требованиям к труду необходимо все время инвестировать в разнообразные и соответствующие последним трендам наборы навыков. На смену карьерным лестницам приходит оплата в зависимости от результатов работы, а накопленный трудовой стаж и статус перестают влиять на получение работы. Новые гибкие и креативные профессии совершенно условно связаны с престижем и объемом вознаграждения. Образовательные регалии превращаются в направленные на извлечение прибыли инвестиционные продукты в угоду спросу на них потребителей, – спросу, расходящемуся с доступной занятостью и в большинстве случаев превышающему ее объемы. Неспособность этих регалий обеспечить стабильный доход означает, что все больше и больше соискателей залезают к долговую яму из-за кредитов на образование, погасить которые они вряд ли смогут[63].
Культурные навыки не институционализируются тем же способом, что образование, но сталкиваются с аналогичными затруднениями. Возможно, что в свое время статус был столь же предсказуемым, как это описывал Бурдьё, когда демонстрация и взращивание этих навыков, в приобретение которых вложены время и деньги, выражали некую утонченность вкуса, укрепляющую превосходство ценителей. Но так называемая высокая культура больше не приносит предсказуемых вознаграждений, а погоня за ней порой выглядит не менее принудительной, чем погоня за собственностью. Критические теоретики послевоенной эпохи Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер еще тогда удивлялись тому, как люди несутся напролом, чтобы заполучить некую долю культурного действа из страха нечто упустить, не зная, чем может быть это нечто. Мы потребляем культуру якобы самоочевидной ценности на свой страх и риск, предупреждали Адорно и Хоркхаймер[64].
Сварливые комментаторы сетуют на падение ценности культурных навыков, которые культивировались годами. Они жалуются на инфантильных мужчин, чья самооценка основана лишь на прихотях равных им по статусу, и на некую разновидность культуры, лишающую нас зрелости в виде накопленного опыта, сформированного вкуса и медленных удовольствий[65]. Другие провозглашают конец снобизма: чтобы продемонстрировать культурную компетентность, дающую признание в уважаемых кругах, мы теперь должны быть эклектичными и даже всеядными. Мы больше не можем сидеть сложа руки и наслаждаться плодами тех вкусов, которые взрастили прежде. Вместо этого, чтобы оставаться в тренде, мы должны разносторонне развиваться, уравновешивая нашу любовь к классической музыке прослушиванием популярных мелодий, а наше владение литературной классикой – чтением новейших бестселлеров. Только в том случае, если мы будем и дальше смотреть, слушать, читать и учиться – то есть реинвестировать, – мы можем надеяться, что нам удастся со знанием дела откликнуться на очередной культурный контекст. Как и в случае с финансиализированной собственностью, лишь неустанное реинвестирование способно удержать нас от отставания, но даже тогда ничто не может дать гарантию, что наши усилия принесут плоды[66].
Эта реальность прячется у нас под носом, когда мы обосновываем приносимые нами жертвы необходимостью приумножения человеческого капитала. Этот термин любят экономисты, поскольку он создает впечатление, будто все мы являемся квазикапиталистами, обменивающими и максимизирующими ресурсы, которые имеются в нашем распоряжении. Предполагается, что если мы бедны, не имеем работы или испытываем другие трудности, то так происходит потому, что мы недостаточно инвестировали в образование и развитие навыков. Навыки, которыми мы обладаем, имеют для нас первостепенную ценность, поскольку мы отождествляем себя с ними. Наше социальное положение (и наше ощущение того, кем мы являемся) отражается в этих культурных, образовательных и социальных приобретениях, а также в следующей из этого самооценке[67]. Таким образом, человеческий капитал прочно привязывает нас к процессу накопления, который предопределяет ценность склонностей и навыков в соответствии с тем, насколько они способствуют прибыльности. Однако, как указывают критики понятия «человеческий капитал», в нем упускается тот момент, что в оценку отдельных форм человеческого капитала включаются власть и эксплуатация[68]. Человеческий капитал скрывает наши остающиеся без вознаграждения инвестиции, как он скрывает и сам процесс, который порождает все больше и больше этих инвестиций, сталкивая нас друг с другом в схватке за сделавшиеся дефицитными ресурсы.
