[2]
1
Ровно в восемь тридцать по Гринвичу начинают скрипеть и хлопать двери коттеджей по Эрлс-корту.
И тогда, если лондонский туман не очень густ и если это воскресный день, можно наблюдать любопытное зрелище: женщины разных возрастов, но-непременно в шляпах (дань уважения кварталу), с подоткнутыми подолами юбок (свидетельство, что они не склонны к мотовству) скребут и моют крылечки своих жилищ.
Миссис Беатрис Лодж из тринадцатого номера и миссис Кэтрин Фоггарти из семнадцатого производят эту важную операцию под звуки музыки, которая доносится из пятнадцатого номера. Трудно назвать игрой на скрипке эти пронзительные трели и рулады. Беатрис Лодж, в молодости игравшая на пианино один ноктюрн Грига, так и не могла решить, живет ли в пятнадцатом номере сумасшедший, сбежавший из бедлама, или непонятый, непризнанный, но гениальный скрипач. Миссис Фоггарти, напротив, была глубоко убеждена, что соседка Рэст приютила у себя старого забулдыгу, выгнанного за пьянство из оркестра. И всякий раз, добродушно махнув рукой и улыбаясь, она говорила:
— Опять перебрал портера, страдалец.
А в эти минуты «страдалец» стоял перед окном своего кабинетика и, вперив затуманенный взор в скучное низкое небо, музицировал. В просторной бархатной блузе и черной шапочке на круглой голове жилец пятнадцатого номера в самом деле имел вдохновенный вид.
В комнате крепко пахло спиртовым лаком, столярным клеем и канифолью. На верстаке были беспорядочно навалены деки хрупкого и изящного рисунка, выгнутые, как от нестерпимой боли, эсики, шейки, головки и иные детали еще не родившихся скрипок. На ковре голубоватого тона, занимающем почти всю стену, противоположную окну, висели скрипки — темно-вишневые, палевые, солнечно-желтые разных форматов.
Не могло быть сомнения, что человек в бархатной блузе не только любит играть на скрипке, но и умеет их делать.
Действительно, единственной слабостью Андрея Андреевича Веревкина, слабостью, которую он и сам охотно признавал, была непомерная и необъяснимая любовь к этой царице смычковых инструментов. Сам он почти не играл, если не принимать в расчет утренних импровизаций. Но он рыскал по аукционам, по квартирам только что умерших скрипачей и самозабвенно скупал открытые им и «безусловно сделанные руками старых мастеров» инструменты. Мечтою всей его жизни было присоединить к своей коллекции Страдивариуса, Гварнери или, на худой конец, Амати. И хотя Андрей Андреевич действительно превосходно знал скрипку, страсть коллекционера нередко так ослепляла его, что он платил большие деньги за весьма грубую берлинскую или варшавскую подделку. Впрочем, ему все же удалось купить настоящего Вильема, и иногда он доставлял себе острое удовольствие: вынимал драгоценную скрипку из футляра и трепетно касался смычком припудренных канифольной пылью струн.
Андрей Андреевич охотно чинил старые скрипки и никогда не брал за это ни гроша. В конце концов он и сам научился делать вполне приличные инструменты, смело модернизируя старинные формы деки ц производя опыты с разными сортами древесины. Скрипок своего изделия он не продавал. Но охотно давал их на пробу известным скрипачам и краснел, как девушка, выслушивая даже небрежные комплименты.
— Вы мне льстите! Неужели звучит почти как Страдивариус? Разрешите в знак признательности и уважения преподнести ее вам...
Других видимых слабостей Веревкин не имел. Он был холост. Не пил, хотя в случае нужды мог проглотить любое количество алкоголя. Не курил, не был скареден и охотно оказывал мелкие услуги друзьям и знакомым.
Миссис Рэст, в чьем коттедже Андрей Андреевич проживал без малого двенадцать лет, не могла нахвалиться своим жильцом, которого она всегда принимала за клерка одного из учреждений на Холборн-стрит.
В самом деле, когда в девять часов утра Андрей Андреевич появлялся на крыльце дома № 15 и вежливо желал миссис Рэст доброго утра, он казался персонажем, сошедшим со страниц диккенсовского «Холодного дома». Толстенький, с круглым розовым лицом, несколько чопорный, он неизменно носил высокие крахмальные воротнички и котелок, в какой-то мере увеличивавший его менее чем средний рост.
Полисмен говорил ему при встрече:
— Доброго здоровья, сэр.
И Веревкин вежливо отвечал:
— Ну, как ваши дела, Тэксон?
