1
Целыми днями бродил Андрей Андреевич по рынку. Приценялся к яблокам, наедался базарных лакомств: пряников, вафель с начинкой — и приводил в отчаяние бедную Эмилию Карловну полным отсутствием аппетита. Садился в пивной и цедил пиво. Заводил разговор со случайным посетителем... Но что толку?
— Непоседа вы стали, Иннокентий Матвеевич.
— Без дочери скучаю. Опустело гнездо, Эмилия Карловна. Никого не осталось, одни скрипки.
Спускался вниз, к вокзалу, часами смотрел на невообразимую дорожную кутерьму. Один раз как будто мелькнуло что-то подходящее. Встретил подозрительную личность и таинственно сказал, что купил бы хорошие часы. Кажется, тот принял его за представителя угрозыска. Часы пообещал, условился встретиться и был таков, больше Веревкин его не видел.
Отчаявшись найти нужных ему людей, Андрей Андреевич загрустил. Облик Иннокентия Матвеевича Бережнова стал. ему ненавистен. Не тот облик. Не клюет на этот приличный постный вид скрипичного мастера ни один «неустойчивый». Или они чуяли в нем сыщика? Ошибся Весенев, не предусмотрел, что и уголовники здесь теперь не те.
Уже без всякой цели шлялся по Ростову, наезжал в Батайск, а иногда забирался и дальше — в Таганрог, в Армавир... Так старая шаланда, оторвавшись от берега, болтается на волнах и плывет по течению. Не все ли равно куда? Какое значение имеет, прибьет ли ее к этому берегу или к другому?
Не мог привыкнуть Веревкин к этой стране, которая была когда-то его родиной. Все его раздражало, бесило. «У нас в Европе...» — думал он часто. Надоедало бесконечно разыгрывать одну и ту же роль. Дурацкий спектакль в постановке Весенева!
Как-то собрался в Новочеркасск. Побывал там в музыкальном училище, познакомился с директором и обещал починить три скрипки. Директор пригласил известного мастера к домашнему обеду — на сазана.
— Редчайший, знаете, экземпляр. Загадка природы. Вот мы и постараемся эту загадку расшифровать.
До сазана оставалось еще полных три часа, и Андрей Андреевич поплелся на рынок: может, что и наклюнется, какое-нибудь интересное знакомство.
То был обычный для южного города базар, с шумными зазываниями, прибаутками, с обилием фруктов и рыбы, с пестротой толпы и обязательным слепцом, играющим на допотопном музыкальном инструменте.
Андрей Андреевич выпил две кружки ледяного пива, даже зубы заныли, полюбовался на тяжелые гроздья винограда, сочного, налитого. Пошел дальше. Смотрел, как тянется густой золотистый мед, как горят на солнце крупные, с кулак, яркие помидоры.
За овощными рядами расположились продавцы всякой дряни: рамочек из ракушек, открыток с женскими головками, иголок для примусов;, камешков для зажигалок, соусников, старой обуви, бумажных цветов и мозольного пластыря. Тощий старичок в казачьей фуражке и с черной повязкой на одном глазу стоял около клетки с птицей:
— Почтеннейший! Возьмите под контроль собственную судьбу, или, как выражались римляне, — фатум! Всего один рубль! Доверьтесь вещей птице!
Вещая птица — обыкновенный красногрудый снегирь — сидела в клетке и поклевывала конопляное семя.
— На попугая-то пороху не хватило? — спросил Веревкин.
— Был попугай. Самый настоящий, зеленый и глупый, как полагается по штату. Не вынес тягот войны и в бозе почил. А ведь здесь не Африка, другого не поймаешь.
Веревкину вдруг почудилось, что он когда-то слышал этот голос. Барственная манера растягивать слова слишком не соответствовала жалкому облику оборванца. И этот пшютовский шик... и претензии на образованность...
Протянул старику рубль. Старик постучал грязным пальцем ш> клетке и выдвинул ящичек с билетиками. Снегирь скакнул, ткнул свой лакированный клювик в ящик и выдернул оттуда квадратную розовую бумажку.
— Возьмите, — важно, тоном оракула провозгласил старик.
Андрей Андреевич взял бумажку. Снегирь широко раскрыл клюв, так что стал виден зев и маленький язычок птицы. Старик-прорицатель ловко бросил ему червячка. Снегирь затрепыхал крыльями и скрылся в глубине клетки.
«Не смотри внутрь себя, — прочел Веревкин на розовом билетике, — ибо там бездонная пропасть. Закружится голова, и придет погибель. Твой счастливый месяц — сентябрь. Твое число — семь. Бойся коварства женского сердца».
— Сами сочиняли? — спросил Веревкин, разглядывая ровный красивый почерк.
— Сам. По образованию — философ; по стечению обстоятельств — пасынок судьбы.
— Тоже коварство женского сердца?
— Скорее, расхождение во взглядах. Я — кантианец, а сейчас спрос на марксистов.
Старик показал на грудь. На засаленном подобии пиджака поблескивал эмалью университетский значок.
— Приват-доцент?! Ты?! — радостно воскликнул Веревкин, еще не вполне веря своему открытию.
Продавец счастья отпрянул. На лице его мелькнули озлобление, испуг, смятение.
— Был и приват-доцентом... при царе Горохе... Был да сплыл. А вы, товарищ, почему интересуетесь? — И он сверлил Веревкина своим единственным глазом.
