — завтра, в крайнем случае послезавтра, будем взрывать тоннель. Что вы побледнели? Неужели вас направили сюда только для грязных делишек с этим Никуличевым? В общем двух мнений тут не может быть. Выполняйте мои задания. Срок — день-два. Уточним позже.
Промерка кончилась. Штундель вернулся с сопки усталый, но довольный. Повидавшись с Березовским и Широковой, сдержанно похвалил топографа Зимина.
А ночью Штундель отправил в центр письменные «разоблачения» Байкалова и Ирины, Широковой и Колосова... Он хотел вызвать ненужную переписку, зародить сомнения, подозрения. Он писал, что «считает своим, долгом», что он «не может молчать».
Это был поток грязи и вымысла, это было черт знает что такое. Но ведь посылались-то эти бумажки в партийные и советские органы, посылались не кем-нибудь, а солидным человеком, ревизором, с его мнением должны были в какой-то мере считаться. Правда, все это никак не совпадало с задачами ревизора, но если представить себе, что вот приезжает на большую стройку советский работник и обнаруживает там беззакония, склоку, путаницу, грубые ошибки, кумовство и множество других подобных фактов и нарушений, то что должен сделать подлинно советский работник? Конечно, сигнализировать, конечно, забить тревогу!
Это и делал «ревизор Ипатьев», и в центре, как он полагал, не могли не откликнуться на эти «сигналы».
Штундель все бумажки с заявлениями рассылал перепечатанными на машинке. Подписи под бумагами Штундель подделывал артистически. Разумеется, он в этих посланиях старался не переборщить, приводил факты, но в своем освещении, ссылался на подлинных свидетелей, по чьей просьбе он якобы и писал.
А что Штундель творил в бухгалтерии, во всех отделах, конторах, бюро! Он потребовал поднять всю документацию, рылся в отчетах, в сводках, приостановил всю текущую работу и этим задержал выплату зарплаты, — словом, создал нервозную обстановку. При этом он приговаривал, что просит не обижаться, что все идет на пользу общему делу, что его как ревизора интересует состояние отчетности, правильность оплаты труда, конечно, и качество сооружений, но вместе с тем и условия, созданные для рабочих, — их жилища, их питание, их заработки... В общем его интересует все. Весь комплекс.
Одни смотрели с некоторым недоумением на всю эту канитель, другие пытались найти оправдание.: «Ну, что вы, товарищи, хотите? Ревизия всегда есть ревизия». Один счетовод рассказывал, что приехавший ревизор призывал рабочих «не церемониться с руководителями»: «нужно требовать, нужно шуметь».
— А чего, спрашивается, требовать? — удивлялся счетовод. — Наши рабочие, слава богу, всем обеспечены.
За два дня Штундель много «преуспел». А ему хотелось еще и еще. Будь у него возможность, он бы самые рельсы все повыворачивал, он вернул бы тайге ее первобытную дикую неустроенность, ее былое многовековое молчание!
Но Штундель постоянно напоминал себе с отчаянием азартного игрока, все увеличивающего ставки:
«Вовремя остановиться и вовремя выйти из игры! Это самое главное. Иначе будет плохо, даже очень плохо, господин Штундель, придется тогда расплачиваться за все. Об этом ни на минуту не следует забывать!»
6
Мосальский приехал на Карчальское строительство почти вслед за Штунделем, всего двумя днями позже. Сразу же явился к Байкалову, и сразу же на него посыпались рассказы о приезжем ревизоре.
— Из Москвы пришла телеграмма, — рассказала Ирина Сергеевна, — позднее был звонок по телефону. Это жена Ипатьева запрашивает, приехал ли ее муж на строительство, почему не позвонил сразу же домой, как обещал, что случилось, не заболел ли. Умоляет — ради бога, ничего не скрывайте...
— Ну, и что же он?
— «Успеется, говорит, я сюда приехал работать, а не с женой любезничать».
— Странно, — отозвался Мосальский. — А вы не замечали, может быть, он, ну, что ли, больной, психически неуравновешенный?
В это время зазвонил телефон: Ипатьева опять вызывала Москва.
— Дайте-ка трубку мне, — вдруг сказал Мосальский и добавил, уже обращаясь к телефонистке: — Ипатьева сейчас здесь нет, а соедините-ка меня с Москвой, я поговорю вместо него.
И Мосальский расспросил жену ревизора — почему она так за него беспокоится? Записал имя-отчество Ипатьевой, имена двух дочек ее, день выезда Ипатьева, даже номер поезда, каким Ипатьев выехал.
— Так, так. Поездом шестьдесят четыре? Благодарю вас, Анна Ивановна! Не волнуйтесь, ваш муж просто, видимо, заработался. Может быть, даже сегодня он вам позвонит. Или я позвоню, если он будет занят. Хорошо? Какой ваш телефон? Хорошо, хорошо, передам!
