Они с Мартином не могли определиться, чего ждут от осени. Несколько раз они подходили к школе — одноэтажному кирпичному зданию с большими окнами и высоким бетонным крыльцом. Вик смотрел на выбегающих из здания детей, и никак не мог соотнести это с картинкой, которую рисовали ему книги.
На учениках не было формы. Звонок, который было прекрасно слышно с улицы, мог раздаваться совсем не в то время, когда дети выходили из школы. Большинство из них были без сумок и книг.
— А, нечего рассказывать, — скучающим голосом ответила Риша. — Ты же читать-писать умеешь?
— Да, конечно…
— Ну считай тебе там первые три года делать вообще нечего. Ребята не глупые, просто их часто не учит никто, и они сами не понимают, зачем им это нужно все. Все работают, огороды, скотина, многие с апреля по ноябрь в школе вообще не появляются. Учителей мало очень, они уставшие сильно… Но вообще есть ребята, кто сильно старается. Их учителя очень любят, никогда оценки плохие не ставят… Да ты не переживай, в общем, все будет хорошо.
«Мартин, нам там кажется нечего делать».
«Да, ты, к сожалению, прав…»
«Мартин?..»
«Что?»
«Ты знаешь, что, когда я буду учиться в шестом классе тебе будет восемнадцать?» — на этот раз вопрос был беззлобной насмешкой.
Вик представил себе повзрослевшего Мартина, высокого, длинноносого, с рассыпавшимися по плечам каштановыми волосами, сидящим за партой среди недоумевающих подростков. Страха, что Мартин повзрослеет и бросит его, больше не было.
«Да. Это невероятно вдохновляющая перспектива», — улыбнулся он в ответ, представив себе похожую картину.
— А еще при школе есть театральная студия. Туда берут с четырнадцати лет, но есть курсы для тех, кто младше. Я туда обязательно запишусь, — продолжила Риша.
— Хочешь быть актрисой? — стараясь скрыть удивление, спросил Вик.
Риша казалась ему красивой девочкой, хотя он мало что понимал в женской красоте. Ведь важно, чтобы человек хорошим был, а какой у этого человека нос и какие глаза, значения не имело. Тем более, что нос у Риши был обычный, а вот глаза удивительные, огромные и голубые. С бледной кожей и пепельно-серыми волосами, она казалась ему похожей на какое-то сказочное существо, может быть на одну из эльфиек Пологого Холма, о которых рассказывал как-то Мартин. Но вместе с тем голос у Риши был тихий, несмотря на свою непосредственность, она очень легко смущалась и, кажется, опасалась взрослых.
— Хочу. Я была в театре с папой в городе, там ставили какую-то сказку, кажется, Золушку… И знаешь, я спектакль совсем не помню. Я помню, как пах занавес, тяжелый такой, красный. Мне с тех пор часто снится, что я в красном бархате тону, и повсюду этот запах.
— А кого ты бы хотела играть? — спросил Вик, не зная, как поддержать непонятный ему разговор.
Сам он в театре не был никогда, но влюбленность в занавес представлялась ему странной причиной выбора профессии. Когда Мартин рассказывал или читал что-то о театре, Вик представлял себе огромные залы, много света, старомодно одетых людей и большую сцену. Диковатая, бледная, меланхоличная Риша в эту атмосферу не вписывалась никак. Впрочем, семилетний мальчик в искусстве понимал мало, а вот Мартин очень даже представлял себе Ришу на сцене. Только не на роскошной и светлой. Скорее это был бы уютный, сумрачный зал провинциального театра.
— Я пока не знаю. Еще не определилась… с репертуаром, — улыбнулась Риша, ничуть не смутившись.
— Я думаю, у тебя все получится, — обнадеживающе соврал ей Вик.
— А ты со мной в студию пойдешь?
— Я?! Зачем?
— Ну… будешь мне помогать. Да ладно тебе, необязательно же идти в актеры — просто ты будешь ну… так проводить время, — неловко закончила Риша, смущенная удивлением друга.
«Мартин, что ты думаешь?»
Мартин догадывался, что семилетнему мальчику никто не предложит роль даже в подростковой постановке, а вот быть зайчиком в сказке про Колобка, где Риша будет играть лисичку — куда более реальная перспектива. И она не вызывала энтузиазма у обоих.
«Я думаю, что… м-м-м… друзья иногда должны идти на жертвы», — ответил Мартин, представляя себя в костюме зайчика.
Ему казалось, что даже рыбка над ним смеется.
«Сходим. Может ей еще самой не понравится», — с тайной надеждой предположил Вик.
«Ладно тебе, это…мило. И развивает разные полезные… навыки».
— Не очень… но я с тобой пойду, — скрепя сердце пообещал он Рише.
Вик надеялся, что до осени она понюхает что-нибудь другое и забудет о театре. Больше они в этот день к этой теме не возвращались.
Действие 12О свечах и ночных кошмарах
Подлинные страхи
Слабей, чем ужасы воображенья.
Вот и кончились метели у здешней зимы, кончился снег и потрескивающий мороз. И во все еще холодном воздухе ранним утром, в середине марта, Вик впервые в этом году почувствовал касание теплого, весеннего ветра на лице.
