который обрел для них реальность благодаря механизмам, созданным в послевоенной Германии. В затруднениях своих детей они подозревали их слабости и неудачи. Эти дети, в отличие от их родителей, выросли в достатке и так и не приобрели правильного понимания ценности денег и упорного труда. Столкнувшись с головокружительными искушениями консюмеризма («не поверите, как много игрушек у внуков»), они быстро начали брать кредиты, ничего предварительно не скопив. Пенсионеры уделяли много внимания той помощи, которую они предлагали своим детям, иногда противопоставляя ее собственному гордому ощущению независимости. Если у них и было какое-то беспокойство по поводу собственного будущего, то оно было связано с общими угрозами вроде политических изменений и нагрузки на государственную пенсионную систему. Однако страхи за детей настраивали их против тех самых консолидирующих риски и регуляторных институтов, которые придали силу их собственным инвестициям. Одна пара, чья берлинская квартира за последнее десятилетие вдвое выросла в цене, убежденно заявляла: «Такой пузырь на рынке недвижимости – это очень плохо для общества, но хорошо для наших детей: они получат замечательное наследство, в котором так отчаянно нуждаются».
Таким образом, предпочтения в пользу консолидации рисков государством либо стремления к частному рентному доходу варьируются по своей эффективности в специфических для отдельных национальных экономик сочетаниях. Но неизменным остается то, что собственность – вне зависимости от того, защищена ее ценность или нет, – привязывает ее владельцев и тех, кто к ней стремится, к силам накопления благодаря их корыстным интересам. Инвестируя и пытаясь извлечь из наших инвестиций выгоду, мы принимаем ответственность за собственные успехи. С рисками, заложенными в наших инвестициях, легче справиться, когда мы убеждены, что эти инвестиции дают нам лучшую возможность для достижения наших будущих целей, чем в случае, если бы мы уклонялись от них. Мы ожидаем, что наши инвестиции принесут совершенно предсказуемые результаты, которые не обязательно должны быть полностью равнозначны их исходной ценности или превышать ее, пока они сохраняют ценность, достаточную для поддержания нашего запроса на уверенность.
Однако уверенность и есть то, что неспособно обеспечить собственность, если экономика будет расти за счет нескончаемого инвестирования и рискованного предпринимательства. В капиталистической экономике собственность имеет схожую природу с широко распространенным и непрерывным инвестированием – а именно изъятие у трудящихся капитала и перенаправление его на рынки. Чтобы привлечь каждого, инвестирование должно предлагать реальные и зримые вознаграждения. Но для того, чтобы накопление беспрепятственно продолжалось, эти вознаграждения должны быть (в рамках политической приемлемости) именно врéменными и непродолжительными – как и подразумевал Фрэнк Найт. Важно, что они не могут позволить нам прекращать инвестирование и почти наверняка они не могут позволить слишком многим из нас бездействовать и собирать рентные доходы.
Собственность заманивает нас именно таким образом, поскольку само это понятие является абстракцией. Собственность – это не какие-то конкретные дом, автомобиль или сберегательный счет, это не кусок бумаги, помеченный знаком доллара, не страховой полис, не академическая или профессиональная регалия. Будучи общей категорией, которая охватывает все эти и многие другие вещи, собственность представляет собой доступ к той рыночной ценности, которую она принесет. Однако в капиталистической системе ценность по природе своей нестабильна. Даже когда мы думаем, что нам известна рыночная ценность того, что нам принадлежит, мы осознаем, что она способна измениться в любой момент и мы с этим мало что можем поделать. То, что нам принадлежит, когда мы обладаем собственностью с тем условием, что она отождествляется с воплощаемой ею ценностью, есть некая часть того, что все мы производим. Каждая такая часть соотносится с другими частями, которые находятся в постоянном движении, умножаясь и подразделяясь в соответствии с рыночными силами вроде спроса и предложения, колеблясь в ответ на социальные и политические силы, влияющие на рыночный обмен и условия труда. Мы инвестируем в собственность потому, что в своей материальности она видится нам инструментом накопления ценности, которую мы помещаем в нее. Но поскольку ценность, заключенная в нашей собственности, находится вне нашего распоряжения, эта видимость является иллюзией.
