[53].
Обращая внимание на такие страны, как Китай и Румыния, где частная собственность была восстановлена сравнительно недавно, антропологи заставляют нас более тщательно наблюдать за стратегиями собственности там, где они воспроизводились на протяжении многих десятилетий. Истории успеха наших родителей, бабушек и дедушек, для которых приобретение материальной и нематериальной собственности способствовало их восходящей социальной мобильности, придают ей солидный облик. Но ее придаток в виде страховых полисов, девальваций валюты, финансовых кризисов, подъемов и спадов напоминает нам о том, насколько хрупкими в действительности являются основы собственности. Сегодня мы уже не так радуемся, когда берем тридцатилетнюю ипотеку, как могли бы радоваться наши родители, и не так самодовольны, представляя себе, что готовит нам наша старость, даже если мы предусмотрительно на нее откладываем. Какими бы при этом ни были наши надежды и мечты, нас одновременно преследует страх, что наши перспективы будут более мрачными, если мы не станем ничего делать. Идеология частной собственности, и правда являясь благим делом, как и идеология масштабного среднего класса в качестве основы для уверенности людей в своих силах, пожалуй, утратила часть своего блеска. Но даже будучи сильно измотанными инвесторами, мы все равно остаемся ими: мы просто действуем в условиях ограничений, которые становятся более явными.
III. Слишком человеческое
Немногие исследования американских пригородов удостоились такой же славы, как опубликованная в 1967 году работа Герберта Дж. Ганса «Левиттаунцы». Обосновавшись в недавно построенном пригороде Нью-Джерси Левиттауне, Ганс развенчал широко распространенные представления о послевоенных пригородах как однородных и конформистских районах, описав ту энергию, с которой левиттаунцы организовывались вокруг множества проектов и проблем. Однако разнообразие, которое Ганс обнаружил в семейной, социальной и религиозной жизни Левиттауна, тяготело к двум более определенным позициям, когда речь шла о школах. Главным притягательным моментом этого сообщества были его благоприятные возможности для владения жильем. Изначально новые левиттаунцы не беспокоились по поводу школ, пребывая в убеждении, что они будут не хуже своих соседей, дети которых уже посещали эти школы. Но если принадлежавшие частным владельцам дома не отражали слишком значительные различия между соседями, то в школах была обратная ситуация. Более обеспеченные люди вскоре стали отправлять своих детей в близлежащие частные школы, считая, что они давали лучшее образование. Это привело к нервозным вспышкам частного инвестирования в образование, которые не шли на пользу духу сообщества. В переиздании своей книги 1982 года Ганс описывает, как, совершив визит в Левиттаун спустя два десятилетия после первоначальной полевой работы, он обнаружил, что «теперь сообщество предстает совокупностью отдельных домохозяйств, полностью посвятивших себя собственным заботам, – как и представители американского среднего класса в любом другом месте»[54].
Что же такого есть в образовании, что заставляет средний класс относиться к нему с таким вниманием? В предыдущей главе было описано, каким образом институт частной собственности побуждает трудящихся инвестировать в воплощаемую им уверенность в условиях, когда вещи, за которые приходится конкурировать каждому, оказываются в дефиците. Затем эти инвестиции прокачиваются через финансовый рынок, рост которого дестабилизирует условия, способные помочь людям обрести желанную для них уверенность. А в этой главе я хочу показать, как те же самые силы, которые угрожают ценности собственности, приобретаемой трудящимися для своих домохозяйств, активизируют их инвестиции в человеческий капитал. Сообщества объединяются, чтобы наращивать материальные и человеческие преимущества и способствовать преобразованию одних в другие, тем самым извлекая выгоду из своих приобретений. Однако принуждение к инвестированию, лежащее в основе этих инициатив, также усиливает конкуренцию между разными группами, изолирует семьи друг от друга, а иногда даже настраивает их друг против друга, исчерпывая их общие ресурсы. Тем временем узы, связывающие членов семьи в их устремлении к человеческому капиталу, мобилизуются для поддержания более масштабного процесса экономического накопления. Как следствие, семейные скрепы демонстрируют физический и моральный износ доходности этих инвестиций – ненадежных и недостаточных.