Что бы подумала об Андрее Андреевиче миссис Рэст, если бы узнала, что во время своих довольно частых отлучек он вовсе не живет в Брайтоне, но мчится то в Париж, то в Берлин или летит на специально заказанном самолете в Сингапур, Сидней, Калькутту...
Короче говоря, мистер Эндрю Вэр, он же Андрей Андреевич Веревкин, уже много лет был старшим инспектором Скотленд-ярда и слыл в высоких сферах этого почтенного учреждения крупнейшим специалистом по раскрытию преступлений, именуемых ограблением банка. Ему очень нравилось разыгрывать прославленный персонаж Конан-Дойля, и Андрей Андреевич слегка рисовался и кое в чем даже копировал знаменитого сыщика. У начальства такая манера держаться имела бесспорный успех.
Это ему было поручено оказать содействие константинопольской полиции, когда она тщетно пыталась напасть на след шайки бандитов, ограбивших один частный банк под видом съемки кадров «ограбление банка» для какого-то кинобоевика.
Ему же пришлось поехать в Берлин и не только доказать, что берлинская сыскная полиция идет по неправильному пути, но и невольно разоблачить всю тщательно продуманную, точную, как геометрический чертеж, немецкую систему розыска.
И если константинопольский случай сам Андрей Андреевич считал экзотическим пустячком, то ограбление Дрезденер-банка, находящегося на Витенбергплац, то есть в самом центре Берлина, он расценивал как одно из самых умных по своей простоте и технике преступлений, занесенных в анналы международной криминалистики. Когда Веревкин, в то время еще совсем молодой по стажу инспектор Скотленд-ярда, приехал в Берлин и был принят самим полицай-президентом, он понял, что вот он — неповторимый случай упрочить свою карьеру и стать не только незаменимым, но и вполне своим среди высокомерных и замкнутых английских детективов.
Картина ограбления выглядела так.
Три очень приличных молодых человека получили подряд от одной торговой фирмы привести в порядок подвальное помещение, находящееся напротив здания Дрезденер-банка. Предполагалось использовать подвал под склад бумаги. Предъявив соответствующие документы, молодые люди принялись за работу. В течение двух месяцев они «очищали» и «расширяли» помещение подвала, вывозя землю на полуторке, принадлежащей фирме. Так как это проделывалось на виду у всего Берлина, ни администрация банка, ни берлинская полиция не проявили ни малейшей подозрительности. Но вот земляные работы были закончены. На рассвете с субботы на воскресенье полуторка сделала свой последний рейс. В кузове машины вместе с землей и строительным мусором, небрежно прикрытым дырявым брезентом, сложены были золото и бриллианты из сейфов Дрезденер-банка.
В очень двусмысленном положении оказалась дирекция банка. В, те годы в Германии крупные капиталы облагались значительным налогом. Многие предпочитали хранить ценности в именных сейфах. Таким образом, дирекция не могла назвать даже приблизительную сумму похищенного, а тем более дать описание вывезенных ценных бумаг и драгоценностей.
Тем не менее берлинская полиция рьяно взялась за поиски. Полицай-президент, принимая поседевших от горя директоров Дрезденер-банка, заверил их, что не пройдет и недели, как грабители будут найдены, а похищенные сокровища возвращены в свои стальные хранилища.
— Разработанная нами система исключает возможность неудачи, — говорил полицай-президент безутешным клиентам. — Поймите, весь уголовный мир как бы накрыт нами незримой сетью, и ни одна рыба не может уйти, когда мы потянем невод. Ну, а дальнейшее — это лишь умение объясняться с преступниками по душам. И могу вас заверить, господа, что говорить по душам мои служащие умеют не хуже пасторов.
Когда Веревкин приехал в Берлин, невод был уже вытащен на берег. Действительно, никому не удалось выскочить из хитроумной сети господина полицай-президента. Все сколько-нибудь отличившиеся грабители, занесенные в картотеку сыскной полиции, были арестованы и пользовались теперь всеми удобствами внутренней тюрьмы полицай-президиума. Даже братья Засс не успели улизнуть за границу. С арестованными «беседовали по душам» крупнейшие мастера этого дела, беседовали до седьмого пота, до полного онемения рук, до одышки... Капиталы Дрезденер-банка почему-то не находились.
Андрей Андреевич тщательно осмотрел помещение банка, подвал, из которого был сделан подкоп, опустошенные сейфы — эти мощные банковские доты, выведенные из строя простым автогенным аппаратом. Он беседовал с директорами банка. И хотя ему была обещана совершенно невероятная награда в случае успеха, он не сказал им ничего утешительного.
