Разоблачение неравенства у Пикетти, наряду с его предложением облагать собственность налогами, было поддержано и внимательно изучено многими. Гораздо меньше внимания было уделено одному специфическому направлению его аргументации – нарастающей волатильности ценности собственности. Пикетти обращается к написанным в XIX веке романам Оноре де Бальзака и Джейн Остин, чтобы показать, почему в рентных обществах имело смысл пренебрежительно относиться к труду и стремиться к собственности, которую можно было унаследовать или приобрести через брак. Собственность, приносившая гораздо больше, чем любые трудовые доходы, служила залогом состоятельности для повернутых на замужестве героинь этих романов. В те времена, когда не существовало инфляции, ценность собственности тоже была достаточно стабильной для того, чтобы генерировать постоянные доходы. Романисты XIX века приводили цены на отдельные вещи, предполагая, что они останутся неизменными на протяжении поколений. Сегодня собственность снова сконцентрирована и более прибыльна, но, в отличие от XIХ века, для нее характерны динамичность и волатильность. Кучи банкнот, скорее всего, исчезнут у вас из-под носа, если ими не управлять и не реинвестировать их. Пикетти подчеркивает значимость этой волатильности, но тут же не упускает ее из виду, утверждая, что люди с крупными состояниями диверсифицируют свои активы, чтобы застраховаться от рисков. Возможно, так и есть, однако собственность, которой владеет подавляющее большинство трудящихся, остается относительно негибкой и недиверсифицированной. Она настолько уязвима для колебаний ценности, что больше не обеспечивает гарантий.
Позиция Пикетти симптоматична для преобладающего акцента на неравенстве, проистекающем из неравномерного обладания собственностью. Исследователи, которые рассматривают социальные последствия того, чем владеют люди и как много у них собственности, исходят из допущения, что чем выше цена этих активов, тем меньшему количеству людей они могут принести выгоду. Однако эти авторы даже близко не уделяют того же внимания рассмотрению предпосылок ценности собственности. Речь не идет о том, что неравенство не имеет значения или что оно не выросло: совершенно определенно, что оно значимо и явно увеличилось. Но по меньшей мере в США проявляется одна тенденция, которая, пожалуй, распространяется и в других экономиках: в последние два десятилетия рост и падение доходов происходили гораздо более резко[48]. Нестабильность доходов, включая поступления в виде рент и доходов от собственности, заставляет более пристально рассмотреть взаимоотношение собственности и накопления.
Обеспокоенность имущественным неравенством иногда порождает гнев в адрес богатых элит, но протесты и реформы, которые сосредоточены исключительно на распределении богатства без изменения условий его производства и воспроизводства, могут привести лишь к ограниченным результатам. Для тех из нас, кто тратит не так много времени на попытки трансформировать общество как на планирование нашего будущего и заботу о наших близких, предельное осознание неравенства и его последствий стимулирует три модели поведения. Это либо эгоистичное инвестирование в поддержание собственности на плаву, даже когда наши усилия контрпродуктивны, либо социальное инвестирование, направленное на увеличение ценности нашей общей собственности, даже когда формируемые ею личные связи целеориентированы и непрочны, либо погоня за рентами, которые позволят подольше сохранить наши преимущества перед другими и предотвратят ухудшение нашего положения в сравнении с ними, даже когда это усиливает конкурентное давление на те вещи, к которым все мы стремимся, и в любом случае не обеспечивает нам особенной уверенности.
Цену всего, чем мы полностью или частично владеем, теперь определяют финансовые рынки, причем гораздо менее очевидным образом, чем раньше. Банки дробят собственность на мелкие части в виде ипотечных платежей за наше жилье, упаковывая их для продажи в качестве сегментированных инвестиционных продуктов. Институциональные инвесторы, такие как страховые компании, пенсионные фонды, паевые инвестиционные фонды и частные инвестиционные фирмы, собирают наши накопления и инвестируют их в эти продукты, а также в другие предприятия. Тем самым они привязывают к ним наши интересы, порождая массовое инвестирование, которое укрепляет господство финансов[49]. Мы становимся не владельцами собственности в традиционном смысле, а акционерами экономики в целом – либо в буквальном смысле, если мы обладаем портфелями, состоящими из акций компаний и прав требования по связанным доходам, либо косвенно, посредством нашего ипотечного жилья и инвестированных накоплений. То, чем мы обладаем как мелкие собственники, начинает зависеть от таких вещей, как прибыли корпораций и более высокие проценты по остаткам на счетах.
