й помощи низшие классы и прочие маргинальные группы, если наше рассмотрение ограничено передовыми экономиками, либо, если мы выходим за их рамки, обездоленные массы – и тем и другим, в отличие от среднего класса, похоже, не вырваться из оков бедности.
Идея среднего класса как некой классово нейтральной нормы индивидуального самоопределения представляет собой отрицание того, что значит «класс». Она отвергает представление о том, что ограничивать наш социальный статус или предопределять те возможности, которыми мы будем располагать, и то качество жизни, которым мы будем довольствоваться, способны опосредованные и обезличенные силы. Класс – это более веская категория для обозначения внешней предопределенности нашей жизни, нежели такие категории, как раса, гендер и религия. Так происходит потому, что в понятии класса неотъемлемо присутствуют социальные и экономические возможности – в отличие, к примеру, от ситуации, когда определенная участь того или иного представителя расовой или гендерной группы предписывается посредством хорошо узнаваемого воздействия специфических для конкретного места или конкретного времени форм расизма или сексизма. Отрицание класса или (что оказывается равнозначным) утверждение о принадлежности к среднему классу означает отказ от представления, что наши шансы на жизненный успех могут быть сформированы чем-либо иным, помимо наших собственных желаний, способностей, а главное, усилий. Чем в значительной степени и занят средний класс.
Возможность влиться в ряды среднего класса подразумевает, что социальная мобильность – как восходящая, так и нисходящая – это то, что зависит от наших собственных действий. Обнаружить референт для понятия «средний класс» затруднительно именно потому, что его границы слишком текучи. Они и в самом деле должны быть текучими, чтобы мобильность могла функционировать. «Средний класс» выступает синонимом ничем не ограниченной меритократии, декларируя обещание, что в его ряды вступит всякий, кто занимается инвестированием, и угрожая снижением уровня жизни каждому, кто этого не делает. Откладывать удовольствие, жертвовать определенной частью потребления, чтобы сберечь какую-то сумму, принимать на себя риски и обязательства владения собственностью с долговым обременением, инвестировать в образование и профессиональную подготовку, в жилье, в ту или иную накопительную схему, в пенсию – все это характерные для среднего класса стратегии вертикальной мобильности и мер по предотвращению мобильности нисходящей. Принадлежность к среднему классу подразумевает, что каждый потенциально способен подняться благодаря усилиям, инициативе и жертве, точно так же как каждый может пасть из-за легкомысленности, лени и отсутствия достаточных амбиций. Принадлежность к среднему классу провозглашает нас самих хозяевами собственных судеб и повелителями собственных шансов. В той же самой степени это невольно применимо и к нашему образу в глазах равных по статусу: если мы этого добились, то, должно быть, приложили для этого усилия, а если потерпели крах, то, вероятно, не предприняли этих усилий, так что нам некого в этом обвинять, кроме самих себя[12].
Если именно в этом заключается смысл «среднего класса», то для какой цели он предназначен? Ответ на этот вопрос можно начать с обращения к самым большим почитателям среднего класса: политики или политические эксперты, корпорации или маркетинговые компании, институты развития или финансовые институты – все они провозглашают нравоучительные лозунги о том, что средний класс является провозвестником демократии, прогресса и экономического роста, движимого потреблением. В стремлении к расширению среднего класса или в выступлениях в защиту его интересов и уязвимых мест для всех перечисленных субъектов характерны разные и порой конфликтующие утверждения и программные тезисы. Однако общим для них моментом выступает фактическая, но редко признаваемая приверженность капитализму – хотя бы потому, что в осуществлении соответствующих целей указанные субъекты зависят от его внутренних механизмов.
Наиболее полная апология так называемых буржуазных добродетелей была представлена в многотомной серии пространных работ экономиста Дейрдры Макклоски, которая обнаруживает у среднего класса все что угодно – от честности до более насыщенной социальной, эмоциональной и даже духовной жизни и далее вплоть до многообразных вариантов выбора идентичности[13]. Всякому, кто хоть раз бывал в зажиточном районе, жители которого хвастают, что никогда не запирают свои двери, известно, насколько раздражает, когда кто-то обладает привилегией приводить самого себя в качестве примера добродетели. Но если кто-то столь же смышленый, как Макклоски, считает разнообразные достоинства неразрывно связанными с необычайной привилегией, которая требуется для их осуществления, она выражает искреннюю веру в капитализм. Эти способности и этот менталитет, уверена Макклоски, доступны всем нам как плоды экономического роста: чем больше людей обладает буржуазными добродетелями, тем больше тех, чья жизнь будет облагораживаться тем же самым способом, каким уже, предположительно, облагородилась жизнь миллиардов.