— Граф Бутурлин... Фон Штофф... Навзоров... — шепнул Веревкин на ухо старику, как пароль.
Лицо продавца счастья сделалось жестким и непроницаемым:
— Чего вы тут графов да фонов приплетаете? В стране социализма графы изжиты. Приват-доцентом был, не отрицаю. Но это не подсудно, приват-доценты разрешаются, да-с. И патент у меня есть, и вообще я личность легальная, хотя и с одним глазом...
— Эх, Филимонов, Филимонов! Не признаешь? Старого знакомого не узнал, Иван Игнатьевич?
— Филимонов — это я, не отрицаю... Позвольте, позвольте...
И вдруг продавец счастья узнал:
— Батюшки! Никак вы, господин Веревкин?!
Теперь уже Веревкин струхнул:
— Немного потише, Иван Игнатьевич. Дело в том, что я больше не Веревкин. Бережнов. Иннокентий Матвеевич Бережнов. Понимаешь?
Старик затрепыхал полами пиджака и стал похож на своего снегиря, когда тот заглатывал лакомство.
— Все! Могила! Значит «ксиву» новую выправили? Все. Товарищ Бережнов. Запомнил. Веревкин канул в лету забвения. А так — выглядите вполне импозантно. Животик. А я вот с этой глупой птицей таскаюсь, счастье по дешевке распродаю. Это я-то? А?
— Ничего, Иван Игнатьевич. Вы же сами говорили — фатум.
— А взгляд у вас прежний, соколиный. Кажись, места во мне живого не осталось, стал похож на черного пирата из серии «Загадочное убийство на Пятом авеню», а вы мигом распознали. Подточенные на корню миры рухнули, мировые катаклизмы стали повседневным фактором, все человечество пропущено через сепаратор историй, а он глянул — и будьте любезны, за ушко да на солнышко: приват-доцент, граф Бутурлин... Путиловская школка-с!
— Ты, Филимонов, болтливым стал. Раньше этого за тобой не водилось.
— Молчу, товарищ Бережнов. Бережнов! И фамилию-то выбрал многозначительную: береженого бог бережет. А болтливость от возраста. Чем меньше человеку остается говорить, тем больше спешит он высказать.
Тридцать лет назад Андрей Андреевич охотился за крупным железнодорожным вором и аферистом Филимоновым. Работал Филимонов только в курьерских поездах и только с пассажирами первого класса. Элегантно одетый, с отличными манерами и хорошо подвязанным языком, он ловко обрабатывал свою клиентуру. То выдавал себя за графа Бутурлина, то за прибалтийского заводчика фон Штоффа... Дамские сердца и дамские ридикюли особенно легко раскрывались «ротмистру Невзорову», румяному, наглому, с раздушенными усами. Веревкин поймал наконец Филимонова и упрятал в Кресты. Филимонов выкрутился, купил и адвокатов, и судей, был оправдан и уехал за границу...
— Вот встреча! — потирал руки Веревкин. — Нам бы надо где-нибудь в подходящем месте подробнее поговорить.
— Мест подходящих много, только разговор-то получится ли? Вы, надо полагать, в «уголке» работаете?
— В каком уголке?
— Ну, в уголовном розыске.
— Нет, Филимонов, совсем по другой части. Как бы это сказать? Скорее — по музыкальной.
— Так, так. Значит, другая музыка пошла.
Веревкин очень боялся упустить из рук Филимонова. Оглянулся, нет ли нежелательных слушателей поблизости. Но базарная суета была отличной завесой.
«Надо его сразу заинтересовать. Если он «уголка» боится, значит, мне с ним не опасно».
И Веревкин еще тише добавил:
— Я в ваш лагерь перекинулся.
— Да ну-у?!
Филимонов тоже, видимо, прикидывал, нет ли подвоха.
— Silentium! — сказал он, поднимая вверх указательный палец с желтым от табачного дыма ногтем. — Есть одно злачное место. Я пошел. А вы не теряйте меня из виду.
— Не бойся, не потеряю, — бодро ответил Веревкин.
Еще бы потерять! Снегирь действительно вытащил Веревкину счастье. Кстати, какое сегодня число? Седьмое сентября! «Твой счастливый месяц — сентябрь, твое число — семь». Все как написано в билетике! А уж Филимонов-то знает кой-кого из тех, кто не в ладах с законом! Сегодня повезло не только мне, но и чуточку Патриджу!
Место, куда они пришли, действительно было подходящим. Во-первых, домик находился в саду, среди яблонь и слив. Во-вторых, в домике были они двое. Филимонов сам отпер замок, вытащив из-за косяка ржавый ключ на веревочке. Откуда-то появились и белый пышный хлеб, и спелый арбуз, и поллитровка водки, и копченая таранька.
— Я ведь не пью.
— Как можно! Такая встреча!
Приват-доцент наполнил две стопочки, большие и довольно грязные. Он мигом осушил свою.
— Вот так и живем. Мелкокалиберно. Хватает на водку и огурцы.
— Но ведь, конечно, птица твоя — только ширма. Посерьезнее-то работенка есть?
