Кроме того, антропология способна релятивизировать ощущение отсутствия альтернатив, возникающее вместе с лихорадочной деятельностью, посредством наблюдения за теми вещами, которые мы принимаем как нечто само собой разумеющееся, в тех самых обстоятельствах, когда они сформировались. Отдельные силы, которые трансформировали семейные отношения, обнаруживаются в выполненном Джейн Коллиер этнографическом исследовании одной деревни на юге Испании[73]. Она проводила свою полевую работу в 1960-х годах, будучи молодым исследователем, а спустя два десятилетия вернулась в ту же самую деревню для дополнительного сбора материалов и обнаружила, что ситуация там изменилась. В 1960-е годы экономика этой деревни вращалась вокруг сельского хозяйства. Главной защитой от экономических трудностей, которые испытывали в то время ее жители, была земельная собственность. В зависимости от того, насколько различались их земельные наделы, одни справлялись с этими сложностями лучше, чем другие. Но к 1980-м годам сельское хозяйство перестало приносить надежный доход, и деревня потеряла половину своих жителей. Они перебрались в города, чтобы учиться и работать в новых условиях более интенсивно капитализированной экономики.
Жители этой деревни, родившиеся в первые десятилетия ХХ века, связывали судьбу своих семей с тем, что унаследовал каждый из их членов, с состоянием, полученным благодаря женитьбе, и с тем, как они распоряжались своей собственностью. Члены тех же самых семей, родившиеся в последующие годы, давали объяснения своих жизненных траекторий с точки зрения профессий, которые они приобрели. К 1980-м годам даже самым состоятельным жителям деревни приходилось трудиться, и они были уверены, что работа обеспечила их преуспевание. И все, кто достиг успеха, включая тех, кто получил рабочие места с помощью личных связей, настаивали на том, что это произошло благодаря их навыкам и качеству их труда. Прочим же говорилось, что они смогут сделать свою жизнь лучше, если повысят свою производительность. Жители деревни и их бывшие земляки разделяли это убеждение, даже несмотря на то, что большинство из них осознавали: более масштабные сети занятости и статуса, существовавшие в Испании, ставили их в невыгодное положение по сравнению с гражданами, выросшими в городских центрах страны.
Эти экономические трансформации изменили семейные отношения и модели мышления. В 1960-х годах деревенские дети были главным образом обделены вниманием, за исключением тех случаев, когда они плохо себя вели: единственной заботой их родителей было препятствовать такому поведению своих детей, которое могло снизить их шансы на брак с партнером, обладающим по меньшей мере сопоставимым наследством. Но к 1980-м годам господствующим способом достижения успеха в жизни стал человеческий капитал, и семьи начали ориентироваться на детей. Теперь родителям приличествовало развивать навыки и менталитет детей, и последние стали ощущать себя выразителями уникальных желаний и способностей, которые теоретически могут быть направлены в продуктивные виды деятельности. Они ощущали себя более свободными и менее связанными условностями, чем их родители.
Эти изменения усилили необходимость добиваться преуспевания в неблагоприятных обстоятельствах. В 1960-х годах семейная собственность оставалась под контролем родителей до самой их смерти. Экономические интересы родителей и детей совпадали и заключались в защите и приумножении собственности. В 1980-е годы родители стали утрачивать контроль над средствами, которые тратились на обучение детей, поскольку те могли преследовать цели, отличавшиеся от тех, что поощряло старшее поколение. Коллиер описывает родителей, которые, вместо того чтобы требовать от своих детей уважения, как это делали их собственные родители, теперь рассчитывали оказывать влияние, завоевывая их любовь. Коллиер останавливается и на положении матерей, которые, как считалось, освободились от старинных патриархальных традиций. Однако они стали гораздо сильнее зависеть от того, способны ли их мужья зарабатывать больше, в сравнении с зависимостью их матерей от своих супругов, с которыми у них была общая собственность. Теперь женщинам приходилось уделять столько же внимания здоровью и благополучию мужей, сколько и детям. Одновременно брак из стабильного института, которому нужно было подчиняться, превратился в хрупкое начинание, над которым требовалось постоянно работать. Вдобавок взрослые мужчины и женщины оказались в ситуации, когда им приходилось убеждать своих родителей, что они будут заботиться о них в старости. Пожилые люди боялись, что их бросят, и видели в заверениях своих детей в любви слишком убедительное свидетельство того, что те ставят личные желания выше куда более надежного чувства долга перед семьей.