— Когда приходит на Лазоревую поезд шестьдесят четыре? — спросил Мосальский, повесив трубку.
— Ночью.
— А он что — этим поездом выехал? — заинтересовался один из инженеров, присутствовавший при этом разговоре. — Но позвольте, ведь на Лазоревую он приехал утренним поездом, шестым, я отлично помню. Я как раз дочку встречал и сам видел, как он выходил из вагона. Я еще все гадал, кто бы это мог быть.
Это была первая, правда не уточненная, недостаточно проверенная, но все же какая-то неувязка: выехал ревизор поездом шестьдесят четыре — приехал шестым, поезд идет четыре дня — ревизор приехал на шестой день после выезда. В тот момент Мосальский еще был далек от прямых подозрений, но по профессиональной привычке зафиксировал это в памяти и даже принял кое-какие меры.
Мосальский не успел с дороги даже умыться, еще не получил комнаты в гостинице, еще с ним был дорожный чемодан. Его уговорили пойти и занять свой номер, но и тут вместе с ним пошел Байкалов, вскоре к ним. присоединился Агаян, появились один за другим еще многие руководители стройки. Все новые подробности о ревизоре узнавал Мосальский.
— Где же этот Ипатьев в настоящее время? — спросил он. — Ах, вот оно что? В техотделе у Ильинского? Очень хорошо, ведь это совсем рядом. Надо с ним познакомиться, интересный тип.
— Да уж, интересный! — проворчал Байкалов. — Я бы таких интересных типов близко к дому не подпускал!
— Нет-нет, он меня очень интересует, очень! — усмехнулся Мосальский.
Не желая терять драгоценного времени, Мосальский вместе с Байкаловым тут же отправился в техбюро.
— Я приехал продезинфицировать стройку, — рассказывал Мосальский Байкалову, шагая по хрустящему яркому снегу, среди сосен, опушенных инеем, жмурясь от ослепительного блеска и необыкновенной синевы неба. — Но я никак не предполагал, что мне придется с ходу заниматься каким-то ревизором. Вы министерство-то запрашивали? — спросил он Байкалова.
— Запрашивал. Подтвердили широкие полномочия Ипатьева. Недоверчиво отнеслись к моим сообщениям о поведении их посланца.
— Жена его по-настоящему встревожена, — в задумчивости произнес Мосальский. — А как смешно у них в семейном кругу зовут малыша Вовку: Пусик! Анна Ивановна пояснила мне, что он сам себя так наименовал, этот юный гражданин!
Так беседуя, они довольно быстро добрались до центральных ремонтных мастерских, уже переросших в размеры завода. Здесь стоял характерный металлический звон, пахло маслом, гарью, каленым железом, жженой резиной, гудели моторы, что-то ухало, лязгало, вздрагивало, что-то ярко вспыхивало в окнах корпусов.
Ревизора они нашли сразу. Он копался в чертежах нового путеукладчика и переговаривался с инженерами, окружившими его со всех сторон.
— От Пусика горячий привет! — сказал, здороваясь, Мосальский.
Нет, он вовсе не ловил ревизора. Он только хотел сразу установить с ним простые, человеческие отношения, затронув живую струнку любящего отца.
— Какого еще там пупсика? — недовольно пробурчал ревизор. — Вот что, не заслоняйте нам свет, товарищ.
Байкалов и Мосальский переглянулись.
— Не пупсика, а Пусика. Да что с вами наконец, Петр Тимофеевич? — с настойчивостью произнес Мосальский.
Штундель почувствовал какую-то ловушку. Уж не личный ли знакомый Ипатьева этот неизвестно откуда взявшийся человек в сером пальто? Если это так, может получиться большая неприятность. Штундель, конечно, запомнил, как зовут жену Ипатьева, как зовут его детей. Все это можно было прочесть даже в паспорте покойного. Но зачем было вникать в подробности семейной жизни Ипатьева, когда и фамилия-то его нужна была Штунделю не на год, не на месяц, а всего на три каких-то дня?
Штундель быстро соображал: что надо от него этому блондину с острыми глазами? И что он пристал с каким-то Пусиком? Какое-то собачье имя! Нет ли у Ипатьевых собачки Пусика? Или это какая-то острота? Или здесь, на стройке, у кого-то всем известная кличка «Пусик»?
Штундель, помедлив, ответил:
— Извините нас, товарищ, но мы заняты крайне серьезным делом. У меня большая к вам просьба: не мешайте нам посторонними разговорами! Вы уж не обижайтесь на меня, товарищ Байкалов...
— Хорошо, — смиренно ответил Мосальский, — не будем мешать, хотя дело у нас тоже неотложное. Видите ли, я только что говорил по телефону с Анной Ивановной...
