Истоки неослабевающего инвестирования в собственность совпадают с истоками среднего класса. Стремительный экономический рост, последовавший за промышленной революцией в отдельных частях Европы, привел к возникновению ряда новых профессиональных, сервисных и управленческих позиций, которые в тот момент времени оплачивались лучше, чем сельскохозяйственный и промышленный труд. Появились и новые благоприятные возможности для зарабатывания денег, а в тех странах, где капитализм был наиболее передовым, увеличивались различия в материальном положении и социальная градация населения. Однако более существенное разнообразие занятий и состояний не означало, что люди, которые начинали работать в разных профессиях или зарабатывать больше денег, также играли при этом разные социальные роли или приобретали особый статус. Историк Дрор Уормен демонстрирует, что в Англии XIX века, несмотря на ее социальное и экономическое разнообразие, не было активно развивающейся социальной группы, которую можно было бы определить как «средний класс»[23]. Однако это не останавливало политиков от использования данного термина в качестве фигуры речи. Они продвигали собственные программы, провозглашая средний класс в качестве ключевого субъекта в реализации любых предлагаемых ими политических и экономических реформ, а также в качестве главного подразумеваемого бенефициара от их реализации. Политическое согласие могло быть обеспечено за счет смещения ответственности за благосостояние на собственные инвестиции граждан и обозначения некоего горизонта, в котором эти инвестиции окажутся плодотворными.
Главным преимуществом использования обозначения «средний класс» было то, что оно способствовало ускорению накопления, поскольку трудящиеся, которые находились в наилучшем положении для того, чтобы поспособствовать этому, вооружались амбициозностью, усердием и предприимчивостью. Эрик Хобсбаум в своем авторитетном цикле работ, посвященных истории подъема и консолидации современного капитализма, подробно останавливался на тех субъектах новой восходящей мобильности, для которых улучшение жизни собственными силами было связано с меняющейся природой собственности[24]. На высшей ступеньке традиционных старых иерархий находились аристократы-землевладельцы и поместная знать. Но к XIX веку поместья сошли со сцены (пусть и не полностью и неравномерно), уступив более скромным формам собственности, которые люди, прежде не имевшие наделов земли и капитала, могли приобретать в частном порядке. На смену предшествовавшему капиталистической экспансии экономическому застою, закреплявшемуся благодаря унаследованным привилегиям и завещанию состояний, пришли более динамичные общества. Возможности социальной мобильности создавали стимулы для того, чтобы люди работали более упорно и инвестировали в собственность.
Эта социальная мобильность опиралась на то, что историк Р.Дж. Моррис в своих работах об Англии XIX века называл стратегиями собственности[25]. Все больше людей брали кредиты под залоговое обеспечение и приобретали торгуемые на рынке активы, такие как жилье, государственные облигации и ценные бумаги акционерных компаний. Эти же люди выдавали ипотечные и прочие кредиты, они же собирали рентные доходы. Если эти люди теряли свои заработки, то для покрытия убытка они могли пустить в расход свои активы. Жизненные циклы их домохозяйств предопределялись теми этапами, которые характеризовали приобретение ими собственности. Как правило, чтобы приобрести активы и профинансировать вхождение своих детей в профессиональную деятельность и бизнес, эти люди брали кредиты. Затем они максимально использовали свою собственность для сбора рентных доходов. Это наделяло практическим содержанием такие обретавшие популярность в то время ценности, как бережливость и накопление. Тем не менее достичь беззаботной жизни было нелегко, и выгоды, которые обретали новые владельцы собственности, омрачались беспокойством и нестабильностью. Однако они действительно ставили для себя целью заполучить привилегии владения собственностью: они ощущали, что их комфорт в старости зависит от них самих.
Ученые, исследующие, каким образом весь мир функционирует как единая экономическая система, указывают, что растущее благосостояние и бурное распространение собственности в странах ядра глобальной экономики, наподобие Англии в XIX веке, не было бы возможным без их доминирования над другими странами, именуемыми периферией. Начиная с колониальной эпохи подобные периферии подвергались различным способам эксплуатации ради обеспечения ядра продовольственными товарами и сырьем для промышленного производства. Они предоставляли дешевый труд для индустрии стран ядра, поглощали ущерб, который производственные процессы наносили окружающей среде, и выступали защищенным от конкуренции рынком для потребительских товаров и кредитов, поступавших из стран ядра на их собственных условиях. Бурное распространение собственности в странах ядра стало возможным именно благодаря этому процессу. То обстоятельство, что в одной части мира сегодня присутствуют широкие слои населения, определяемые как средний класс, в то время как в других странах лишь ничтожное меньшинство может убедительно достичь тех же самых отличительных характеристик, проистекает из неравномерного распределения труда и капитала в глобальном масштабе. Поскольку прибавочный продукт капиталистического производства перемещается по всему миру, государства ядра, обладающие более значительной силой в международном обмене физическими и материальными ресурсами, вмешиваются в этот процесс, чтобы перераспределять их поток в направлении собственных граждан[26].
