В этой главе будут более подробно рассмотрены политика и ценности, соответствующие идеологии среднего класса. В своем обращении к протестным и гражданским движениям, а также к критике порождаемой капитализмом политики я сначала прослежу за рядом ее проявлений в США, а затем, опираясь на собственные этнографические исследования, – в Германии и Израиле. Эти примеры покажут, как характерная для среднего класса идеология самоопределения, основанная на инвестировании, вступает в противоречие с наиболее масштабными целями наиболее активных членов общества.
Начнем с недавней волны глобальных протестных движений, которые политолог Фрэнсис Фукуяма рассматривал именно как революцию среднего класса[80]. Беспорядки в таких странах, как Египет, Тунис, Турция и Бразилия, он связывал с подъемом нового глобального среднего класса. Большинство протестующих в этих странах не относились ни к состоятельной элите, ни к обнищавшим низшим классам – напротив, это были молодые люди, уже инвестировавшие в образование или в приобретение необходимых для трудоустройства навыков, а в отдельных случаях и в собственность. Их возмущала политическая реальность, которая не оправдывала их ожидания относительно дальнейшего трудоустройства и материального обеспечения. В качестве амбициозных инвесторов они бы многое выиграли благодаря разработке и реализации надлежащей политики, а поскольку власти их стран могли обесценить их имущество и обнулить их инвестиции, им также было что терять при дальнейшем осуществлении дурной политики[81].
Оптимизм Фукуямы по поводу восхождения среднего класса, подкрепленный его верой в политику, которая делает инвестиции оправданными и отсутствие которой, по его мнению, было причиной недавних волнений, сдерживается усматриваемой им неспособностью протестующих реализовать на практике те преимущества, которые рисовались в их воображении. В некоторых странах протесты привели к свержению коррумпированных режимов, что позволило рыночным силам управлять обществами изнутри, при том что до этого то же самое навязывалось распоряжениями диктаторов. Но Фукуяма не склонен связывать отсутствие улучшения благосостояния населения этих стран с подобным развитием ситуации – он предпочитает винить в этом рассматриваемые в его работах масштабные альянсы среднего класса с не относящимся к среднему классу большинством населения этих стран. Это большинство ассоциируется у Фукуямы не с дружественными рынку интересами, которыми он наделяет средний класс, а с протекционистскими программами, в конечном итоге и одержавшими победу.
Данные о развивающихся экономиках подкрепляют это обвинение в протекционизме (независимо от того, каким социальным акторам он вменяется), указывая на слабость институтов, связанных с трудом, и низкий уровень формальной занятости в рассматриваемых странах. Без подобных социальных механизмов у недовольных людей отсутствует институциональная опора для устойчивого сопротивления. Поэтому политика в развивающихся странах главным образом приняла вид борьбы за права собственности и создание защитных механизмов. Люди, которым удалось избежать бедности благодаря накоплению собственности и престижа, и прежде были более склонны защищать свои приобретения от посягательства со стороны могущественной элиты или популистских политиков. Тем временем проблема отчаянного положения бедных решалась при помощи мер социальной поддержки, которые закрепляли их подчиненное положение. Поэтому рост доходов в указанных странах – это что угодно, но только не движение в направлении демократии. Более обеспеченные среди тех, кого Фукуяма и прочие отождествляют с глобальными средними классами, вовлечены в борьбу за распределение ресурсов против своих несколько более уязвимых соотечественников. Они требуют порядка и стабильности, а не всеобъемлющих политических прав[82].
Подобные концепции направлены на то, чтобы развеять представления о том, что в политике адептов капитализма может присутствовать нечто самоубийственное. Однако в словах некоторых из самых грозных умов политической мысли уже давно присутствовал намек, что дело, вполне вероятно, обстоит именно так. В 1919 году социолог Макс Вебер прочитал представителям студенческих профсоюзов в Мюнхене лекцию о качествах, необходимых для участия в политике. В основанном на тезисах этой лекции очерке Вебера «Политика как призвание и профессия» вновь звучит тема неизбежности насилия[83]. Обращаясь к политическим движениям прошлого, Вебер отмечал два различных типа мотивации. Политик может руководствоваться убеждением: непреложные истины должны быть достигнуты любой ценой. Политика, основанная на убеждениях, одурманивает, но чаще всего приводит к бедствиям и кровопролитию. Политика может также руководствоваться ощущением ответственности за последствия ваших действий для общества. Однако вразрез с усилиями, направленными на достижение общего блага, идут принудительные меры, которые представляются необходимыми для реализации этого замысла. Никто из тех, кто желает участвовать в политике, предупреждал Вебер, не может позволить себе игнорировать эти парадоксы.