— Как вам сказать... Риск большой, а польза мизерная. Я в мизер не играю. Вы, конечно, может быть, не в курсе. Измельчало наше существование. Все зажато в тиски. Не жизнь, а понедельник. А потом, судите сами, разве это деньги? Какой смысл мне, знаменитому Бутурлину, забрать в вагоне у командированного товарища чемодан с полотенцем и мылом плюс аккредитив? А даже если там кой-какое барахлишко? Например, расчудесные туфли, самый шикарный Костюм? Что еще? Безопасная бритва? Эх! Не мне вам рассказывать и не вам слушать! В тысяча девятьсот двенадцатом, как сейчас помню, я княгиню Гагарину обобрал... Одних бриллиантов у нее было тысяч на двадцать. Так ведь тысяч! Французская булка пять копеек стоила. Сливочное масло парижское из подогретых сливок — сорок копеек фунт, сиречь рубль килограмм, батенька мой... Нет, как хотите, я — пас. Да и года не те, стар стал. Так, изредка балуюсь, больше для воспоминаний, чем для пользы. Обтяпаешь дельце — и опять в кусты. Аферист в отставке, без пенсии и мундира.
— Однако есть же и сейчас настоящие?
— Масштабы не те.
— Я так понимаю, Иван Игнатьевич: ежели рубль, к примеру, стал дешевле в пятьдесят раз, значит, и воровать надо в пятьдесят раз больше? Так на так и получится.
«Кажется, напрасно я радовался. Старик-то, видать, в тираж вышел. Но связи-то у него остались? Нет, нет, он может мне пригодиться...».
— Не в том дело, любезнейший, — .вздохнул Филимонов, нарезая арбуз, — совсем не в том дело.
— А в чем же?
— Круто за нас берутся, вот в чем секрет. То были для нашего брата пустяковые сроки: два-три года, да и тех не отсидишь — зачеты, скидки, то, се, пятое, десятое... А теперь шутки в сторону, хватают — и в сумку, а кому это приятно? Просто, знаете, нет расчета.
И Филимонов стал грустно есть арбуз, выплевывая косточки на пол.
— По-твоему, выходит, все перетрусили, и нарушителей закона в России не осталось?
— Остались. Мало, но есть. И воры, и скокари, и фармазонщики, и с «куклой» работают. Не без того... И все же не тот вор нынче... совсем не тот.
— Видишь ли... Вот бы мне с кем знакомство свести!
— Охотитесь? Вы-то, говорю, ловите да в мешок?
— Что ты, что ты, перекрестись! Наоборот. С ними заодно иду. Переключился.
— Заодно? Это вы как? Шутить изволите? Хотя, конечно... Например, сторублевые изготовлять... При нашем образовании... Работенка не пыльная... Сбывать трудно.
— Без фальшивых обходимся. Хватает настоящих!
Веревкин вынул из внутреннего кармана толстую пачку сотенных и шлепнул ею по столу.
— А ведь никак настоящие?
— Говорю, настоящие. Мое дело опасное, но доход большой.
— Ну что ж. В добрый час! В нашем мире не положено спрашивать больше, чем сам человек хочет сказать. Контрабанда ли у вас, связи ли с торговыми сферами... Предприимчивый человек всегда найдет, где руки приложить. У вас, как ни говори, опыт, да еще юридическое образование... На рожон не полезете! — весело улыбнулся Филимонов.
Веревкин заметил, что, кажется, клюнуло. Филимонов с напускным равнодушием глянул на пачку денег, но с того момента, как разговор принял деловой характер, он и стопку отодвинул, и к водке больше не притрагивался.
— И ты, Филимонов, должен мне помочь.
— Если чем могу...
— Ты меня должен с преступным миром свести. Мне люди нужны. Помощники. За гонораром не постою.
— Много положите? — в вопросе Филимонова прозвучала ирония, но Веревкин ее не уловил.
— Все расходы по поездкам оплачу и пять тысяч за труды.
Филимонов взял пачку сотенных, подкинул ее на ладони и отодвинул от себя:
— За такое дело лучше не браться.
— Мало?
— Посудите сами, господин Веревкин. Допустим, найду я подходящих ребят. «Вот, скажу, желает встретиться с вами один почтенный господин». — «А кто он такой?» — «Да так, знаете ли... бывший сыщик».
Как вы считаете, что мне ответят и будут ли это цензурные выражения или наоборот?
— Значит, тебе гарантии нужны?
— Я должен знать, кто за вами стоит, а что вы им предложите — спекуляцию или культурный грабеж — ваше дело.
И Филимонов переложил пачку денег на одинаковое расстояние от себя и от Веревкина. Веревкин секунду. колебался: насколько можно довериться старому мошеннику? И отступать нельзя, и слишком раскрывать карты не следует.
— Дело большое и денежное предложу.
— Ага, брезец хотите дать — то есть на след навести.
— Слушай, Иван Игнатьевич. Ты один по всей России знаешь, кто я, как меня зовут. Я сам к тебе подошел, сам доверился. Я в твоих руках. Крикни ты сейчас: держите его! — и все, я пропал.
— Ну, это уж не в моих правилах.
— Теперь дальше. Вызываете вы меня в то место, которое сами выберете. Я буду один, а вас много. Что я могу сделать для вас плохого? На худой конец, ухлопаете меня — и концы в воду. Ведь так?
— Ухлопать, конечно, можно, дело простое.
— Ты не глупый человек. Пойми. Вы — уголовники, И вас преследуют. Я — чиновник старого времени. Стало быть, тоже на данном отрезке времени не ко двору. Вот и выходит, что были мы во вражде, вы прятались, я охотился за вами, а теперь нам по пути, одна дорога.
— Это вы правильно рассуждаете. — И Филимонов решительно придвинул пачку денег к себе. — Что вам, что нам — амба.