Однако даже в странах ядра частная собственность оказалась коварной. На заре капитализма ее значимость для экономического роста проистекала из того, что она выступала альтернативой для унаследованных состояний и прав, полученных при рождении. Частная собственность стимулировала все больше людей к труду и инвестициям ради их будущего, воплощая в человеческом усердии и бережливости нечто совершенно противоположное самодовольному сбору ренты и экономическому застою. Однако для людей, которые гнались за обладанием собственностью, принесение в жертву определенной части потребления и приложение дополнительных усилий обладали ценностью лишь ради той цели, что в один прекрасный день они смогут прекратить слишком много работать и инвестировать или помогать делать это своим детям. Люди хотели владеть собственностью, чтобы держаться за нее, а не реинвестировать. Они надеялись использовать свою собственность для сбора рентных доходов, которые позволят им жить с комфортом. Всеобщей мотивацией для предпринимательства и накопления частных активов была комфортная домашняя жизнь, а не максимизация прибыли[27].
У популяризации инвестиций в собственность домохозяйств были влиятельные защитники вроде экономиста XIX века Альфреда Маршалла, который пел ей дифирамбы. Он выступал за обеспечение государством прав собственности ради всеобщего благосостояния и против самовольного вмешательства государства в эти права. Выражая оптимизм первых энтузиастов капитализма, Маршалл принимал как нечто само собой разумеющееся, что масштабное накопление и приобретение людьми собственности посредством накоплений и инвестирования были взаимозависимыми и взаимосвязанными явлениями[28]. Сплав личных инвестиций и экономического роста обусловил свойственное последующим поколениям представление, что владение собственностью и предпринимательство действуют в качестве двойного двигателя роста. Однако находились и те, кто все чаще замечал, что те же самые предприниматели, приверженные благоприятным для рынка идеалам риска, счастливого случая и свободной конкуренции, превращались в низвергающих рыночные принципы монополистов, как только они добивались достаточного успеха, чтобы сплотиться и защищать свои инвестиции от вторжения новой группы претендентов[29].
Социолог Иммануил Валлерстайн попытался преодолеть этот парадокс, размышляя о нестыковках в наименовании «средний класс»[30]. Он возводил его к апокрифическому сюжету о том, как буржуазия мобилизовала усилия для низвержения формального господства аристократии, расширила сферу финансовых операций и сделала тем самым возможными чудеса современного мира. Валлерстайн изложил этот сюжет в его имущественном эквиваленте – как историческую эволюцию от характерного для феодалов стремления получать рентный доход к промышленному способу получения прибыли. В действительности подобная историческая последовательность имела в целом кратковременный характер и зачастую вела в ином направлении. Каждый капиталист стремился трансформировать прибыль в ренту, которая приносила более высокий доход, нежели тот, что позволял получить подлинно конкурентный рынок. Капитализму никогда не было свойственно широко распространенное частное предпринимательство, поскольку капиталисты структурно вынуждены максимизировать свои прибыли. Соответственно, они всегда находятся в поисках монопольного положения и преимуществ, обеспечиваемых владением собственностью. В художественной литературе и политической теории (Валлерстайн приводит ряд примеров от романа Томаса Манна «Будденброки» до появления новой аристократии в Египте XIX века) успех капиталистов в обнаружении этих позиций и преимуществ и последующее установление их привилегий считались воплощением предательства буржуазии – ее якобы имеющего место отказа брать на себя ту предпринимательскую функцию, которую буржуазии предписывает капитализм.
Тем не менее капитализм персонифицирован в идеологической фигуре представителя среднего класса, без устали занимающегося улучшением собственной жизни. Сколь бы искусственным ни было наименование «средний класс», поясняет Валлерстайн, оно всякий раз возникает в любой интерпретации современного мира, поскольку сложно излагать какой-либо сюжет без главного героя. Если же исходить из того, что предприимчивых акторов становится все больше и больше, то проще продавать представление о капитализме как о прогрессивном росте и развитии, которое эти акторы, предположительно, олицетворяют. Однако предпринимательская деятельность обобщенного актора из среднего класса упирается в его же поползновения, связанные со стремлением к рентному доходу. Оба эти импульса в равной степени устойчиво присущи капитализму как системе, которая предлагает своим акторам только врéменные возможности для улучшения собственной жизни. Поскольку динамика накопления в конечном итоге подрывает цели этих акторов, те, кто обладает властью, неизбежно ее воспроизводят. В оставшейся части этой главы я хотела бы очертить данное противоречие в концептуальном и этнографическом смысле – сначала с помощью выявления скрытых смыслов в работах экономиста Фрэнка Найта, а затем с помощью рассмотрения стратегий собственности в странах Запада и остального мира в том виде, какими они являются по существу.