В обстановке роковых ударов 1930-х годов немецко-еврейский критический теоретик Макс Хоркхаймер написал эссе «Эгоизм и движения свободы»[84]. В оговоренном Вебером парадоксе – ценности вступают в конфликт с реальностью, а политические устремления не могут быть реализованы иначе, как силой, – Хоркхаймер усмотрел бы не предопределенность, а, скорее, симптом того, что он называл буржуазным обществом. В рамках капиталистического способа производства люди могут удовлетворять свои потребности лишь за счет обмена физическими и материальными ресурсами. Искусственный дефицит, вызванный организацией производства и ценообразованием, направленными на максимизацию прибыли, заставляет людей конкурировать друг с другом во всем: от жилья и образования, приобретения товаров и услуг до рабочих мест и престижа. Всего этого можно достичь с помощью доходов от труда и собственности – заработков и активов, ценность которых аналогичным образом определяется конкуренцией. Люди, лишенные коллективных средств поддержки, оказываются в изоляции в качестве индивидуальных носителей эгоистичных интересов, вынужденных в рамках этих транзакций заботиться о себе самостоятельно. Какую бы заботу или враждебность они ни проявляли по отношению друг к другу, необходимость обмена ресурсами, находящимися в частной собственности, делает их взаимно безразличными в каждодневной заботе о содержании собственных домохозяйств. Чтобы процветать или хотя бы просто сводить концы с концами в подобном окружении, требуется немалая степень эгоистичного определения приоритетов.
В такой расстановке приоритетов нет ничего хорошего, поскольку она не приносит большинству людей продолжительного удовлетворения и уверенности. Люди привычно трудятся и осуществляют взаимообмены, поскольку они слишком подчинены структурам и институтам, которые организуют владение ресурсами, их производство и обращение. Люди могут быть более эффективными и экономными в своих начинаниях, если они исходят из сухой и целеориентированной разновидности эгоизма, которая заменяет погоню за удовольствием сдержанным отказом от него. Быть компетентным участником капиталистической игры означает подавлять гедонистические аппетиты ради направляемого рынком стремления к восхождению по социальной лестнице, политически определяемого общего блага или просто ради самого этого блага: немного самоотречения само по себе считается достоинством.
Однако изоляция и конкуренция порождают конфликт не только между людьми, но и внутри каждой отдельной личности всякий раз, когда человек не столь заинтересован в заботе о себе, как того требуют обстоятельства. Эта внутренняя борьба отражается в философии, религии и этике (Хоркхаймер анализирует господствующие направления мысли). С одной стороны, люди воспринимаются с точки зрения тех отношений, которые навязывает капитализм: подразумевается, что они изначально корыстны и меркантильны в борьбе за свои интересы. С другой стороны, любая демонстрируемая ими противоположная установка выставляется как добродетель и преподносится как образец для других, поскольку она выглядит как преодоление человеческого эгоизма. Именно так люди начинают оценивать себя сквозь призму моральных принципов, которые совершенно противоположны тому, что получится из них в силу необходимости, с несбыточным идеализмом идя против своей природы.
Хоркхаймер прослеживал переплетения эгоизма, самоотречения и идеализма в политических движениях наподобие тех, что были связаны с Реформацией и Французской революцией. Возглавлявшим эти движения элитам, неспособным свергнуть феодальные или монархические власти самостоятельно, приходилось рекрутировать менее состоятельных людей, чтобы те сражались на их стороне. Элиты обещали массам улучшение условий жизни, но вместо этого реализовывали политику, всецело направленную на укрепление капитализма за счет свержения коррумпированных лидеров и одновременного расширения частной собственности и повышения эффективности государственного управления. Сколь бы прогрессивной ни была подобная политика в сравнении с той, что проводили прежние элиты, она не искореняла наследственное неравенство, а лишь придавала ему новую форму. Неравенство больше не было вопросом социального статуса – теперь оно закреплялось в разрыве между удачливыми обладателями собственности и неимущим большинством. Для большей части людей борьба за буржуазные свободы означала присоединение к борьбе против собственного же благополучия.
Двусмысленность этой политики концентрировалась в ее гуманистической идеологии. Гуманизм прославляет людей как творцов собственной судьбы. Он высоко оценивает самоопределение людей, их способность действовать в мире и влиять на ход своей жизни. Однако те же самые люди, которые выступают поборника