— Раз я иду на такое дело, — продолжал между тем Веревкин, наблюдая за передвижением пачки и становясь увереннее, — значит, что-то знаю, значит, пахнет жареным. Будете довольны.
— Ладно. Понял. Извините, конечно, что имел опасения. Нельзя так-то, с бухты-барахты. Сами же говорите: береженого бог бережет. А теперь понял, уразумел, даю согласие.
И обсосав арбузную корку и вытерев губы, закончил:
— Значит, деньги мои? А за что взялся — выполню. Из-под земли достану. Когда именно, не скажу. Надо еще помозговать. Адресочек ваш? В Ростове? Вот оно что! Никольскую улицу знаю. Одним словом, можете на меня положиться. Старайтесь только деньков через десять почаще дома сидеть, или чтобы домашние знали, где вы обретаетесь. Хотя кого учу? Вот уж правда, что старость — не радость. Совсем сообразительности не стало.
2
Веревкин ждал. Из дому не выходил, особенно вечерами. Пил кофе (теперь уже не желудевое, хотя Эмилия Карловна ужасно беспокоилась за его сердце) и возился со скрипками. Прошло три недели, и Веревкин начал сомневаться: надул одноглазый циклоп, забрал денежки и улизнул.
Поздним вечером в воскресенье раздался стук в дверь. Вошел Филимонов. Но не тот Филимонов, который продавал счастье в Новочеркасске на базаре. Этот был моложе, живей и одет как человек: в паль то, в светлой шляпе, даже кожаные перчатки в руке.
— Пошли, Иннокентий Матвеевич, — сказал он, не здороваясь, видимо, очень спеша (а может быть, не давая времени предупредить милицию). — Нас ждут.
Веревкин быстро оделся, и они вышли. Осенняя ночь, ветреная и тревожная, заставила Веревкина сразу же поднять воротник. Вот-вот и дождь брызнет. Низкие тучи мчатся по небу, то и дело заглатывают луну. Пробьется лунный свет, на минуту — и опять все помрачнеет, тьма сдвинется, и только и слышно, как где-то хлопает ставня или гремит железо на крыше. Оголенные деревья раскачивают верхушками и бьют ветками в окна нахохленных черных домов.
Долго колесили они по кривым переулкам пригородной Нахичевани. Где-то близко вздыхала и хлюпала река. Веревкин все оглядывался. Ему казалось, что кто-то крадется, что за ними следят. Улицы были пустынны. Тянулись заборы. Потом они пересекли площадь.
— Пришли, — хрипло сказал Филимонов, останавливаясь перед домом с плотно закрытыми ставнями, и постучал в третье окно.
Лязгнул засов. Их впустили. Кажется, женщина. Вошли в дверь. По запаху соленых огурцов и кислого теста Веревкин догадался, что это кухня.
— Сюда, сюда...
А куда сюда? Кругом непроглядная темень. На ощупь нашел дверь. Темный коридор. Споткнулся обо что-то железное. Наверное, истопной лист перед печью. Филимонов толкнул ногой дверь, и они увидели стол, заставленный бутылками, и четырех мужчин, играющих в карты при свете тусклой керосиновой лампы.
— Вот вам и дядя Кеша! — крикнул Филимонов еще с порога.
Четверо встали из-за стола и ждали. Затем поочередно пожали Веревкину руки.
— Старик.
— Борода.
— Проповедник.
— Валька-краб.
Приятно улыбаясь и стараясь держаться запросто, Веревкин отвечал им на рукопожатия:
— Очень, очень рад.
Снял шляпу и пальто и оглянулся, куда бы их повесить. Человек с черной бородой, оттеняющей бледное лицо, крикнул:
— Манька!
Тотчас же вошла молодая красивая бабенка с пышной грудью и лукавыми глазами.
— Возьми у бати пальтецо да принеси закуски.
Женщина метнула на Веревкина любопытный взгляд, подхватила пальто и шляпу и выскользнула за дверь. Все четверо молча и откровенно разглядывали Веревкина. Он тоже смотрел на них, оценивая и изучая:
«Вот они, советские нарушители закона!».
Все четверо сравнительно молоды. Старшему — «Бороде» — тридцать с чем-нибудь. Лицо благообразное, гладкое. Глаза масленые. Борода иссиня-черная, пышная, курчавая. Такие обычно действуют топором. Заберутся в квартиру, порубят хозяина, хозяйку и детей — всех до единого. Подвернется пятнадцатилетняя нянька — и няньку. Унесут деньгами рублей двести да что-нибудь из вещей. А потом каются и идут в баптисты.
«Старик» — приземистый, широкий в груди, а лицо плоское, как будто наступили на него. Глаза угрюмые. У такого и документы проверять не надо. Видно птицу по полету. Вряд ли и сам помнит свое имя, «Проповедник» — человек с желтым тупым лицом, поросшим рыжеватой шерстью — поразил Веревкина своими руками, длинными, жилистыми, цепкими.
«Валька-краб» был всех моложе. Порочное нечистое лицо. Бесстыжий взгляд. Синяки под глазами. И пухлые чувственные губы.
Действительно, отборная компания! Филимонов еще по дороге сюда успел шепнуть, что будут люди солидные, не шантрапа какая-нибудь. Может быть, врал?
Должен был присутствовать пятый — Иван Беспощадный, но незадолго перед тем он засыпался и сидел в предвариловке в Костроме.
