Мы любим представлять мир вокруг нас как неким образом отражающий наши моральные ценности. Именно это мы допускаем, ассоциируя атрибуты того или иного сообщества – например, религиозного, мультикультурного, потребительского, либерального или консервативного – с ценностями его представителей. Но при более пристальном рассмотрении обнаруживаются установки участников сообществ, идущие вразрез с теми, которые выставлены на всеобщее обозрение. Такое несоответствие может ошеломлять, когда люди, о которых идет речь, беспрепятственно высказывают свое мнение. Однако противоречие между личными взглядами и моральным наполнением существующих структур – это не случайность, а характерная особенность самих ценностей.
Считается, что свобода была редкой роскошью в докапиталистических обществах, где людям приходилось склоняться перед волей могущественных правителей и подчиняться навязываемым ими законам. Центральные власти и иерархии также предписывали, какие товары будут производиться в этих обществах, как они будут использоваться и какими будут условия их обращения. Напротив, в капиталистической системе накопление подпитывается конкуренцией между частными собственниками и производителями, в то время как ресурсы общества оцениваются в соответствии с определяющими факторами рыночного обмена. Создается впечатление, что производство и обмен товаров, а также воспроизводство социума и его институтов спонтанно возникают из свободных транcакций и взаимодействий людей друг с другом и с окружающими их вещами.
Специфика нашего поведения в этой системе по большей части является отражением наших побуждений и намерений, а не нашего взвешенного согласия с навязываемой извне властью. Именно это обычно подразумевается под идеалом индивидуальной свободы[93]. Однако такая свобода крайне неоднозначна и ограниченна, поскольку у нас нет реальной возможности высказать свое мнение относительно того, какие виды продукции производятся. Отсутствует контроль над такими структурами и институтами, как рынок и его вспомогательный аппарат, – контроль, посредством которого мы можем выражать наши вкусы и желания. Кроме того, мы неспособны формировать социальные отношения или направлять экономические тенденции, порождаемые этими структурами. Несмотря на имеющуюся у нас свободу самовыражения, наша способность распоряжаться этой свободой социально значимыми способами ограниченна.
Ценности представляют собой особую разновидность морали, отличающуюся, к примеру, от чувства долга или личной добродетели в том, что они отражают эту бессильную свободу. Не сдерживаемые внешним диктатом и лишенные заранее определенного содержания, ценности выступают как свобода выбора. Их можно принимать или отбрасывать, сохранять их в размытом виде или оставлять в бездействии. Более того, именно выбор между различными ценностями заставляет нас глубже ощутить свободу[94]. Однако ценности не обязательно должны быть реализованы: их можно постулировать, даже если в них отсутствует содержание и они не влекут за собой какие-либо последствия. Мы всегда можем без лишнего шума утверждать, что нами движут ценности, а не интересы, и отстаивать их, даже если они неактивны, если их перевешивают иные соображения или же если они едва ли приведут к прогнозируемым результатам. Именно этот момент вдохновлял Фридриха Ницше на столь изобличительную переоценку ценностей. В своем самоисключении из враждебной реальности, писал он, ценности «попахивают бессилием»[95].
Ценности отличают две дополнительные характеристики. Первая из них заключается в том, что они не являются всецело субъективными, поскольку предполагают наличие некоего морального сообщества, которое признает их значимость. Складываясь в такие группы, как национальные ценности, религиозные ценности, профессиональные ценности, либеральные ценности и т. д., они предполагают наличие единомышленников. Вторая из указанных особенностей заключается в том, что мы обычно заявляем о ценностях в их противопоставлении личным интересам. В самом деле, мы всерьез принимаем их (как свои, так и чужие), только если они демонстрируют незаинтересованность. Ценности подразумевают выход за рамки желаний – совершение правильных поступков, вопреки искушению действовать эгоистично.
В совокупности эти атрибуты делают ценности привлекательными для нас, будучи выражением свободы и нравственности в ситуациях, когда наши повседневные дела не подразумевают ничего подобного. В ответ на давление конкуренции за сделавшиеся дефицитными ресурсы мы погружаемся в озабоченность личными и прагматичными устремлениями. Мы рассчитываем, что наши инвестиции принесут плоды, но в этом ожидании присутствует риск, что наши лучшие усилия дадут обратный результат. Даже при наличии способов преуспеть в наших устремлениях мы рано или поздно обнаруживаем множество ситуаций, в которых тратим больше, чем получаем, и несем ответственность за большее, чем способны контролировать. Слишком большое количество неудач не может привести к иному результату, кроме нарастания неуверенности в себе и разочарования. В таких случаях мы сразу же ощущаем не собственную свободу, а всевозможные удары судьбы.