— С Анютой? — Штундель метнул быстрый взгляд на Мосальского. И затем, обращаясь уже исключительно к инженерам, сказал: — Ох уж эти женщины! У меня работа, напряженнейшая, ответственная работа, однако жена считает правом врываться ко мне с телефонными разговорами, лезть ко мне с поцелуями, нежными советами, Пусиками... и наверняка даст мне в конечном счете тысячу дурацких поручений — этим у женщин всегда кончается: или привезти десять килограммов мороженой сибирской клюквы, или достать свежий медвежий окорок, или — еще того хуже — на обратном пути заехать к какой-нибудь тете Кате и захватить от нее две банки сливового варенья!
Инженеры засмеялись. А Штундель опять взглянул на Мосальского, стараясь определить, как тот отнесся к его рассуждению о женщинах. Мосальский сидел с неподвижным лицом, как будто бы ничего и не слышал. А Байкалова увел куда-то Ильинский.
Мосальский продумывал и сопоставлял первые свои впечатления от ревизора и все его высказывания.
«Притворялся он, что не знает, кого зовут Пусиком, или на самом деле не знал? Не знать он не мог. Но может быть, он хотел показать, что на работе отстраняется от всего домашнего, целиком отдается делу и никаких Пусиков для него в эту пору не существует?»
Мосальский прислушивался к разговору. Ревизор просил приготовить ему сегодня же все чертежи и пояснения к ним о принципах нового путеукладчика.
— Все уже было послано в Москву, — ответил изобретатель.
— Неважно, я буду действовать по своим каналам. Я хочу ускорить, привлечь к этому изобретению внимание. Мы не должны зажимать новаторов, надо поощрять! Ясно? Приложите также докладную записку и о вашем втором, новом изобретении, о котором вы мне рассказывали, — небрежно добавил ревизор.
— Видите ли, оно секретное...
— Да? Надпишите сверху: «Совершенно секретно». Нельзя? Пожалуй, вы правы...
И Штундель подумал, что недурно бы уговорить хоть мельком показать эти секретные чертежи и ухитриться сфотографировать их.
Но где тут было успеть! Штундель спешил: ведь это последний день, ночью ему придется уехать, хотя он настойчиво всем повторяет, что пробудет здесь две недели.
Среди всех этих разговоров и размышлений Штундель все время думал:
«Все-таки что же означает слово «Пусик»? Пока что я удачно выпутался из неловкого положения. Но придется, очевидно, вернуться к этому разговору. Надо заставить их самих объяснить, в чем тут дело. Или просто удрать незаметно?».
И Штундель под предлогом, что хочет дать указания чертежнику, выскочил в соседнюю комнату, увлекая с собой одного из инженеров.
— Любят некоторые совать нос, куда их не просят!.. Ну, так где же этот чертежник? Давайте его сюда.
А сам раздумывал:
«Пусик! Черт бы тебя побрал с твоим Пусиком! Спрашивается, кто его просил разговаривать с мадам по телефону?».
И снова заводил беседу с инженером:
— Терпеть не могу мужей, которые советуются с женами, болтунов, которые беседуют с женами о своих делах! Жена хороша, когда поджаривает омлет на завтрак. Вот ее прямое назначение. Остальное мы как-нибудь сообразим сами.
Штундель выбрался с завода другими дверьми, так и не повидавшись с Мосальским. И тотчас уехал на тоннельный участок. Нужно было торопить Раскосова. Безотлагательно произвести взрыв! Тоннель летит в воздух, паника, вопли, а когда хватятся, Штундель уже будет далеко, его и след простыл!..
А Мосальский, выйдя из мастерских, лицом к лицу столкнулся с Тоней Соловьевой. Встретились по-приятельски.
— Борис Михайлович! Как я рада! Вот уж когда мы поговорим о литературе!
— Очень досадно, но, увы, мне опять некогда. Придется отложить. Ну что нового?
Вместо ответа Тоня протянула ему газету.
— Что это? — спросил Мосальский. — А-а, опять ваши стихи? Хотите воспеть тоннельные работы?
— Пытаюсь. Только трудно. Умения не хватает.
— Это приобретается. А стихи вы хорошо пишете.
— Представьте, меня все время тянет писать стихи! Есть новые, хотите послушать?
— Ну, ну. Читайте. С удовольствием послушаю.
И тут же, у завода, под металлический звон, гул моторов и лязганье железа Тоня прочла свое стихотворение. Мосальский слушал. Тоня волновалась, и голос ее прерывался. Мосальскому представлялась картина пробуждающейся весенней тайги и героической стройки.
В это время его окликнул Байкалов. Мосальский распрощался с Тоней.
— Еще увидимся!
— Непременно!
«Не нравится мне этот ревизор, — подумал Мосальский. — Определенно не нравится!».
