– Не будь гадким, Нерг… – Гайс мученически поморщился. – Сделай, как я прошу.
– Хорошо. Не буду гадким. Хотя я не гадкий, а честный. Я пойду тебе навстречу.
Лицо Гайса оставалось вежливо-безразличным, но его руки, вспорхнувшие с колен и сомкнувшиеся в замок на груди, выдали его ликование.
– Подожди радоваться. Ты меня не дослушал… – вкрадчиво продолжал наблюдательный Нерг. – Я займу тебе денег только на то, чтобы ты мог играть со мной в Хаместир, как играют мужчины. А не на то, чтобы ты портил себе кровь, изучая сухие прелести этой хитроумной дряни. Поэтому я оставлю эти деньги у себя. Положу их в эту шкатулку. И ты будешь брать отсюда перед каждой игрой…
– Я могу отказаться?
– Нет. Ты же дворянин, тебе нужно держаться своих слов. Ведь ты сам попросил, чтобы я занял тебе на игру, разве нет?
– Хуммер тебе в ухо, Нерг.
– Тебе, Лу. Тебе.
После этого разговора с Нергом прошло десять дней. Хмурых, саднящих, одиноких.
Новое жалование было пущено Гайсом на уплату старых долгов.
Ту же участь разделил и серебряный медальон, подаренный Гайсу сестрой (розовый маленький нос, бархатная лента с фальшивой слезой на шее, глаза-незабудки). Гайс как раз отбывал в действующую армию, вокруг вголос, никого не стесняясь, плакали незнакомые женщины, только сестра зачем-то пыталась шутить…
Миниатюрный портрет в сердцевине медальона написал покойный отец Гайса. Тогда сестра была еще совсем девочкой, а отец казался здоровым и полным сил. Получалось, что вещица эта – двойное напоминание о невозвратимом.
Как на беду, вырученные за медальон деньги тут же прибрал к рукам один из Гайсовых кредиторов, некстати повстречавшийся в дверях у скупщика.
На душе у Гайса стало совсем гадко – ведь он рассчитывал опустить эти деньги в мешочек госпожи Нимари. Если бы не этот расчет, он не решился бы продать медальон. Ведь деньги, вырученные за нечто, родное душе, позволено тратить лишь на нечто, столь же ей родное …
Вечером Гайс решился. Он подкараулил Нимарь, в тот день упражнявшуюся в сумерках, когда она выходила из своего туевого, с присвистом, снежного королевства.
– Вы же дали слово, что не будете подсматривать? – сердито сказала лучница.
– Я не смотрел. Дожидался пока вы окончите.
– Зачем вы пришли?
– Я хотел просить вас сообща переменить наш уговор…
– У вас кончились деньги?
– К сожалению, да. И самое печальное, что в долг мне больше не дают.
– Значит, мое искусство вас разорило… – серьезно и даже, пожалуй, расстроенно сказала Нимарь и на несколько секунд застыла, о чем-то своем размышляя. – Что ж, я переоценила ваш достаток… Но… Ведь в том, что у вас теперь нет денег, есть и хорошие стороны?
– Неужели?
– По крайней мере, вы не ходите к девкам. И вам не страшны дурные болезни…
– Гм… Я никогда не смотрел на это с такой стороны…
– Вот и напрасно. Знаете, от чего умер мой муж? Вы думаете, он погиб на поле брани? – Нимарь издала горький смешок, который повис в воздухе колючкой.
– Наверное, вам холодно вот так стоять? Может быть, наденете мою шубу? – предложил Гайс, распахиваясь.
– Лишнее, – Нимарь взглядом остановила его. – Скоро мне станет холодно, и я просто уйду, – в подтверждение своих слов она сделала несколько робких шажков к Старому Дому.
– Постойте, госпожа Нимарь! – выпалил Гайс, как показалось ему самому, излишне «плаксиво».
– Что?
– Можно, я буду смотреть на вас… без денег?
– Это совершенно исключено. По крайней мере, пока вы не полюбите искусство стрельбы из лука хотя бы в одну десятую от того, как люблю его я.
– Я стараюсь… Честное слово…
– Врете. С утра вы изводите солдат бессмысленными упражнениями, потом обедаете, пишете домой, вечером играете в кости со старым циником Нергом.
– Мы играем в Хаместир, – зачем-то уточнил Гайс.
– На любовь к стрельбе из лука у вас просто не остается времени, – окончила Нимарь и полоснула Гайса стальным взглядом.
– Но ведь есть еще ночь! – нашелся тот.
– Ночью вы думаете о любви. И о совокуплении…
– Все это верно, – пристыжено откликнулся Гайс, как вдруг вспомнил об уговоре с Нергом. – Но… может быть, я буду смотреть на вас «в долг»? И отдавать этот долг ну… по мере поступления ко мне средств? Матушка писала, что в скором времени…
– В долг не пойдет. Вероятно, с этого дня я буду брать с вас другую плату… Еще не придумала, какую. Может быть, цветами? – Нимарь повела плечом, и впервые за все время их с Гайсом знакомства уголок ее губ тронул смутный призрак настоящей улыбки.
– Но ведь зима!
– Вот именно! Полюбить искусство стрельбы из лука еще труднее, чем достать зимой цветы. Подумайте об этом, – отчеканила Нимарь и зашагала к своей калитке.
– Цветы? Тогда какие цветы вы любите больше всего? – спросил Гайс, ее покорно нагоняя.
– Гэраянские фиалки.
