Очевидно, что подобные книги пишутся не для критического «мы», а для амбициозного «я», обращающего внимание на слабости идеологии среднего класса и желающего подняться над беснующейся толпой, того «я», которое будет производить все необходимые товары и предоставлять все необходимые услуги. Эти книги резко контрастируют с появившимся недавно потоком работ, авторы и читатели которых увлечены не столько тем, чтобы обыграть систему, сколько тем, чтобы разобраться, почему система дает сбои и как ее можно исправить. В этих работах диагностируется сжатие среднего класса, и хотя это явление в особенности рассматривается в контексте США, оно никоим образом этим контекстом не ограничивается. Данный процесс связывается с такими вещами, как стагнация роста реальных заработных плат, сокращение государственной поддержки, автоматизация рабочих мест, растущая стоимость здравоохранения и образования, неограниченная сила спекулятивных финансов и интересов корпораций, уязвимость к финансовым кризисам, необоснованные поборы и несправедливое налоговое бремя[8]. Хотя авторы этих работ критически относятся к тем неприятным ситуациям, которые они диагностируют, поскольку это приносит бедствия среднему классу, они редко задаются вопросом о логике институтов, которые управляют жизнями его предполагаемых представителей. Напротив, они приписывают неисполненные обещания стабильности и процветания, связанные с этими институтами, внешним для них причинам. Предлагаемые ими реформы нацелены на то, чтобы сделать привычные для среднего класса инвестиции в недвижимость, страхование и образование столь же окупаемыми, как это было в прошлом.
У антропологов есть одно важное преимущество перед чисто умозрительными теоретиками: посредством этнографического исследования, укорененного в широком понимании того, что именно составляет человеческий опыт и каким образом он приобретает завершенные черты, антропологи способны увидеть взаимосвязи между институтами, которые выглядят обособленными, в первую очередь между институтами политическими, правовыми и экономическими, а также связанными с культурой, образом жизни и верой. Все это приобретает огромную ценность для нашей темы, поскольку идеология, пробуждающая средний класс к бытию, манифестирует себя поверх разломов экономики, политики и культуры. Как правило, антропологи используют формулировку во множественном числе – «средние классы», – чтобы указать на гетерогенность их предполагаемых представителей. Опираясь на масштабную полевую работу, проводимую среди этих людей в самых разных странах и окружениях, они описывают их социальные отношения и виды субъективного опыта способами, передающими ограничения, которым те подвержены. Антропологи уделяют особое внимание характерным для них формам труда, потребления и политического действия, после чего прослеживают, каким образом эти формы переплетены с негативными воздействиями и благоприятными возможностями, проистекающими из национального и глобального рынков[9].
Я чрезвычайно обязана прозрениям антропологов и опираюсь на них в своем исследовании. Тем не менее я рассматриваю средний класс под иным углом – имманентной критики. Исследователи использовали подобный подход в различных целях, исходя из того, что вместо критики той или иной категории или института извне – что по любым меркам невозможно, когда мы сами активно задействованы в том, что ставим под сомнение, – мы можем осмысливать их более полно, подбираясь к их внутренним конфликтам и противоречиям изнутри. Для этого мы в стратегических целях принимаем за чистую монету тот предмет, который собираемся очертить, и затем отслеживаем то, каким способом он функционирует в мире или в жизни людей, чтобы обнаружить те места, где его подводит собственная логика. Антропология склонна к имманентной критике в силу показательной методологии этнографической работы на «земле» в собственном поле. Этот метод устанавливает общие способы, посредством которых предметы получают определение и описание, и определяет их местоположение в треугольнике, другими вершинами которого выступают данные интервьюирования и наблюдение над действиями людей во времени и в особых окружениях в пределах рассматриваемого института. Это почти всегда выводит на первый план ряд противоречий между официальной и идеологической логикой институтов, между тем, что люди делают в своей системе координат, и результатами их действий.
Подобные противоречия неизбежны, поскольку любые категории и институты разрабатывались в определенные моменты времени для достижения особых целей отдельных групп людей. Это остается верным даже в том случае, когда наиболее успешные институты подразумевают появление универсальности и здравого смысла, как будто они лишены цели и происхождения, являясь чем-то нейтральным и неоспоримым. Подобное овеществление (thing-ification) – ученые иногда называют его эссенциализацией или реификацией – исторической случайности представляет собой самую мощную силу, на которую может притязать идеология, заставляя его казаться чем-то неоспоримым, некой повседневной реальностью. Однако сама эта идея основана на невозможности. В мире, населенном неповторимыми, сложными и рефлексирующими людьми, ни одна особенная цель вообще не может превратиться в подобную твердыню в чьем-либо мышлении и практике, действительно став столь же овеществленной (thing-like), как это иногда считается, – следовательно, конфликты и противоречия подлежат извлечению на поверхность и деконструкции.