Старый сыщик ли в нем заговорил, но на секунду у Веревкина родилось сомнение:
«А что, если сгрести голубчиков и выдать советскому розыску? Наверное, огромная премия будет, и в доверие можно войти... Нет, поздно, Андрей Андреевич! Все пути-дороженьки отрезаны. Уж ни ты коммунистам не нужен, ни тебе с ними не по пути. А вот с этими молодчиками можно натворить такого...».
Смазливая бабенка принесла поднос с закусками и быстро прибрала стол.
— Садись, дядя Кеша, закусывай с нами, — предложил Старик и, быстро переглянувшись с Бородой, приказал женщине: — Цимлянского и коньяку принеси. Батя, должно быть, к нашей водке непривычен.
Закусывая, бандиты явно щеголяли деликатными манерами. Брезгливо ковыряли вилками скумбрию в томате. Отрезали тонкими ломтиками колбасу, а потом брали сразу ломтиков пять-шесть на вилку и отправляли в рот. Пили тоже умеренно и следили за Проповедником: он, по-видимому, частенько перекладывал через край.
Когда с ужином было покончено, Старик вытер толстые губы великолепным шелковым платком явно не из его гардероба и небрежно спросил:
— О чем же разговор-то у нас пойдет, дядя Кеша?
Веревкин поднял стакан цимлянского:
— Прежде всего разрешите сообщить, что Чарли Анаконда, которого я хорошо знаю, просил передать вам свой горячий привет! — сказал он торжественно и веско.
Он считал блестящей своей выдумкой передать приветствие и добрые пожелания от этой знаменитости уголовного мира. Это должно ошеломить, наполнить уважением к нему.
Веревкин сделал паузу и посмотрел победоносно на сидящих за столом. Так опытный актер делает в проверенном выигрышном монологе паузу, чтобы дать отгреметь аплодисментам.
Молчание. Никакого впечатления. Преступники ошалело уставились на него. Борода перегнулся через стол, прищурил свои томные елейные глаза и осторожно спросил:
— А кто он, этот Чарли?
Веревкин в свою очередь оторопело посмотрел на всех пятерых и медленно поставил стакан. Какая отсталость! Эти парни — подумать только! — не знали Анаконду, похождения которого описываются в каждой вечерней газете, глаза которого сверкают со всех экранов мира, будь это Чикаго, или какая-нибудь Барселона, или Гамбург, Ливерпуль... Спросите любого уличного мальчишку самого захудалого городишки Италии, Франции, Америки... Он вам расскажет во всех подробностях об этом знаменитом убийце. Смешно говорить! Чарли Анаконда из Девоншира! Да кто его не знает! Его портрет вы найдете над кроватью любой портовой проститутки. Он общепризнан, он знаменит! Но здесь, как за китайской стеной! Деревенские олухи! Дикари! Выродки!
Веревкин взбеленился. Снова схватил поставленный было стакан вина и осушил его. Черт вас побери, тьмутараканская сволочь! Он и один выпьет за здоровье великих бандитов. Слава Анаконде! Да здравствует Анаконда!
Затем он стал рассказывать. Слава богу, в архивах Скотленд-ярда были достаточно исчерпывающие сведения о знаменитых грабителях. По мере того как он рассказывал, он сам увлекался. Он говорил о грудах золота, о лужах крови, о собственных авто, в которых эти Анаконды открыто разъезжают, о чековых книжках гангстеров, о таксе наемных убийц, об обложении данью владельцев магазинов в пользу лиги бандитов...
Борода перестал щуриться. Проповедник отодвинул водку и впился в рассказчика жадными глазами. Старик сидел, разинув рот. А Валька, слушая, рванул ворот шелковой зеленой рубашки. Ему стало душно. Только Приват-доцент сохранял безразличие и даже чуть насмешливую улыбку: посмотрим, что дальше, а нам в тех авто не ездить.
Веревкин стал восхвалять качества всех, кто так или иначе нарушает законы. Он изображал их смельчаками, удальцами, сверхчеловеками. Право риска! Игра с опасностью! Право сильного! А если еще оказывать друг другу поддержку? Вот вы не знали до сегодня Анаконду. А Анаконда знает о вас!
— Ну, дядя Кеша, это уж ты хватанул!
— А вот слушайте, что он мне сам лично рассказывал...
И Веревкин стал выкладывать все познания об уголовниках Советского Союза, какие только мог почерпнуть из справочников Скотленд-ярда. Тут уж бандиты совсем одурели:
— Точно! Правильно! Скажи пожалуйста!
Голос Веревкина звучал вдохновенно:
— Там, в странах капитала, — в Италии, Великобритании, в веселой Франции, в стране бизнеса — Америке, — там человек должен сам о себе заботиться. Инициатива и дерзость! Да-с! Там не останавливаются ни перед чем, чтобы отвоевать кусочек с маслом. Там грабители живут припеваючи, нанимают своих адвокатов, ставят мэров по своему выбору...
— А ты, дядя Кеша, не сбрехал часом? — вдруг выдохнул Валька-краб. — На своих машинах жулики разъезжают! Разве там полицаев нет! Легашей? Мусора?
— Руки коротки у легашей. Там человек, у которого в кармане миллион долларов, уже по одному тому честный, что у него миллион. А как он раздобыл миллион — убил ли родную тетку или ограбил банк, — это никого не касается. Сумел — значит почет и уважение.