Эту идею можно прояснить на примере моего собственного этнографического путешествия. В свои аспирантские годы я решила исследовать два еврейских поселения на Западном берегу реки Иордан: национально-религиозный Бейт-Эль и более крупный и более плюралистичный Ариэль. Поселения, зажатые между палестинскими городами, которые были заняты Израилем после 1967 года, обычно рассматриваются сквозь политическую призму: поселенцы считаются людьми, намеренно оккупирующими земли и реализующими колониальные устремления. Более циничные комментаторы утверждают, что поселенцы не преследуют более возвышенных целей, нежели частное жилье, которое они никогда не смогли бы себе позволить в городах на основной территории Израиля. Рассматривая мотивы поселенцев для переезда на Западный берег, я обнаружила нечто менее уловимое: желание построить что-то новое, жить среди единомышленников, обладать хорошим качеством жизни, правом голоса в обществе и средой, где можно реализовать собственные ценности и привить их своим детям. Все так же изолированные от палестинцев Западного берега, чьи собственные ресурсы истощались из-за расширения инфраструктуры поселений, поселенцы присвоили пространство, где они могли вне политики размышлять о достижении этих целей[55].
Как и в Левиттауне, толчком и поворотным моментом для роста поселений на Западном берегу выступало образование. Этот процесс начался в 1970–1980-х годах, после того как на протяжении ряда лет стандарты государственной школьной системы Израиля были скомпрометированы политикой, направленной на интеграцию детей из малообеспеченных семей без достаточных бюджетных компенсаций. Новые школы в отдаленных поселениях обладали преимуществом в виде более щедрого государственного финансирования, которое распределялось на меньшее количество учащихся, причем только на тех из них, чьим родителям хватило инициативы и материальных возможностей для переезда ради будущего их детей. Большинство поселенцев, с которыми я разговаривала, вполне недвусмысленно объясняли свой переезд на Западный берег тем, что они инвестировали в образование своих детей.
Для подкрепления этой цели многие поселения изначально прошли предварительную проверку, и это гарантировало, что у их жителей есть хотя бы какие-то собственные ресурсы и возможность направлять государственные субсидии на строительство частных домов в энергично развивающихся сообществах. Первые поселенцы ощущали себя достаточно комфортно в материальном отношении, чтобы избегать показного потребления и восприниматься в качестве первопроходцев и политических субъектов, с которыми необходимо считаться. Направляя доходы от своей работы в Иерусалиме и Тель-Авиве в новые пригородные районы, они могли приступать к воспитанию хорошо образованных детей в среде, где (если не учитывать, какой ценой это обходилось для палестинцев) их социальные, моральные или религиозные ценности будут получать большое уважение, а порой и вознаграждение в виде характерных для данного сообщества рабочих мест и почетных званий.
Но к тому времени, когда я переехала в свою первую квартиру на Западном берегу, израильская экономика уже давно претерпевала реструктуризацию в том же направлении, что и наиболее развитые капиталистические экономики. Урезание общественных благ и услуг было заметным по всей стране, и поселения, хотя им и предоставлялись особые субсидии, не стали исключением. Снижение издержек подразумевало, что использование существующей инфраструктуры поселений становилось более интенсивным за счет уплотнения жилых районов, школ и государственных учреждений на их территории. Вкупе с сокращением государственных ресурсов и растущим давлением на хорошо оплачиваемые рабочие места это лишило поселенцев Западного берега инструмента, который в прошлом позволял им превращать свои материальные преимущества в социальные.
Внешнее давление порождало внутреннюю напряженность. В Бейт-Эле поселенцы во втором поколении пренебрежительно относились к тому коллективному духу, который привлекал их родителей. Они либо полностью отказались от материального комфорта ради аскетического духовного существования в палаточных лагерях на вершинах холмов, либо стремились к самореализации за счет труда, проживания и потребления на территории собственно Израиля. Соответственно, их родители либо сетовали, что оказались не в состоянии уберечь своих детей от подобного отречения, либо (пока образ жизни их детей не слишком сильно расходился с их собственным) гордились тем, что обеспечили им средства для самостоятельного достижения успеха. В Ариэле на смену первоначальному ощущению солидарности пришел вызывающий прагматизм. Семьи прилагали максимальные усилия, чтобы выхватить ресурсы из фондов и пожертвований, соперничали с другими представителями своей социальной группы за преимущества в образовании и жилье, а также выражали возмущение по поводу новых поселенцев – более бедных людей, прибывших в середине 1980-х годов, и русскоязычных иммигрантов начала 1990-х, – появление которых могло негативно сказаться на ценности их домов.
Мой анализ этих процессов привел к полемике вокруг всеобщей озабоченности материальной стороной жизни поселений[56]. В то время когда я проводила полевую работу, у всех в памяти были еще свежи кадры с бульдозерами, разрушающими дома в поселениях в секторе Газа после израильского «размежевания» на этой территории. Бушевали споры по поводу физического существования поселений на Западном берегу и прав поселенцев на их собственность. Н