ми гуманизма и претендуют на его воплощение в жизнь, подчинены бесчисленным ограничениям, когда пытаются разобраться в динамике рынка, регулирующей использование их ресурсов, обесценивающей их и приводящей к потере активов. Как мрачно писал Хоркхаймер, «общество ежечасно заново доказывает, что лишь обстоятельства, а не конкретные лица действительно заслуживают уважения»[85]. Чем дальше гуманистические идеалы отстоят от реального опыта, размышлял он, тем более жалкими должны казаться люди сами себе.
Многое изменилось за столетия, отделяющие описанные у Хоркхаймера движения обездоленных масс от широко освещаемых в сегодняшней прессе движений, которые состоят из тех, кого исследователи называют «средними массами» или «классом большинства»[86]. Градус самоотверженности понизился, а самопожертвование ради общего блага вышло из моды – однако некомфортное сосуществование эгоизма и гуманизма, личного интереса и идеализма сейчас выглядит более жизнеспособным, чем когда-либо. Вслед за Вебером и Хоркхаймером мы можем интерпретировать эти идеалы, размышляя о структурах занятости, собственности и обмена, из которых они произрастают.
Уместной для подобного рассмотрения предысторией оказывается исследование историка Лоуренса Гликмана, посвященное работникам в Соединенных Штатах с конца XIX века[87]. После того как несколько волн индустриализации вынудили их покинуть свои фермы и мастерские и начать работать на других, первоначальное стремление стать независимыми производителями улетучилось. Рабочие-мужчины мало-помалу принимали то, что они обычно считали «наемным рабством», – сначала из необходимости, а затем умерив свои ожидания. После отказа от экономической независимости их новой целью стало гарантировать получение того, что они называли зарплатой в размере прожиточного минимума, то есть вознаграждения, которое удовлетворяло бы их потребности в качестве кормильцев и потребителей.
На этом политическая переориентация не завершилась. До периода, наступившего после Второй мировой войны, зарплата в размере прожиточного минимума рассчитывалась таким образом, чтобы трудящиеся могли обеспечивать семьи, сохранять самоуважение и обладать средствами и свободным временем для участия в общественной жизни. Но после того как они обменяли свою независимость в качестве производителей на больший доступ к потребительским товарам, они в удовлетворении своих материальных потребностей теперь полагались только на рынок. Они больше не могли противостоять структурам занятости и распределения, действуя с их периферии. Оказавшись в конкурентном окружении, трудящиеся разделились на группы интересов и пересмотрели свои цели. Зарплата в размере прожиточного минимума была пересмотрена в сторону понижения для менее привилегированных (минимальная заработная плата), в то время как более привилегированные требовали доходов, которые позволяли бы им приобретать больше товаров и услуг. Гликман описывает, как деловые круги, признававшие экономическое преимущество массового потребления, приветствовали подобные устремления, а трудящиеся, превратившиеся в потребителей, избегали участия в политике.
Общая позиция, выстроенная между работниками, работодателями и деловыми кругами вокруг основанных на потреблении жизненных стандартов, задавала направления борьбы трудящихся и в других странах. Условия этих альянсов были пересмотрены после того, как последние отказались от своих наиболее амбициозных требований: обычно это происходило в тот момент, когда их способность выдвигать такие требования снижалась. Самый известный подобный пример – социальные гарантии. После Второй мировой войны западным демократиям нужно было оказывать поддержку своим экономикам на фоне кризиса и коммунистической угрозы. Установленные в этих странах механизмы социального обеспечения были результатом требований работников обеспечить устойчивый уровень жизни в сочетании с новыми стратегиями повышения прибыльности за счет умиротворения трудящихся и превращения их в потребителей. Их сбережения посредством системы социального страхования направлялись на инвестиции, которые стимулировали спрос – увеличивали доходы, обеспечивали занятость и финансировали экономическое развитие. Эти механизмы сохраняли свою силу до тех пор, пока высокая занятость вкупе с высоким спросом не стали оказывать слишком значительное давление на прибыльность корпораций. Начиная с 1970-х годов произошел отказ (степень его варьировалась от страны к стране) от этих механизмов – на смену им пришли финансовое дерегулирование, приватизация и отмена государственных защитных мер. Профсоюзы были сломлены, их переговорные возможности урезаны, а от компаний требовали повышения эффективности за счет обесценивания труда и увольнения множества людей[88].