В тех случаях, когда на кону стоят доход и статус, мы предпринимаем отважные попытки реализовать посулы человеческого капитала, сталкиваясь с давлением, снижающим ценность наших материальных и нематериальных приобретений. Многие из этих попыток принимают форму социальных и политических стратегий, способствующих взаимной конвертируемости человеческого и материального капитала в попытке извлечь выгоду из одного в погоне за другим. В государственном секторе к подобным попыткам может относиться давление на власти, чтобы они устанавливали директивы для сферы образования и гарантировали, что стандартизированное школьное обучение откроет путь к достаточным доходам. В частном секторе эти попытки могут предполагать создание жилых районов, где хорошая инфраструктура сочетается с лучшими школами. Благодаря реновации жилья, различным видам гражданской активности и образовательным стратегиям, отдельные районы превращаются в хорошие места для воспитания детей. Эти устремления объединяют и разъединяют нас, а наши усилия свидетельствуют об их хрупкости. Тем не менее мы называем все это «сообществом», подразумевая спонтанную солидарность, которая сама по себе обладает ценностью, дающей нам возможность для ее капитализации. Этот ярлык затуманивает те структурные силы, которые стимулируют наши усилия и ограничивают их успех[69]. Сплоченность наших сообществ обычно оказывается труднодостижимой и врéменной. В этом смысле социальную деградацию, которую я наблюдала в поселениях на Западном берегу, можно рассматривать как некую хронику предсказуемой неспособности поселенцев поддерживать подобные устремления.
Как и в случае с другими активами, ценность которых складывается с течением времени, ненадежные доходы от человеческого капитала пронизывают отношения людей, инвестировавших в эти активы. Не случайно, что тревоги, которые я наблюдала в поселениях на Западном берегу, были связаны со взрослыми детьми первых поселенцев. Они пошли по пути, который ассоциируется с новыми средними классами в других местах, – этот путь подразумевает, что чем более затратными и менее выгодными становятся материальные преимущества, тем больший упор делается на человеческий капитал. В свою очередь, инвестиции в человеческий капитал – при помощи сообщества или без нее – часто оказываются долгосрочными и проецируемыми на несколько поколений. В связи с тем, что человеческий капитал очень сильно зависит от инвестиций родителей в своих детей, он непосредственно связан с скрепляющими семьи эмоциональными узами, которые, в свою очередь, приспосабливаются к тому, чтобы стать вместилищем инвестиций в человеческий капитал. Интенсивность и неопределенность результатов инвестиций в человеческий капитал разрушают скрепы семейных отношений.
Таким образом, невозможно говорить о человеческом капитале, не обращаясь к семье. Этнографическое изучение семей оказывается одним из способов наблюдения за тем, как логика человеческого капитала переформатирует семейные узы. Глобальные средние классы часто выявляют по ориентированности их представителей на супружеские отношения, воспитание, образование и развитие детей. Кроме того, эти классы описываются как группы, несущие бремя, которое эти требования возлагают на семейные отношения и способность членов семьи преследовать другие цели[70]. В этнографических описаниях американских семей в их домашнем кругу выявлены кипучая деятельность, вращающаяся вокруг накопления человеческого капитала, и то, какой отпечаток это накладывает на семейную жизнь.
Например, исследователи подробно описывают беспокойство родителей по поводу того, что все их действия, сколь бы незначительными они ни казались, повлияют на перспективы их детей[71]. Они также прослеживают изматывающие требования потребительской культуры, сосредоточенной на семье, которые пропитывают пресную жизнь этих людей в условиях, когда для многочисленных задач и рутинных дел необходимо строгое управление временем. Работающие супруги сталкиваются с эмоциональным напряжением, когда им приходится делить между собой трудовую нагрузку, одновременно страстно желая, чтобы вклад каждого из них в общее дело был признан другим, но при этом не отказываясь от определенной автономии. Кроме того, они вынуждены балансировать между желанием, чтобы их дети наслаждались беззаботным детством, и нервозным вмешательством в их школьные и внешкольные дела. Болезненно воспринимая звучащие из уст специалистов предостережения о подобной чрезмерной вовлеченности, эти родители настолько обеспокоены жизненным успехом своих детей, что едва ли считают его вопросом выбора.
Работа «Занят как никогда!» проливает свет на еще одну группу американских семей – людей, неспособных сбавить обороты[72]. Эти семьи увязли в стратегиях оптимизации и выживания, организуя свои трудовые карьеры и дела своих детей, однако они возмущены подобными мелочами и считают их бессмысленными. Принуждение к эффективности обладает деморализующими последствиями. Приводя в строгий порядок различные стороны работы и семейной жизни, чтобы справиться с трудностями, эти семьи лишаются ресурсов, позволяющих связать разные сферы и этапы жизни в рамках единого внутреннего миропонимания, не говоря уже о способности размышлять о своих жизненных обстоятельствах и воображать альтернативные сценарии. Этнографы, изучавшие такие семьи, приходят к выводу, что вместо достижения успеха семейная жизнь среднего класса оказывается в ловушке непрестанного управления временем – практики, которая может оказаться, а может и не оказаться значимой для будущего этих семей.