— Здорово! Не касается и касаться не должно.
— Да там самим правителям тоже палец в рот не клади. Они тоже ничем не брезгуют. Надо купить — купят, надо убрать — уберут. Там церемонии в сторону! Смотрю я на вас — обидно делается! Чем вы хуже? Трусы вы? Нет. Не дают вам развернуться — вот в чем беда! И получается, что весь мир знает прославленного Анаконду, а вы о нем не слыхали. И вы не виноваты в этом, я вас не виню. Мне Чарли советовал: в первую очередь свяжись со Стариком, с Бородой. И о Проповеднике говорил, а вот Краба он что-то не упоминал... Говорил еще о Килограмме каком-то, о Лехе Зеленом... Есть у вас такие?
— Есть! Скажи пожалуйста! Знает!?
— Есть, есть Килограмм! И Леха Зеленый... Он в карты играет...
Веревкин помнил много имен и кличек. Он перечислил еще с десяток: и знаменитого Фиксу, и Шурку-Медальон, и Лампадку, и Толика-Интеллигента. Бандиты гоготали, хлопали по столу ладонями. Еще немного — и они полезли бы к Веревкину целоваться. Веревкин упомянул о некоторых крупных кражах и убийствах. Оказывается, он даже знал, что Фиксу убили... Да он совсем свой!
И Веревкин пустил в ход еще один трюк:
— Чарли взял с меня слово, что я выпью за здоровье и успехи ваши, всех, кто уважает воровской закон!
Веревкину мигом пододвинули и стакан, и бутылку цимлянского.
— Нет! — воскликнул Веревкин. — Дайте нашей, русской!
Воры заулыбались. Проповедник завопил:
— Правильно! Это я понимаю! Дядя Кеша — человек!
Налили стакан водки. При одобрительных криках Веревкин выпил весь стакан.
— Ну, и дальше? — дрожа от нетерпения, торопил Старик.
— Говори, дядя Кеша, говори! Ты не опасайся, здесь все свои.
На лбу Проповедника выступили капли пота. Он вытер лоб шелковым платком, потом схватил стакан водки и опрокинул ее в свою разинутую пасть. На этот раз его не останавливали. Дядя Кеша, оказывается, сам не промах!
Веревкин подошел к самому главному пункту:
— Слава богу, повидал белый свет. И горько мне смотреть на вас. Поредели кадры уголовников! Порода воров измельчала! Где сейфы с бриллиантами? Где миллионные состояния, крупные аферы?
— Правильно дядя Кеша говорит!
— И что прикажете нам делать? — продолжал Веревкин. — Уж не пойти ли прославленному во всем блатном мире Бороде работать в колхоз? Уж не поступить ли Проповеднику в артель инвалидов и делать зубные щетки или крем для сапог?
Смех.
— Здорово он честит!
— Валяй, дядя Кеша!
— До чего дошло! — гремел голос Веревкина. — Знаменитый Приват-доцент, граф Бутурлин, гроза пассажирских поездов, стал продавать счастье на базаре! С попугаем!
Опять смех.
Приват-доцент, получив этот щелчок по носу, съежился и перестал строить недоверчивые улыбочки.
— Чего же нам еще ждать? Никогда не отступим! Нет жизни уголовникам, пока в стране большевики!
Воры быстро переглянулись. Борода, по-видимому, выражая общее мнение, пробормотал:
— Вот это загнул! Ей-богу, ты, дядя Кеша, загнул: с Советской властью бороться? С Советской властью не поборешься.
— Конечно, впятером не поборешься. Но ведь никому не хочется попасть под иго коммунизма? Ведь тогда что? Крышка всем, в том числе и Анаконде...
— Ага, значит, они там забеспокоились!
— Анаконда, ограбивший семь крупных банков, убийца сорока шести человек, — и тот встревожен. А если бы мы действовали сплоченно? Помогали друг другу в беде? Короче говоря, прошу вас выбирать центр, потому что двух мнений быть не может.
Веревкин остановился, чтобы перевести дух.
«Вот это импровизация! — мелькнуло у него в голове. — Не то это, конечно, не тот народ... Но надо как-то выкручиваться, раз заварил кашу. Хоть на Карчальскую к этому типу пошлю людей, он ведь просил... Лишь бы не завраться окончательно».
Сообщение Веревкина произвело сильное впечатление на бандитов. Черт возьми, не лыком же они шиты! Неужели их знает этот Чарли? Должно быть, молодчик! Сорок шесть убийств! Оно, конечно, на собственном автомобиле и больше нахлопать можно... Но что верно, то верно — легче действовать сообща. А мы разве не сообща? Воровской закон один.
— Выходит, с мильтонами схлестнемся? Не очень это по мне...
— А что! Я и то двух лягашей в расход списал! — хвастливо вставил Валька.
— Мы с ними давно схлестнулись.
— Эх, Николы Раскосова нет! Вот бы он где пригодился!
— Никола — человек! Подорвал из лагеря — и как в воду канул!
— Ребята, тянуть тут нечего. Выбирать, так выбирать... этот самый центр. Хо-хо! Всем понравится!
В центр вошли все присутствующие. Когда же Андрей Андреевич вытащил пачку хрустящих сторублевок и предложил разделить их между всеми, глаза бандитов разгорелись. Борода щелкнул пальцами и с упоением заорал:
— Вот это да! Валюта!
Веревкин подумал — и выложил еще пачку.