Именно так выглядит подход, предпринятый мной в этой книге. В главе I я разбираю категорию среднего класса в ее соотношении с капитализмом, а затем перехожу к ее соотнесению с такими институтами, как частная собственность (в главе II) и человеческий капитал (в главе III). В главе IV я очерчиваю характеристики политики и ценностей, привычно ассоциируемых со средним классом. В заключении я связываю все тезисы вместе и прослеживаю отдельные оставшиеся сюжетные линии. На протяжении всей книги я привожу примеры из этнографических исследований, проведенных мною в Израиле и Германии, а также из исследований, выполненных другими учеными в иных местах. Эти изыскания спровоцировали те открытия, результаты которых я формулирую здесь. Тем не менее большая часть книги будет посвящена теоретическому развитию моих тезисов с умеренным и лишь иллюстративным использованием этнографического материала. Корпус работ о жизни и опыте людей, считающихся представителями глобальных средних классов, уже довольно обширный и продолжает расти. В сносках я привожу ссылки на некоторые из лучших текстов, так что те, кто хочет узнать больше о группах, именуемых средними классами, могут в полном соответствии с духом среднего класса предпринять необходимые инвестиции.
I. Что мы имеем в виду, когда говорим о среднем классе?
Что мы имеем в виду, когда говорим о среднем классе? Принципиальной частью этого термина является не слово «класс», а слово «средний». Оно вызывает ассоциации с неким спектром градуированных позиций, в пределах которого люди перемещаются вверх и вниз между более низкими и более высокими уровнями. Срединное положение среднего класса подразумевает пространственный аспект: в социальном и экономическом смысле мы перемещаемся относительно занимающих более высокое или более низкое положение людей, медленно приближаясь то к одним, то к другим. Кроме того, предполагается движение во времени – осознание того, что в пределах срока, отмеренного нам жизнью, мы можем двигаться вверх или вниз. Последующие поколения наших семей могут проделывать то же самое, продвигая дальше, продолжая или изменяя наши длительные восходящие или нисходящие траектории. Наше непрекращающееся движение свидетельствует о беспокойстве. О среднем классе порой говорят как о группе, в которую стремятся попасть, считая, что связываемое с ней процветание вполне достижимо, а иногда как о ненадежной группе, преследуемой страхом скатывания вниз по социальной лестнице. Средний класс, по утверждению социального критика Барбары Эренрейх[10], эфемерен: ему требуется постоянно возобновляемое усилие по утверждению и поддержанию собственного социального статуса.
В отличие от слова «средний», на котором делается особенный акцент, когда говорят о среднем классе, слово «класс» звучит приглушенно, причем настолько, что некоторые теоретики отмечали: употребление этого словосочетания практически эквивалентно утверждению о «полном отсутствии класса»[11]. Эти авторы указывают, что принадлежность к среднему классу не вызывает ни глубокого ощущения идентичности (для сравнения просто возьмите такие вещи, как раса, религия, национальность, гендер или сексуальная ориентация), ни эмпатической привязанности к представителям той же самой группы, даже если наличие некой группы и признается. Одна из причин этого заключается в отсутствии класса, в четкой оппозиции к которому находится средний класс, в отличие от рабов и рабовладельцев, крепостных крестьян и феодалов или даже – что особенно показательно – рабочего класса и капиталистов. Напротив, понятие «средний класс» замещает сплоченные и имеющие границы группы образом множеств разъединенных индивидов. Каждый из них выступает снаряженным некой личной историей, стимулом и предназначением, как будто никакое устойчивое определение вообще не способно отразить, кто эти люди, что они делают и каким образом они склонны добиваться успеха.
Более того, в последние десятилетия мы пришли к совершенно упрощенному восприятию социума как состоящего из средних классов и всех остальных. При таком восприятии «средний класс» выступает понятием, синонимичным нормальности: под ним понимаются индивиды, которые твердо стоят на ногах и прогрессируют либо деградируют неким общепринятым образом, то есть системно, самостоятельно и, за редкими исключениями, поступательно, без существенных потрясений. Все это рассматривается как нечто отражающее стандартную природу их инвестиций и вознаграждений за них – либо их инертности и наказаний за нее. Прямо над средним классом в общественном воображении помещаются праздные элиты, которым не нужно ни прилагать усилий, чтобы подняться вверх, ни бояться падения вниз. Непосредственно ниже среднего класса находятся не беспокоящиеся по поводу своей зависимости от социально