– Гэраянские фиалки?
– До свиданья.
Как ни крепился Гайс, а вечером выболтал все Нергу.
– Я же тебе говорил – она тварь! Заманывает тебя! Издевается!
– Да ты что! – Гайс вспомнил выражение лица Нимари, когда она предостерегала его от болезней. – Наоборот, она обо мне заботится… О моем здоровье…
– Не обольщайся, Лу. Она просто хочет, чтобы ты достался ей чистеньким…
– А что, это правда… про Кнугеллина? Что он…
– …умер от «зеленки»? – окончил за Гайса Нерг.
– Угу.
– Нимари лучше знать, какого цвета был мужнин фрукт, когда его тело жарилось на погребальном костре, – Нерг похабно осклабился.
– Слушай, ты когда-нибудь видел гэраянские фиалки? – спросил Гайс, с мечтательнейшим выражением лица расставляя на своем клине доски Хаместира костяные фишки.
– Видел. Маленькие, бархатистые, густо-синие, с желтым глазком, на толстых сочных ножках. Долго не вянут.
– И где их берут?
– В горах Гэраян, мой молодой друг.
– А ближе?
– Ближе только наши, убогие. Еще пару недель – и появятся. А зачем тебе?
– Нимарь просила.
– Нимарь? Просила? Совсем сошла с ума, сука.
Ночь раскинула свои ватные крылья над долиной речки Вера, мутные воды которой несколькими лигами ниже по течению входили в облый, черный Орис.
На своем вороном мерине по кличке Щука Гайс подъехал к караулу, повертел перед носом у мятого спросонья офицера Вратной Службы поддельным разрешением Симелета. И выехал из лагеря.
Две двадцатипудовые створки лагерных ворот, что были сработаны из кое-как обструганных бревен лиственницы, тяжело сошлись за его спиной. От этого гулкого звука по спине у Гайса побежали мурашки. Он уже начинал нехотя осознавать, на какую чудовищную авантюру толкают его упрямство, юная дурь, похоть… или все это вместе плюс любовь к стрельбе их лука?
Но повернуть назад означало струсить. А трусость Гайс по молодости лет считал недопустимой, непрощаемой.
Темпераментно перетянув Щуку хлыстом, он поднял коня в резвый галоп и двинулся по направлению к броду через Веру.
Теплый воздух ласкал лицо и руки, исходила испариной дорога, ночь случилась почти весенняя. Впрочем, вокруг было еще белым-бело от снега.
Казалось бы, какие тут могут быть цветы?
Однако благодаря мощной дальноглядной трубе, которую днем Гайс одолжил у Нерга, он выяснил: южный берег Веры уже полностью освободился от снега и… кажется цветет!
Конечно, на таком расстоянии разобрать, есть ли под деревьями фиалки, не получалось, но Гайс был готов прозакладывать ухо Хуммеру, что их там полно.
Путь до брода занял чуть больше времени, чем рассчитывал Гайс. И не только распутица служила тому причиной – старой военно-полевой истины о том, что ночной путь всегда длиннее такого же дневного, Гайс не знал. Да и откуда? Ведь Аз-Зум был его первым лагерем. А это путешествие – первой ночной вылазкой на территорию врага. Да-да, на южном берегу Веры начиналась вотчина Белоколпачников.
Дорога привела его прямиком к броду. И в самом деле, чем ближе к реке – тем больше проталин. А на этих проталинах…
Но напрасно Гайс уминал коленями прелую перину коричневых прошлогодних листьев, обшаривал поляны, щелкал огнивом, таращил в сумрак глаза. Ни одной озорной фиалочьей мордки не улыбнулось ему, ни один глазурованный листок не приласкал пальцы. Но тут Гайс вспомнил, что, согласно уверениям кухарки Нерга, фиалки растут лишь на южном берегу. Выругался – и возвратился в седло.
Рослый, крепконогий и усердный в работе мерин Щука, вопреки своему речному имени, входить в воду не желал категорически – сначала были уговоры, потом хлыст.
Даже сухарь, найденный Гайсом в нагрудном кармане, делу не помог.
Над речкой стелился черный с проседью туман, от воды поднималось неудобоописуемое органическое зловоние. Брод выглядел опасным. Пожалуй, только «рациональными аргументами», которые боготворил Нерг, можно было заставить коня пройти по песчаной отмели на тот, уже коричневый, а не чубарый, берег. Если бы только Щука слушал «рациональные аргументы»!
Гайс уже смирился с тем, что Щуку придется привязать на северном берегу, когда тучи чинно расступились и над черным лесом повисла низкая луна.
Появление хозяйки неба оказало на настроения Щуки нежданное целительное воздействие – он позволил увлечь себя в воду!
Дальноглядная труба не обманула: лесок на боку упитанного хряка, коим представлялся со смотровой башни лагеря Желтоколпачников южный берег Веры, был свободен от снега, по-весеннему пахуч, а кое-где ковер из старых листьев даже успел просохнуть. Как тут не быть фиалкам?
Гайс кое-как привязал Щуку и бросился на поиски. К несчастью, луна пропала из виду вместе с бродом – видимо, исполнив роль небесной врачевательницы нервных меринов, она сочла, что внизу больше не нуждаются в ее услугах.
В лесу вдруг стало совершенно темно.
Из наседельной сумки Гайс извлек миниатюрную лампу, с какими ходят на ответственные темные дела уважающие себя лазутчики-вредители (она тоже была позаимствована у Нерга). Поджег фитилек.