Незадолго до рассвета по ставням забарабанил дождь. Веревкин поднялся из-за стола:
— Мне пора. Сообщаться будем через Приват-доцента.
— Переспи, батя, здесь. Охота тебе мокнуть. А тут... Манька пригреет...
— Нет уж, пойду.
— Он правильно говорит. Человек нездешний. Должен себя в аккурате держать. Валек! Проводи батю!
На улице косой дождь хлестал по лицу, брызгал за ворот. Но это было только приятно. Веревкин глубоко вдыхал влажный холодный воздух. Голова была немного тяжелая. Где-то близко плескалась река. Пахло яблоками и прелыми листьями. Блестели тротуары. На горизонте чуть брезжил рассвет.
3
Придя в условный день и час за денежным пополнением, Веревкин узнал от мрачного субъекта, ожидавшего его на кладбище, некоторые новости. Оказывается, в Москве органами государственной безопасности задержан некий Верхоянский, инженер, репатриированный из Западной Германии в апреле этого года. Он взят как шпион, заброшенный в СССР иностранной секретной службой. Это сообщение могло пригодиться Веревкину.
Веревкин усмехнулся:
«Какая удача! По-видимому, бедняга Верхоянский попал вместо меня. Я теперь полностью реабилитирован!».
Андрей Андреевич смаковал это сообщение, идя домой, а также обдумывая полученные им некоторые указания и инструкции.
«Совершенно очевидно! Пойман Вэр, то есть я! Ха-ха! Все доказательства налицо! Верхоянский! Разумеется, надо его порасспросить. Пусть он теперь доказывает, что он не верблюд!».
Веревкину казалось, что с него сняли тяжелый груз, что солнце стало светить ярче, что сам он стал моложе и что вообще жизнь чего-то да стоит!
Но одновременно с этим возникла и тревога:
«Однако разведка у них хорошо работает. Как они быстро и точно установили что заброшен Вэр, и даже узнали — откуда заброшен!».
Весь день Веревкин думал об этом, размышлял, прикидывал, и настроение его несколько раз менялось из крайности в крайность. В конце концов он пришел в равновесие и даже развеселился окончательно. Ведь кажется теперь-то все как нельзя лучше складывалось? Этот Вэр схвачен! Да-с! Иннокентий Матвеевич Бережнов может только посочувствовать бедняге от всей души. Ха-ха! Здорово все это получилось! Надо надеяться, что в Бережнове нет ничего подозрительного. Заурядный скрипичный мастер. Один из множества возвратившихся на родину. Наконец проверенный, заполнивший анкеты, поселившийся на старом месте...
Андрей Андреевич идет прогуляться. Осень, сырость, пронизывающий ветер, но Андрею Андреевичу кажется, что по улице шествует царица-весна. Фу, как легко дышится! Кружку пива, уважаемый! Подогретое? Вот и отлично. Сдачу можете оставить себе на память. Пока-пока!
Вечером Андрей Андреевич наканифолил смычок и с воодушевлением импровизировал. Эмилия Карловна, слушая бешеные вариации, подумывала, уж не рехнулся ли ненароком достопочтенный Иннокентий Матвеевич от тоски по дочери. Веревкин музицировал и так увлекся, что забыл обо всем на свете. Ведь это он впервые после отъезда из своей лондонской квартиры взялся за смычок!
Стук в дверь заставил его очнуться.
— Иннокентий Матвеевич, к вам опять этот, который старые скрипки носит. Пустить?
Не любит Эмилия Карловна Филимонова, с первого раза не взлюбила.
— Прошу, прошу. Ничего не поделаешь, дорогая: скрипка меня кормит. А каков он, заказчик, — бог с ним, нам с ним не ребят крестить.
Оставшись наедине, сказал резко:
— Зачастил, Филимонов. Неосторожно. Сомневаюсь, что в угрозыске тебя окончательно забыли и сопричислили к лику святых.
— Вы уж не сердитесь, Иннокентий Матвеевич. Дело есть. Пришел по поручению ребят.
— Какие еще там ребята?
— Ну, Борода там... Проповедник... Наши.
— Да разве они здесь? — в недоумении спросил Веревкин. — Когда же они успели приехать?
— Они никуда и не уезжали. Гуляют. Пускают под откос ваши денежки.
— Так, — сказал Веревкин и устало опустился в кресло.
Хорошего настроения как не бывало. Все разлетелось прахом. Первой его криптограммой, полетевшей в эфир еще до встречи с Филимоновым, была печальная повесть о яблочном пироге:
«Изготовление пирога задерживается, так как требуется жирное слоеное тесто с начинкой из яблок того сорта, достать который здесь трудно».
Роберт С. Патридж, единственный, кроме самого Веревкина, человек, знающий значение слов «пирог», «жирное слоеное тесто» и целый словарик других слов-обозначений, мог прочесть следующее:
«Поиски подходящих людей задерживаются, так как требуются особо благоприятные условия для привлечения тех людей, которых я еще не смог здесь найти».
Но в дальнейшем были посланы самоуверенные и многообещающие криптограммы...
«Эти мерзавцы просто взяли и зарезали меня без ножа! — думал в отчаянии Веревкин. — Устроить гульбу на выданные им деньги! Какой, к черту, центр! Компания прощелыг, шайка охламонов! Пропойцы! А я старый дурак и олух царя небесного! Забыть самое простое и ясное, первую заповедь ветхого и нового завета уголовного мира, — что уголовник живет сегодняшним днем!».