Финансовая консолидация наших инвестиций посредством рынков капитала направлена на создание противовеса тому, что с точки зрения накопления является экономически неэффективным коллекционированием частной собственности, а также на снижение барьеров для порождающего прибыль потока капитала. Собственность, которой мы владеем, дробится на абстрактные составляющие, инвестируется в хозяйственные предприятия и высвобождается для обнаружения высочайших норм доходности или риска ее утраты. Это происходит вообще без нашего участия. При этом от труда требуют, чтобы он становился все более производительным, обеспечивая доходы акционеров. Чем более производителен труд, тем меньше рабочего времени требуется для выпуска одного и того же объема товаров. За этим следует привычная капиталистическая динамика: количество трудящихся растет быстрее, чем количество хорошо оплачиваемых рабочих мест, а затем трудящиеся сталкиваются с капиталом, который при отсутствии прибыльных возможностей для инвестирования остается в бездействии. Стимулом для прибылей выступают непрестанные инвестиции, совокупная ценность которых не может быть обратно поглощена обществом в виде чего-либо, чем мы можем на самом деле воспользоваться. Подобные дисбалансы ведут к финансовым кризисам, которые наносят удар по ценности наших собственности и инвестиций[50].
Мы больше не являемся частными владельцами целостной, стабильной и зримой собственности. Теперь, если нам повезет, мы становимся коллективными инвесторами в финансовые продукты, в которые встроены компоненты собственности, а их ценность колеблется в соответствии с более масштабными тенденциями накопления. Наши жилье, дипломы, страховые полисы и пенсионные накопления могут обладать всеми внешними признаками уверенности и безопасности. Однако инвестиции, проводником которых они выступают, сносят основания, на которых будет покоиться эта уверенность, даже если она реальна. Они подрывают основания альтернативных защитных механизмов наподобие стабильных трудовых доходов, масштабного социального страхования и общеупотребительных благ. Волатильность наших ресурсов растет по мере того, как мы доверяем их финансовым рынкам, а вместе с ней увеличиваются и риски, которым мы подвержены. Случайности, которые нам приходится преодолевать, готовясь к будущему, множатся, подталкивая нас к новым инвестициям в собственность в надежде им противостоять. Когда прочие системы социальной защиты разорваны в клочья, это единственная остающаяся мера предосторожности.
Финансиализация особенно ясно показывает принудительный и обреченный на провал характер стратегий собственности, которые мы предпринимаем ради нашей уверенности и благополучия. Это антропологи могли проследить по затруднениям людей, которые с почтением именуются новыми глобальными средними классами. Составляющие этих проблем наиболее заметны там, где частная собственность долгое время отсутствовала, а затем вновь появилась. В Китае, например, распад системы государственного жилищного обеспечения и сопровождавший данный процесс подъем коммерческой недвижимости заставили граждан объединяться в жилые товарищества, которые стратифицированы по критерию материального достатка и инфраструктуры. Это привело к популяризации идеи о наличии некоего нового среднего класса – на китайский язык этот термин переводится как «новые средние слои собственников». Представители этих слоев, владеющие жильем, задействуют консюмеристские стратегии, чтобы отличать себя от более мелких инвесторов, и организуются для наращивания своих преимуществ, связанных с жильем, не подпуская к ним других. Отсутствие уверенности заставляет их удваивать свои усилия по сохранению ресурсов, которые они приобрели благодаря приватизации недвижимости[51]. Рост цен на недвижимость, наряду с обесцениванием денег из-за инфляции и страхом девальвации валюты, непредсказуемых колебаний рынка и государственного вмешательства, заставляет других владельцев сбережений лихорадочно искать альтернативные возможности размещения своих средств. Эти люди обращаются к услугам по управлению активами и финансовым продуктам, однако им не удается на этом заработать, а порой не удается и покрыть убытки. Однако, как и покупатели жилья, они не отступают, движимые сочетанием надежды и отчаяния[52].
Еще один пример обреченных на провал стратегий собственности дает постсоциалистическая Румыния, где после краха социализма земля вернулась прежним владельцам, но ее ценность упала настолько, что стала вытягивать из них средства. Те, кто получил землю в собственность, должны были ее возделывать, даже если в конечном итоге это обходилось дороже, чем просто приобрести то, что на ней выращивалось. Обремененные рисками и долгами, эти люди приходили к тому, что использовали свою собственность для приобретения социального статуса вместо материальной уверенности – не говоря уже о тех преимуществах, которые давала финансовая пирамида «Каритас». В начале 1990-х годов она втянула население Румынии в инвестиционное безумие, подкрепленное риторикой о формировании нового среднего класса. Инвестиции в нее стали привлекательными из-за стремительного роста инфляции, который уничтожал ценность пожизненных накоплений. Благодаря пирамиде «Каритас» румыны приняли условия двух переходов: во-первых, от идеи экономики, планируемой и управляемой политиками, к экономике, функционирующей посредством абстрактных сил, а во-вторых, от труда как единственного законного источника дохода к воспроизводству денег посредством финансовых схем. Никто не понимал, каким образом их инвестиции принесут результаты, и все же люди приучались доверять рынку, который функционирует без их ведома, а фактически и доверять ему свои сбережения. Когда пирамида рухнула, они узнали и о том, что их сбережения могут исчезнуть. Только на сей раз они больше не могли обвинять в этом политическое руководство – им оставалось пенять лишь на собственный неправильный выбор