Мы рассчитываем, что наша доля сохраненной ценности в совокупном ее объеме вырастет или по меньшей мере не слишком сократится. Мы прилагаем все возможные усилия, чтобы застраховать наши ставки, диверсифицируя товары, в которые инвестируем. Мы боремся за овладение собственностью, инвестируем в нее и удерживаем контроль над собственностью, которая, как мы полагаем, дает нам лучшую возможность, чтобы однажды как минимум вернуть ту ценность, которую мы в нее инвестировали. Испытывая сомнения, мы обращаемся к преимуществам нашей собственности, и это вводит нас в некую среду, участники которой всегда должны конкурировать за доходы и ресурсы. Когда наши трудовые доходы и другие ресурсы ненадежны или недостаточны, собственность привлекает нас благодаря тому отпечатку преимущества, которым она наделяет тех, кто владеет более значительным ее объемом, над теми, кто имеет меньше. Эти преимущества зачастую сохраняются, даже когда ценность собственности снижается. Сравнительное преимущество, воплощенное в относительной ценности собственности, начинает замещать подлинную уверенность и процветание.
Вера в иллюзию собственности-как-уверенности и претензии на приобретение еще большего объема собственности во многом напоминают очарованность идеей среднего класса и сожаление о его сокращении. Как правило, подразумеваемые и тем, и другим представления о независимой социальной мобильности подпитывают те же самые усилия. На попытки снизить цену вещей, составляющих стоимость жизни, тратится слишком много общественных и политических усилий. Растущие цены на жилье, дипломы и страхование делают их менее доступными для все больших групп населения. «Соответствовать» становится все сложнее и дороже: жизненный уровень, которым люди располагали лишь поколение назад, для нынешнего поколения становится недоступным[43]. Отдельные представители правой части политического спектра реагируют на это, требуя обеспечить кредитные ресурсы, которые помогут «достойным» трудящимся приобрести подобные вещи, одновременно исключая некредитоспособных. Реакция же некоторых представителей левого фланга заключается в призыве к мерам государственной защиты, которые помогут гораздо большему количеству людей достичь минимально необходимых условий для приобретения собственности и удержаться на этом уровне. Вне зависимости от наших политических склонностей мы упорно возвращаемся к собственности и воплощаемой ею ценности – до тех самых пор, пока, так сказать, не остаемся у разбитого корыта в виде дома, который стоит меньше, чем наш долг за него по ипотечному кредиту, пенсии, которая обрекает нас на бедность в старости, или диплома, который неспособен обеспечить нам достойную работу. Ценность пребывает там, где накопление без нашего ведома экспериментирует с нашими инвестициями и их вместилищами, пока мы устремляемся вперед, завороженные скромным обаянием собственности.
Одним из побочных эффектов нестабильной ценности собственности является всплеск потребления для демонстрации собственного статуса (conspicuous consumption). В целом потребление и владение собственностью движутся в противоположных направлениях. Большинство людей могут позволить себе дорогую собственность наподобие жилья, пенсии или академической степени лишь благодаря экономии или обслуживанию кредита за счет трат в настоящем. Поэтому приобретение эффектных вещей ради того, чтобы выделиться из толпы, обычно не является характерным для среднего класса поведением и гораздо чаще ассоциируется со сравнительно преуспевающими представителями групп с низкими доходами. Те, кто обладает небольшим состоянием, понятное дело, имеют более значительную потребность сигнализировать о своем относительном успехе при помощи материальных предметов[44]. Однако ситуация меняется, как только жизнь тех, кто отождествляет себя со средними классами, наполняется прекарностью. Рэчел Хейман в своем этнографическом исследовании жителей американских пригородов обнаруживает, что испытываемая ими неуверенность оборачивается показной демонстрацией городских внедорожников, первоклассного спортивного снаряжения, все более просторных домов и завораживающего архитектурного декора[45]. Хрупкость успеха этих людей оттеняет агрессивную борьбу за то, чтобы произвести внешнее впечатление.
Критики собственности иногда предупреждают о социальных и экономических издержках ее концентрации в руках немногих людей, призывая к ее равному распределению. Недавним примером такого подхода является книга Томаса Пикетти «Капитал в XXI веке»[46]. Пикетти пишет о том, каким образом почти в каждый момент истории современного капитализма, за исключением послевоенных десятилетий, доходы от собственности превосходили уровень экономического роста, косвенным отражением чего становился уровень заработных плат[47]. Одним словом, собственность традиционно была источником большей финансовой ценности, чем труд. Люди, не имеющие собственности, платят более высокие ренты и одновременно в целом получают меньше денег от труда, чем люди схожего социального положения, у которых есть собственность. Им сложнее улучшить перспективы своего будущего, тогда как владельцы собственности могут сберегать и передавать по наследству своим детям те ресурсы, которые позволят им приобрести еще больше. Следовательно, богатство начинает концентрироваться в кругу привилегированных, а для общества это оборачивается неравенством и застоем. В условиях ограниченного доступа к собственности и тем возможностям, которые она предоставляет для восходящей мобильности, предприниматели превращаются в собирателей рентных доходов, большинство людей лишаются способов для инвестирования, а экономика растет черепашьим темпом.