Испросив разрешение полицай-президента, он отправился в тюрьму и повидался с крупными берлинскими взломщиками, причем с удовольствием убедился, что его в этих кругах отлично знают. Опухшие и синие от побоев молодчики клялись богом и сатаной, что знать не знают «о работке в Дрезденер-банке». Андрей Андреевич кивал головой, усмехался каким-то своим мыслям и сочувственно обозревал чудовищные синяки арестантов.
— Вы полностью подтверждаете мои догадки, господин Засс, — сказал Веревкин, прощаясь со знаменитостью воровского мира. — Думаю, что смогу доказать ваше алиби.
— В долгу не останемся, господин инспектор, — любезно отвечал Засс.
Веревкин побывал в деловых кругах Берлина, ничего общего не имеющих с уголовными преступниками. Среди русской эмиграции, осевшей в германской столице, у него нашлось много знакомых еще по Петербургу. Потом он съездил в Вадуц — столичный город герцогства Лихтенштейнского, в Цюрих и Гамбург.
— Какие же предварительные выводы сделали вы, мистер Вэр? — осведомился начальник отдела по борьбе со взломами, когда Веревкин зашел в полицай-президиум.
— Вам придется выпустить из тюрьмы всех арестованных по данным картотеки.
— Вы, по-видимому, шутите. Наша картотека не допускает ошибки. Следовательно, если не братья Засс, то кто-нибудь другой из числа задержанных.
— Сегодня я уезжаю в Лондон, — скучным голосом сказал Веревкин.
— Как? Не закончив расследования?!
— Напротив. Оно закончено. И только из уважения к вашей картотеке я еще неделю назад не сказал вам, что ограбление осуществлено не профессионалами.
— Ну, знаете... — Но тут чиновник удержал себя от резких выражений, готовых сорваться у него с губ: все-таки иностранец! И он только выдавил из себя: — Но не будете ли вы любезны подсказать нам, как напасть на след этих... как вы утверждаете — новичков, этих начинающих?
— Чтобы найти след грабителей Дрезденер-банка, господин советник, вам придется охватить картотекой все население Германии. Кто может поручиться, что завтра еще какому-нибудь смельчаку не придет в голову забраться в чужой сейф — какому-нибудь юноше, мечтающему о широкой жизни? А вы считаете, что грабить полагается только тем, кто зарегистрирован в ваших почтеннейших списках!
— Но, черт возьми...
— Вот и в данном случае. Три молодых инженера из семей эмигрантов произвели этот дерзкий налет, переправили ценности за границу и находятся сейчас в одной из стран Латинской Америки. Они очень богаты и в полной безопасности, так как эта страна не заключила с вами конвенции о выдаче уголовных преступников.
В Скотленд-Ярде доклад Веревкина был принят к сведению. А шеф — сэр Джордж Никлсон — пригласил Андрея Андреевича для личной беседы.
— Итак, мистер Вэр, вы считаете пороком наших берлинских коллег их метод исключения? — спросил он, любезно предлагая Веревкину отличную сигару.
— Если вы не будете иметь ничего против, мне бы хотелось трактовать эту тему более расширенно.
Никлсон кивнул головой, и Веревкин продолжал:
— Берлинская полиция, сэр, сделала из своей действительно прекрасно составленной картотеки некий фетиш и уверовала в ее непогрешимость. У них совершенно отсутствует импровизация, сэр, а без нее криминалист превращается в обыкновенного статистика. Схема — не бог, сэр, а бедность фантазии — один из семи смертных грехов.
— Интересно, — задумчиво протянул сэр Джордж, — думаю, что вы нашли зерно. И именно вследствие своей неспособности к импровизации немцы проигрывали все свои войны, блестяще ими начатые по схеме... За исключением войны семидесятого года... Но тогда у них был Бисмарк — как будто бы неплохой импровизатор.
Шеф задумался, и несколько секунд Андрей Андреевич вертел в руке незажженную сигару и ждал новых вопросов. Наконец он осмелился первым нарушить молчание:
— И если, сэр, немцы когда-нибудь начнут войну по заранее разработанной схеме...
— Они ее проиграют, дорогой Вэр, неизбежно проиграют, если их противник не побоится импровизировать.
Тут Никлсон нравоучительно добавил:
— И никогда не забывайте, мистер Вэр, что наша борьба с преступным миром — тоже война и подчиняется тем же законам.
Прощаясь, он сердечно пожал руку Веревкина и поздравил его с должностью старшего инспектора.
2
В 1946 году, когда Андрею Андреевичу исполнилось пятьдесят девять лет, он мог бы назвать себя счастливым. Прожив на чужбине двадцать семь лет, он настолько ассимилировался, что даже думал по-английски. Давно уже нансеновская книжка[3] обменена на паспорт с британскими львами, вытисненными на обложке. А в Лондонском банке на его текущем счету имеется предостаточная сумма, чтобы не тревожиться за свою одинокую старость.