С Раскосовым Штундель встретился на этот раз без особых предосторожностей: в качестве ревизора он мог, кажется, смело встречаться с кем угодно. А ведь задача-то в чем заключалась? Основная цель — взорвать тоннель. Но распуская слухи, слушки, сплетни, Штундель хотел, чтобы после взрыва на стройке заговорили: «Вот к чему это привело! Вот они, слухи-то! Значит, что-то было! Нет дыму без огня!» — и чтобы смутные подозрения падали не на вражеских заговорщиков, а на своих. Со взрывом тоннеля заканчивается Карчальская эпопея. Раскосов появится где-нибудь в другом месте под новой личиной. У Штунделя другое: вернется обратно, затеряется в толпе на московских переулках и снова будет числиться у мистера Патриджа «в запасе». Ведь грянет же рано или поздно новая война, без войны никогда еще не жило человечество, война так же свойственна человеческому роду, как туберкулез, черная оспа и крушение поездов. Грянет война — и тогда Штундель снова появится на арене, как черный демон, черт побери!
Отправляясь на тоннель для переговоров о совершении кровавого дела, Штундель всю дорогу любовался сибирским пейзажем.
Стоял март, в природе было предчувствие весны. Расползались какие-то особенные зеленоватые полосы на зимнем небе, ложились какие-то очень уж теплые, живые лиловатые тени на оседающем, покрывшемся настом рассыпчатом снегу.
Штундель щурился, разглядывал лесные просеки в кулак, как разглядывают картины на выставке. У Штунделя было очень чувствительное сердце!
«Взрыв тоннеля, — обдумывал он, — должен произойти в момент смены рабочих, когда одна смена еще не ушла, а другая смена уже явилась. Вот тут-то и похоронить их в недрах горы, вместе с их энтузиазмом, вместе с перевыполнением нормы, с их любовью к родине и социализму! Как это говорится у них в песне? «Спите, орлы боевые!» Хе-хе!».
Раскосов был недоволен приходом Штунделя и не скрывал этого.
— Очень уж вы запросто, — сказал он. — Это уж, знаете, смахивает на провокацию.
— Вы с кем говорите, Икс пятьдесят пять? Вы мой подчиненный, и я не боюсь, знаю, что я делаю. Доложите лучше, как подготовка со взрывом?
— Не так просто это сделать, проще распоряжаться.
— Откладывать наше мероприятие нельзя ни в коем случае. Взрывчатка заложена? Заложена. Взрыв должен быть сегодня в полночь, и ни на час позже!
Весь этот разговор происходил на открытом месте, на дороге к домику, где жил Раскосов. Что говорить, место безопасное, вагонетки грохочут, цементный завод гудит, ухает, вокруг сколько глаз хватает — ни души, стен нет, чтобы приложить ухо и подслушать, а все-таки очень опрометчиво встречаться чуть не в час взрыва.
Раскосов нехотя полуобещал, что сделает все от него зависящее, хотя в петлю голову совать не будет. Сказав это и даже не прощаясь, Раскосов крупными шагами направился к своему домику, даже не оглянулся ни разу.
«Что вы хотите? — подумал Штундель с досадой. — Хотя он и с нами, а все-таки русский, «широкая натура», что называется. Нет чтобы доложить по форме, сказать «слушаюсь». А как поглядел на меня! Волк, волчище! И челюсти какие здоровенные!».
Фактически Штундель так и не выяснил определенно: будет взрыв или не будет? Назначен он сегодня на полночь, а поезд, на который Штундель со всеми предосторожностями приобрел билет, отходит в два часа ночи.
«Хорошо бы уехать, полюбовавшись на этот фейерверк! — мечтал Штундель. — Больше я ничем не могу порадовать вас, дорогие строители! Моя миссия окончена!».
И Штундель доставил себе удовольствие пойти в тоннель, посмотреть на бурильщиков, возчиков, взрывников, на всех этих здоровенных, мускулистых, крепких богатырей, которые через какие-то шесть-семь часов будут всего лишь грудой мертвецов, как после хорошего артиллерийского обстрела на полях сражений.
У него все было очень складно придумано: происходит взрыв, ревизор негодует, ревизор кричит, что недаром он отмечал трещины и неполадки, вот оно к чему привело. И тут ревизор гордо заявляет: «При таких обстоятельствах ревизию прекращаю, здесь мне нечего делать, здесь уже работа следствия, а я немедленно выезжаю в Москву, чтобы доложить обо всей нездоровой обстановке на стройке!».
Вот как предполагал обставить свой внезапный отъезд Штундель. Взрыв в двенадцать ночи, на «благородное негодование» остается до отхода поезда два часа, этого более чем достаточно. Только бы был этот взрыв! Уж так-то он нужен! Мало того, без этого взрыва хоть на глаза не показывайся старику Стрэнди-Блэкберри! Пресвятая дева Мария! Ох, как необходим этот взрыв!