Тех, кого Макклоски называет «буржуазией», литературовед Франко Моретти[14] переопределяет как «средний класс», напоминая, что к XIX веку этот термин пришел на смену более ранней, более жестко очерченной категории (буржуазии) благодаря тому, что с его помощью было проще говорить о социальной мобильности. С учетом этого обстоятельства становится понятным утверждение Макклоски, что средние классы являются главными действующими лицами капитализма, акторами, чьи добродетели отражают добродетели самого капитализма, а быстрое разрастание среднего класса служит признаком распространения капиталистических благ. Далее Моретти рассматривает, насколько удачно та честность, которую Макклоски приписывает представителям среднего класса, совпадает с махинациями капиталистического рынка. Идеально-типическим акторам экономической системы требуется лишь играть по правилам, чтобы воспользоваться ее вознаграждениями: попытка переиграть столь благодетельную систему ни к чему не приведет.
Если исходить из этой догадки, то явной точкой отсчета для расшифровки смысла категории «среднего класса» оказывается рассмотрение способов функционирования капитализма и порождаемых им результатов. В таком случае позвольте мне вкратце обрисовать аспекты капитализма, которые исходно задают цель существования в нем среднего класса[15]. Макклоски отказывается дать иное определение капитализма, помимо банального представления об эгоистичном действии, которое, развязывая руки здоровой конкуренции, стимулирует инициативу и предприимчивость, позволяющие рынкам расти с благодатными сопутствующими эффектами, – та самая знаменитая волна, которая поднимает все лодки. Более наглядным исходным пунктом оказывается одна из отличительных характеристик капитализма – его основа в виде производственного процесса, которому за немногими исключениями не присущи централизованное планирование или координация. В отличие от производства в альтернативных капитализму или предшествующих ему социально-экономических системах, при капитализме производство обычно не предназначается для создания востребованных отдельными лицами или всеми товаров и услуг, которые будут отвечать решениям, принимаемым людьми посредством демократической процедуры или деспотического распоряжения. Напротив, предполагается, что каждый может свободно производить то, что пожелает, а успех или крах любого предприятия предопределяется конкуренцией между производителями.
Сторонники капитализма любят утверждать, что эти успех или неудача в конечном счете представляют собой отражение того, насколько хорошо производители удовлетворяют спрос: никакие товары или никакие услуги вообще бы не производились, если бы люди не имели достаточного желания их купить. Если бы дело обстояло иначе, производители просто бы разорились. Востребованность товаров и услуг сигнализирует предпринимателям, что они могут получить прибыль от их производства, а следовательно, эти блага производятся в соответствии со спросом. Таким образом, несмотря на отсутствие координации массовых потребностей и желаний, они на первый взгляд удовлетворяются посредством свободной игры рыночных механизмов. Однако подобная линия рассуждения обходит молчанием следующее обстоятельство: даже если массовый спрос, обеспеченный принципиальной для него достаточной покупательной способностью, очерчивает предельные границы того, что способно или неспособно продавать какое-либо отдельно взятое предприятие, это происходит лишь после того, как состоялся факт производства. Иными словами, после того, как множество предпринимателей оказались не у дел, после того, как переизбыток произведенной продукции оказался никому не нужен, а многочисленные потребности остались неудовлетворенными.
Ключевой момент заключается в том, что данные последствия не проистекают из неспособности производителей точно предсказывать спрос, – напротив, они демонстрируют саму логику капиталистической системы, порождающей хроническое перепроизводство. Чтобы не лишиться бизнеса в результате ценовой конкуренции, производителям необходимо превосходить конкурентов по производительности и продавать продукцию по цене ниже, чем у тех. Это конкурентное давление является мотором, который движет частным предпринимательством. Из-за этого товары, получаемые в результате производства, не предназначены для удовлетворения потребностей или желаний – напротив, цель состоит в том, чтобы захватывать доли рынка благодаря возможности снижения издержек в процессе производства, наличию благоприятных условий для повышения, замещения и коррекции цен, а также способности этого товара порождать спрос за счет едва заметных различий, которые оказываются значимыми для отдельно взятых лиц. Проистекающий из этого избыток товаров – продовольствия и развлечений, брендов и модной продукции, а также всего многообразия профессиональных услуг – конкурирует за наши кошельки. Зачастую мы либо не находим им применения, либо – гораздо более распространенная ситуация – не можем позволить себе купить слишком много товаров вне зависимости от того, насколько агрессивно их производители и продавцы пытаются нам их всучить.