Единственно, что нарушало самоуверенное спокойствие Андрея Андреевича, — это внезапно возникавшее по временам видение прошлого, мираж иного далекого города на берегу величавой Невы. Это видение бередило душу, лишало самодовольства, и Веревкин сам не мог разобраться, было ли это невытравимой тоской по родине или горьким сознанием своей измены народу, своей неправоты.
Веревкин когда-то окончил юридический факультет Петербургского университета. Еще студентом он увлекся криминалистикой и обратил на себя внимание самого Ивана Дмитриевича Путилина, этого русского Шерлока Холмса. Начальник Петербургской сыскной полиции предсказывал молодому человеку будущее крупного детектива. И Веревкин старался не ударить лицом в грязь. Он поражал всех необычайным знанием петербургского уголовного мира. По выражению Путилина, был у него дар от бога — залезать в душу всех этих домушников, мокрушников, жуликов и убийц. Тут Веревкин не имел себе равных.
Настал 1917 год. Веревкин легко нашел общий язык с февральской революцией. Пытался удержаться и после Октября. Но вот ему стало известно, что в Петроградскую Чека поступили компрометирующие его материалы. Там стало известно, что Веревкин не ограничивался уголовным миром, но не менее усердно проникал и в революционное подполье...
Веревкину пришлось спешно покинуть Петроград. Вскоре он появился среди белогвардейцев, пытавшихся в те годы задушить революцию.
Работая во врангелевской контрразведке, Веревкин злобно и мстительно сводил счеты с людьми в кожаных куртках, испортивших ему карьеру. Он стяжал себе известность даже в иностранных кругах. Он вкладывал в разведывательное дело все свои познания, весь опыт, все силы ожесточенной души. Он всегда отличался усердием и усидчивостью. Самые жестокие расправы он сдабривал большими порциями теоретических выкладок, рассуждениями об искусстве разведки, о методах разведки... и слово «расстрел» не вызывало у него никаких переживаний. Перед ним были не обыкновенные живые люди, способные думать, верить, страдать. Это были существа, именуемые государственными преступниками. Его обязанностью было вылавливать их, разгадывать их замыслы, пытаться вырвать у них признания, полезные сведения. Вот и все. В свободные от работы часы Веревкин ел, спал, прогуливался, встречался с коллегами, бывал в офицерском клубе...
А когда белогвардейское движение потерпело крах, Веревкин спокойно ступил на палубу иностранного корабля и покинул неуютную родину.
Вначале Веревкин нашел себе пристанище в Константинополе. И тут ему нашлась подходящая работа.
Сумел понравиться и получил приглашение работать в Скотленд-ярде...
Как раз в тот период, когда Андрей Андреевич все чаще начинал подумывать об уходе в отставку, он был вызван к шефу. Все тот же неизменный нестареющий сэр Джордж Никлсон осведомился о его здоровье.
— Рад слышать, что вы чувствуете себя хорошо. Старая гвардия никогда не уходит с позиций. Не правда ли, мистер Вэр?
Веревкин почтительно склонил голову. Это был вымуштрованный служака. Никлсон знал, с кем он имеет дело.
— Ну так вот. Завтра в шесть часов двадцать минут утра вам следует вылететь на швейцарском самолете во Франкфурт-на-Майне. Думаю, что вам хватит времени приготовить все необходимое для этого маленького путешествия.
Веревкин вопросительно посмотрел на своего шефа.
— На этот раз ничего не могу сказать вам определенного, — услышал он ответ на свой взгляд. — Вы просто должны встретиться там, в Юнион-клубе, с сэром Дональдом Камероном из Форейн-офиса.
— Что-нибудь связанное с миром дипломатов, сэр?
Никлсон тонко улыбнулся:
— Меня просили направить туда надежного и опытного работника, знающего Россию. Свой выбор я остановил на вас, мистер Вэр, и будем думать, что не ошибся в своем выборе.
Может быть, это неожиданное упоминание полузабытой родины заставило вздрогнуть Веревкина. Россия!.. Далекая Россия... Видения Адмиралтейского шпиля, молодости, розовых надежд промелькнули перед Андреем Андреевичем... Петербургский университет... галерка Александринки... Невский...
— Постараюсь оправдать ваше доверие, сэр, — пробормотал он.
Возвращаясь, он все думал о России, о своем невозвратном прошлом... Что-то сулит ему эта поездка во Франкфурт-на-Майне?