Тем не менее, если мы (а заодно и другие люди с аналогичными установками) оказываем определенное воздействие на наше окружение, то способны пойти против этих обстоятельств с помощью не столь отрезвляющих и более возвышенных форм выражения, нежели эгоистичный прагматизм. Ценности – главная из этих форм. Самоутверждаясь с помощью ценностей, мы ступаем на более твердую почву, поскольку они обосновываются убеждениями, а не реалиями, отказом от материальных вознаграждений и всеобщностью, которая фактически подтверждается наличием единомышленников и при этом не зависит от реального влияния ценностей. В протестах, волонтерстве, актах солидарности и активизме ценности дают убедительный выход нашему хрупкому ощущению силы. Кроме того, они утверждают наше ощущение свободы, делая наши невозвратные инвестиции чем-то вроде добровольной жертвы – создавая впечатление, что мы выходим за рамки прагматизма ради высших, нематериальных идеалов. Тем самым ценности примиряют нас с жесткостью тех структур, которые организуют нашу жизнь. Они позволяют нам возвыситься в нашем воображении над ними, одновременно внося ограниченные поправки в рамках того, что возможно переломить и видоизменить. Ценности дают нам ощущение того, что общество в некоторой степени действительно реагирует на наши объединенные усилия.
Этот момент умело проиллюстрирован в этнографическом исследовании гражданских групп в Соединенных Штатах, выполненном Ниной Элиасоф[96]. Среди объектов ее изучения были регулярные мирные пикеты, выступавшие против поставок американского оружия в другие страны, а также одна группа, пытавшаяся предотвратить строительство токсичного мусоросжигательного завода в своем городе. Этих активистов и волонтеров объединяли решимость в борьбе с проявлениями социальной несправедливости, воображаемые представления о лучшем обществе и стремление воплотить эту мечту в реальность. Они организовывали протесты, распространяли петиции, занимались лоббированием и выступали в качестве волонтеров. Однако они сохраняли неуверенность по поводу своего влияния и с подозрением относились к мотивациям других людей. Это привело к тому, что они переформулировали цели, сделав акцент на «близких к дому» проблемах, решением которых следует заниматься потому, что это отвечает личным интересам каждого, и потому, что это отражает заботу о собственных детях. Со временем их начинания становились все мельче, но при этом оказывались более осуществимыми. Активисты осознавали, что беспокойство о проблемах, которые они не могут разрешить, является пустой тратой времени, и вместо этого стремились создать такой уголок планеты, где каждый мог бы ощущать себя значимым и эффективным. Ценности обеспечивали уверенный выход их стремлению к самоопределению, точно так же как затруднения, с которыми не могли справиться активисты, подавляли их[97].
США, вероятно, представляют собой яркий пример того, насколько масштабно экономическая политика сделала бесправным их трудящееся население. Хороший контраст этого представляет Германия, поскольку ее так называемая социальная рыночная экономика до недавнего времени поддерживала меры социальной защиты, которые больше недоступны американцам, а структуры отраслевого масштаба, ведущие переговоры между капиталом и трудом, компенсируют ограничение заработных плат расширением социальной политики[98]. После Второй мировой войны Германия приступила к перестройке своего среднего класса, что было одним из аспектов возвращения к политическому согласию. Западная Германия была преобразована в меритократическое открытое общество – идеал, который распространился и на восточную часть страны после ее воссоединения (впрочем, неравномерно). В 1980-х годах дискуссия о масштабе немецкого среднего класса шла в терминах «общества двух третей» – утверждалось, что именно такая доля социума приходится на средний класс[99]. Достоверность этой гипотезы была основана на высоком уровне жизни, которому соответствовали даже работники физического труда, причем настолько, что Германия могла похвастаться стиранием границы между «синими» и «белыми» воротничками[100].
Антропологи пролили свет на идеологию, давшую новый стимул этой структуре. Например, Дуглас Холмс рассмотрел усилия Центрального банка Германии по сдерживанию инфляции на стабильно низком уровне и поддержанию стабильности цен. Руководители банка трансформировали эти цели в директивы для бюджетов, занятости и коммерческих процентных ставок. Они противостояли попыткам установления угрожающим стабильности немецкой валюты заработных плат и цен, исходя из «более масштабной легенды о немецком государстве и его способности управлять будущим, согласовывая ожидания граждан с национальными интересами»