В США, где положение человека в обществе долгое время отражало потребительские предпочтения и укрепляло их, лишенные защиты трудящиеся угодили в политическую трясину: те же самые обеспечивающие удешевление товаров и услуг структуры, на которые рассчитывают трудящиеся для поддержания уровня жизни, тесно связаны со структурами, обесценивающими их работу. Олицетворением этого хитросплетения выступает работающая в сфере розничной торговли транснациональная корпорация Walmart. Везде, где она расширяется, преобладающие ставки заработной платы снижаются. Однако Walmart требует от работников отказаться от повышения заработной платы, чтобы служить более масштабной общественной цели – снижению цен для всех, в том числе для их собственных семей. Walmart удалось убедить широкие круги американской общественности поучаствовать в общенациональной дискуссии о возможном компромиссе между низкими ценами и низкими заработными платами. Такой подход не только способствует тому, чтобы люди думали о своих интересах исключительно как потребители, но и связывает доступное потребление с патриотизмом[89].
Потребительские интересы привязывают американских трудящихся к корпорациям и рынкам, предоставляющим те ресурсы, которые помогут им достичь ожидаемых стандартов потребления и обеспечить их будущее. Этот альянс подрывает коллективные приоритеты и политику по перераспределению ресурсов, еще больше размывая гражданские права и требования. Потребление становится признаком положения людей в обществе, сигнализируя о различиях, индивидуальности и личных амбициях. Эти ориентации, в свою очередь, подтачивают коллективные силы и общие интересы людей. В связи с этим еще более примечательным оказывается сам факт, что в США произошли столь масштабные социальные волнения, как «Захвати Уолл-стрит». Но стремление к инклюзивности и единству, выраженные в этом движении, вывело на первый план разногласия в позициях протестующих в качестве потребителей и инвесторов. В конечном счете они привели к тому, что общие цели были поглощены консюмеристскими, неолиберальными и девелопменталистскими установками, ослаблявшими коллективную силу протеста[90].
Если Макс Вебер проделал аналитическое различие между этикой убеждения и этикой ответственности, то антрополог Джоэл Роббинс показал, в каких ситуациях та или иная этика лучше проявляет себя[91]. Принятие ответственности за последствия своих действий обретает смысл в условиях, достаточно стабильных для того, чтобы они были предсказуемы. Но сегодня наши действия из лучших побуждений переплетены с институциональными реалиями, которые определяют их проявления и последствия так, что мы даже не можем себе этого представить. Поэтому мы лучше подготовлены к четким указаниям относительно того, что является добродетелью или пороком. Нечто подобное, как показывает Роббинс, происходит в церкви среди новообращенных, но они выступают лишь крайним случаем общего правила: дух нашего времени – обращаться внутрь себя в поисках морального руководства, а не пробираться сквозь мутные воды политических программ, результаты которых ускользают из пределов нашего контроля.
Пытаясь гарантировать свое будущее и заботиться о своих семьях, мы инвестируем в собственность и человеческий капитал, преимущества которых относительны по сравнению с тем, чем обладают другие. Когда мы из любви заботимся о самых близких или печемся о тех, кто нам не так близок, делая осознанный и ответственный выбор, мы действуем с осознанием того, что это заставляет нас отказываться от ряда вещей. В тех вариантах выбора, которые стоят выше прагматизма и утилитаризма, присутствует самоотречение, и это обстоятельно сильно влияет на подобные альтернативы и придает определенную окраску их смыслу. В капиталистическом контексте свобода выбора осуществляется под воздействием противоположных сил. Один из остающихся у нас способов следования собственному моральному компасу – отстаивать разумно осуществимые этические позиции, обладающие непосредственными и оправдывающими себя последствиями, позиции, безупречность которых напрямую подтверждается самоотречением. И при этом избегать затратных начинаний, кажущихся наивными и надуманными.
Когда мы сталкиваемся с нестабильностью, отсутствием возможностей, ненадежностью защитных механизмов и падением уровня жизни, нам надлежит взять на себя ответственность за своих близких и посвятить свое время и ресурсы обеспечению будущего. Тем не менее некоторые из нас не настолько социально и политически активны. Гипотетические средние классы ассоциируются не только с политическим протестом, но и с имеющими ценностную основу волонтерством и гражданским активизмом – именно средние классы выступают главными действующими лицами в классических исследованиях ценностей в Соединенных Штатах[92]. Как и в случае с протестами и восстаниями, логично предположить, что люди, обладающие средствами для того, чтобы что-либо сделать для нуждающихся, действительно этим займутся. Однако активизм, как и политика, в идеологических рамках среднего класса принимает своеобразную форму.