— Мы перезимовали, правда, Мартин?
«Правда», — с улыбкой отвечал он.
Не так-то легко далась им эта зима. Сложнее стало прятаться, если отец напивался и начинал крушить дом. Хорошо Мартин нашел подходящее место — за ящиками с хламом в кладовке. Только там все равно было холодно, очень тесно и сидеть приходилось неподвижно и тихо. Эту пытку неизменно брал на себя Мартин.
В доме было холодно, спать приходилось в одежде и между несколькими одеялами. По-прежнему не хватало еды, летние запасы кончились еще в декабре, и только травы, которые заваривал Мартин, еще оставались в плотном мешочке из небеленой ткани.
В эту зиму он познакомился с Ришей и почти тут же их дружба столкнулась с испытанием ее болезнью. Вик иногда спрашивал себя, была бы их дружба такой же теплой, если бы не чуткость и терпеливая забота Мартина?
Он чувствовал, что Мартин смог дать ему еще одного друга, и испытывал от этой мысли смесь благодарности и страха. Ведь он, Мартин, только душа, запертая в уже наделенном душой теле, умудрялся влиять на события. Тактично и мягко, не принуждая, без малейшего насилия, он заставлял людей делать то, что ему было нужно. Из Мартина вышел бы не только хороший отец, но и превосходный дипломат.
И Вик думал о том, что противостоять разрушительной ярости отца гораздо легче, чем спокойствию и рассудительности Мартина. Впрочем, он сам не смог бы объяснить себе, почему его это пугает — противостоять Мартину он не хотел и не собирался.
Но вот пришла весна. Снег еще не начал таять, только тяжелел, когда его гладил согревающийся солнцем ветер. Но весна… весна ведь означает новую жизнь.
Риша поправилась. За время болезни Вик стал приходить в ее дом без стука, как один из сыновей. Он раздражал всех ее братьев, но его любили Ришины родители.
И отец, и мать Риши привыкли к своим сыновьям, таким же, как все дети в деревне — шумным, вечно исцарапанным, покрытым синяками, которые они сами себе набивали, обгорающим за лето на солнце так, что за зиму загар успевал лишь немного поблекнуть. Дети должны носить с собой маленький хаос. Должны рвать одежду, стрелять по птицам и воровать с чужих огородов клубнику. Друг дочери оказался совсем иного склада. В нем словно звенела какая-то натянутая струна — тонкий стержень, который не сломать и не порвать, но о который можно легко порезать пальцы. И, казалось, сама смерть отступила под пристальным серым взглядом этих удивительных глаз.
Риша тоже чувствовала растущую привязанность к новому другу. Эти серые глаза смотрели на нее в упор, мимо репутации ее матери, мимо ее собственных страхов и стеснительности. У Вика все получалось просто и спокойно. Иногда он был больше похож на обычного, просто спокойного мальчика — шутил, смеялся и рассказывал ей какие-то небылицы, ну вот словно снег и правда яблоневые лепестки.
Но бывали другие моменты, когда ее друг становился каким-то особенно отрешенным. Он говорил иначе, у него менялся голос, и будто даже темнели глаза. Таким мог бы быть, пожалуй…священник?
Впрочем, это не имело особого значения. У нее не было прежде никаких друзей, и она всю жизнь тянулась к чужой любви. Вот и на елку она полезла доказывать — никакое она ничем она не хуже остальных. Ее тоже можно любить.
А теперь, к концу этой зимы, она больше ничьей любви, ничьей дружбы и не желала. Жители деревни загнали ее на дерево, словно свора злых собак облезлую дворовую кошку. Другие дети стали смотреть на нее с ненавистью, узнав, что это ее отец отнял их мечту, их ритуальную новогоднюю ель. А Вику было наплевать на ее отца, на ее мать, на елку, и на то, что им в спину на улицах часто летели злые насмешки. Странное, взрослое и жестокое презрение скользило иногда в его взгляде, обращенном к другим детям. Риша всегда прятала глаза, встретив этот взгляд. В такие мгновения глаза у него были почти белыми.
И все же, со всем хорошим, плохим, странным и понятным — зима кончилась.
…
Снег таял стремительно, вода уходила в землю, и земля покрывалась первой, несмелой зеленью. Риша едва ли не каждое утро ждала Вика у забора. Он много раз просил ее перестать — он сам бы легче смирился с этой привычкой, но она ужасно смущала Мартина. Но Риша доводам не внимала.
Тем утром она стояла у его забора, и терпеливо ждала, пока он проснется. Вик, увидев подругу из окна, торопливо одевался, укладывая в сумку запасной свитер — Риша из какого-то неясного ему кокетства надевала платья под тонкую куртку и под конец прогулки всегда замерзала. К счастью, несмотря на разницу в возрасте, он был чуть выше и шире в плечах, чем его хрупкая подруга, поэтому спокойно одалживал ей свои вещи.
— Мартин, как мне ее уговорить не торчать по утрам у забора и надевать свитер?
«Видимо, никак. Можно оттолкнуть ее, и она перестанет стоять у забора, но это не поможет ей одеваться теплее. А как заставить женщину изменить своим понятиям о красоте я вовсе не имею представления. Даже такую маленькую…»