Инвестиции в человеческий капитал повсеместно тем больше приобретают значение, чем сложнее становится родителям передавать свои преимущества через материальную собственность. В случае с собственностью, если не произойдет никаких резких изменений, последствия завещания материальных активов легче предвидеть и контролировать. Иное дело – человеческий капитал. Подменяя собой конкретного человека, он всегда пребывает в движении. Родители не могут просто так передать человеческий капитал своим детям. Им приходится на протяжении многих лет вкладывать в образование и развитие детей, и эти инвестиции оказываются лишь «строительным материалом», требующим дальнейших инвестиций со стороны самих детей. Результаты этих инвестиций, материализующиеся по частям на протяжении десятилетий и зависящие от прихотей этих детей не меньше, чем от тенденций в экономике, в высшей степени непредсказуемы. Поскольку инвестиции в человеческий капитал перетекают из поколения в поколение, они формируют семейные отношения и, в свою очередь, формируются ими.
В последние годы много говорилось о важности наращивания семейных ресурсов в одном темпе с прекращением предоставления молодым людям государственных ресурсов, которые они использовали для достижения жизненного успеха (таких как льготные жилье и образование). Исследователи некогда сравнивали системы благосостояния отдельных стран по тому, в какой степени они способствовали дефамилиализации, то есть финансовой независимости индивидов от их семей. Но теперь уже другие исследователи обнаруживают обратный феномен – рефамилиализацию[74]. Люди в возрасте около тридцати, возвращающиеся домой к своим родителям (достаточно упомянуть лишь один обсуждаемый пример этого явления), выступают наглядным подтверждением того, насколько трудной стала жизнь без семейной поддержки. Эта сложность маскируется рассуждениями о семейных ценностях. Отстаивая семейную любовь и ответственность, а также соответствующие им долги домохозяйств и сопутствующие этим долгам обязательства, подобная риторика позволяет оправдывать собственные преимущества тем семьям, которые способны объединять свои ресурсы. Эта же риторика побуждает людей со скромными ресурсами обращаться за финансовой помощью к собственным семьям, а не выдвигать требования к государству[75]. В ответ на экономические и эмоциональные затруднения родители ныне инвестируют в своих детей больше, чем когда-либо прежде, но пресловутому «инкубатору амбиций» прежних времен уже отведено скромное место.
В Израиле семейные затруднения внезапно стали достоянием общественного сознания после массового обсуждения одного опроса, продемонстрировавшего ошеломляющие результаты: 87 % израильских родителей помогают своим взрослым, порой имеющим собственные семьи детям с регулярными платежами и разовыми расходами, в связи с чем родители были провозглашены «кислородной подушкой» среднего класса[76]. Поскольку я интересовалась влиянием семейных инвестиций на семейные отношения, я наблюдала за ними в их идеализированной форме, которая распространяется наиболее могущественной инстанцией современного капитализма – финансовым сектором. Последний я рассматривала в аспекте его идеологического оружия – программ финансовой грамотности. Людей обучают тому, как управлять собственными финансами и брать на себя ответственность за последствия своих финансовых решений. Неважно, что в странах с экономиками, подверженными финансиализации, у них обычно нет другого выбора, кроме как влезть в долги и заняться инвестированиями, практически не имея контроля над их последствиями, какими бы разумными они ни были в момент их осуществления. Но в том, собственно, и суть: людей надо подготовить к тому, чтобы они несли бремя, без которого бы они в ином случае обошлись.
Те вещи, ради приобретения которых мы прилагаем наибольшие усилия, подвергаются риску из-за ипотечных кредитов с плавающей процентной ставкой, определяющих ту цену, которую мы в конечном итоге платим за наше жилье, из-за опосредованных финансовыми институтами инвестиций, угрожающих ценности наших пенсионных сбережений, из-за подверженных кризису рынков, которые влияют на наши рабочие места, сбережения и имущество. В атмосфере подобной волатильности финансовое образование оказывается инвестицией, сделать которую побуждают всех нас. Нам предлагают это на общественных и частных площадках – на веб-сайтах и в рубриках с полезными советами, на воркшопах и семинарах в школах, на рабочем месте и в муниципальных центрах или, что наиболее привычно в Израиле, в статьях популярных журналов и телешоу[77].
Все телепрограммы, в которых прослеживаются судьбы людей, испытывающих затруднения со своими финансами, в то время как специалисты способствуют их финансовому просвещению, посвящены семьям. В них никогда не рассматриваются домохозяйства, состоящие из одного человека, поскольку они расходятся с проецируемым идеалом. Этот идеал растолковывается разными способами, в том числе за счет внимания, уделяемого в подобных программах детям, которые выступают очаровательным и очень требовательным стиму