Филимонов смущенно молчал. Потом принялся утешать:
— Не расстраивайтесь, Иннокентий Матвеевич. Не так страшно. Ведут себя ребята осторожно, без сучка, без задоринки. Погуляют — и за дело. Прислали спросить, чтобы они знали точно, кому что делать. А то неясно как-то... Действуйте, действуйте, а что действовать? Они умеют только воровать.
Наступило еще более длительное молчание. Веревкин понял, что он сам во всем виноват. Надо было учитывать, что эти люди тупы, ограниченны, что им надо ясно и просто сказать: укради, взорви! А он им развел антимонии... Сам во всем виноват. Да и сейчас точно не знает, что же им в самом деле делать. Весенев, передавая последние инструкции, говорил, что ему, Андрею Андреевичу, предстоит подбирать смену разгромленной сети иностранной разведки.
«Они неплохо орудовали, — говорил Весенев в несколько минорном тоне, — всего охотнее брались за шпионскую информацию, но дальше собирания малоценной информации они обычно не шли. Нужно начинать все сначала».
«Да, легко было рассуждать Весеневу! Сам бы попробовал! Ну какие, к черту, шпионы из этих кретинов?! Нет, всю эту блатную братию я буду по мере сил и возможностей сбагривать на Карчальское строительство. Пусть их, как сумеет, использует Раскосов, а шпионаж... Шпионаж — дело деликатное, требует сноровки и образования... Придется снова искать.
Филимонов подметил, конечно, растерянность Андрея Андреевича:
«Сам, поди, ничего не знает. А с нас требует».
— А водочки, дядя Кеша, не найдется? Горло бы промочить, — нагловато спросил Филимонов и погано хихикнул.
«Не пора ли убрать этого Доцента с дороги? — подумал Веревкин. — Единственный, кто знает обо мне больше, чем следует... (Блэкберри, конечно, не в счет.) С уголовниками он меня свел, так что с этой стороны больше не нужен. А между тем фигура явно неустойчивая. Попадись он по какому-нибудь пустяку — продаст и даже по дешевке. А между тем одна таблеточка, опущенная, например, вот в эту стопку водки, — и через день-другой легкая смерть от паралича сердца...».
— Водочки можно, Филимонов. Отчего нет?
Пошел, наполнил графин. Подумал, стоя со стопочкой, и решил: рановато, еще успеется.
— Итак, что нам делать? — начал Андрей Андреевич медленно, с расстановкой, выбирая слова. — Сейчас в Советском Союзе занимаются восстановлением того, что уничтожила война...
«Опять я ударился в рассуждения. Не по рылу им это, проще надо!».
Филимонов уныло пил водку.
Веревкин, конечно, понимал, что надо портить, вредить, тянуть молодежь к легким сомнительным заработкам, к разврату, Матерщине, ухарству, дебоширству... Но как это сделать? И как этим дуботелам втолковать?
— Вот что, Филимонов, скажи им: пусть едут по городам и новостройкам и гуляют себе на здоровье. Денег найдем. Пусть подбирают таких же, как они, привлекают новых из молодежи. Вот и все пока. Понял меня, Филимонов? Центр несет всем отверженным надежду, а фраерам слезы. Нет равенства. Есть мы, нам все позволено — и есть серая скотина, которой на роду написано горбом добывать черствый хлеб.
— Значит, ничего такого особенного не поручаете — ну, там, списать кого... или там мосты взрывать...
— Э, брат, это не по голове шапка. Мне хватит и того, чтобы они стали смелее. И чтобы всегда держали со мной связь. Приведи-ка разочек ко мне... ну, кто у них там поприличней? Ну, скажем, Вальку-Краба. Я ему отдельно дам поручение и деньжат подброшу. А наше с тобой дело стариковское, здесь будем небо коптить.
— Все?
— Пока все. Можно еще добавить, что каждое крупное дельце, если там нечаянно обчистил сберкассу или ненароком отправил к праотцам крупного начальника — за такие дела немедленное денежное вознаграждение и всесторонняя помощь. А ты ко мне приходи только со скрипкой.
— Чего еще выдумаете. На свадьбу, что ли.
— В починку будто бы будешь приносить. Или для перекупки. Покупаю я скрипки. Экая бестолочь! И хмелеешь быстро. От тебя человека ни на грош не осталось, один утиль.
— Я-то человек. А вот ваши штучки... Не пойдут ребята на это. Нет, не пойдут. Им еще жить хочется.
— Болван!
— Ну, вы все-таки легче на поворотах. Чего шеперитесь? Я во хмелю решительный.
— Ну-ну. Вынь руку из кармана! Старая лохань! «Ре-ши-тельный»! Ведь кроме складного ножа у тебя ничего нет. Дура! Иди-ка спать!
Через несколько дней Веревкин повидался с Крабом. Это был разбитной парнишка. Условился через него держать связь. Точно договорился, кто куда едет и чем займется. Еще раз особенно просил не забывать Карчальское строительство.
Опять появилась пачка денег. Краб обещал, что если и пропивать, то будут не в Ростове, а там, на местах, и что «в общем, центр не подкачает, будьте у Верочки!».
Над последним выражением Веревкин долго думал после ухода Краба. При чем тут Верочка? Наконец догадался, что это на языке Краба означает: будьте уверены.
«Черт побери! Везде криптограммы какие-то!».