Но ей никогда не нравилась правда.
Она вскочила и вытерла руки о трико. Широко улыбнулась шарахнувшейся от нее девушке, вытянула вперед руку и подпрыгнула, щелкнув джазовками.
Нет скользкого мраморного пола — это сцена в полутемном зале. Это белоснежный свет прожектора, а не пошлая люстра под потолком бросает блики ей на лицо.
Она танцевала, не открывая глаз, но словно смотрела на себя со стороны, из невидимого зрительского зала. Девушка в полустершемся гриме и заляпанном трико ломанными движениями выплетает узор танца, выщелкивая рваный ритм, совсем не подходящий к музыке, которую никто не слышит. Она скалит зубы, белеющие в алом пятне размазанной помады и не может вспомнить, как улыбаться. Неопрятный танец, порывистый, истеричный.
Что угодно, только не говорить правду.
У нее совсем нет сил хорошо лгать Егору. Если бы были — она не провалилась бы сегодня.
Ведь там, на сцене, она тоже смотрела на себя со стороны. Свои попытки играть с мимикой и драматически дрожащие интонации там, где должна была быть злость. Там, на сцене, она тоже врала, каждую секунду боясь, что ее разоблачат — никакая она не актриса. Дочь влиятельного человека, которую взяли в колледж только посмотрев на фамилию. Ее хвалили и прочили ей великое будущее, глядя на ее проклятую фамилию, но когда на экзамен приехали преподаватели столичного университета, для которых эта фамилия ничего не значила — белоснежные софиты тут же высветили правду, жалкую, испуганную правду, визгливо пытающуюся изобразить хиткликовскую экспрессию.
И она танцевала. Неловко и не попадая в такты воображаемой мелодии, но так, чтобы единственный зритель, до которого ей было дело, не услышал, как она скулит через слепивший губы крем.
В ее руках был белый платок — Мари наматывала его на шею, надевала на голову как косынку и заставляла рисовать в воздухе прихотливые узоры — в ее воображении весь танец ее преследовал белый росчерк, призванный показать ускользающую любовь проститутки к аккордеонисту, который так славно играл на площади.
Но в глубине души она знала, тогда и сейчас — этот платок — белый флаг, мольба о пощаде.
Никто ее не пощадил.
На финальных «аккордах» она стояла, раскинув руки и медленно заводила их назад, уходя в поклон. В сказках, которые она иногда смотрела по телевизору, именно в этот момент рядом оказывался режиссер, застывший в немом восхищении. Он признавал ошибку, предлагал место в группе, обещал великое будущее.
Место для женщины, которая умеет быть и жертвой, и хищником.
Когда она открыла глаза, вокруг собралось несколько абитуриентов, в глазах которых явственно читалась сочувственная брезгливость. Почти все молчали, только кто-то сзади сдавленно хихикал.
Она выпрямилась, победно встряхнула волосами, выронив пару шпилек и изобразила реверанс.
— А давай всем отомстим? — вдруг сказал Егор, подбирая шпильку.
— Как?
Он с совершенно серьезным видом согнул шпильку в кольцо и протянул ей:
— Выходи за меня замуж, Мари.
…
Маленький каток в глубине спального района был заметен тонким слоем выпавшего за ночь снега. Дома вокруг смотрели слепыми темными окнами, и даже птицы еще не проснулись. Мари стояла, кутаясь в изумрудное пальто, под которым противно холодило кожу влажное застиранное трико. Егор разматывал цепь на воротах.
— Даже не запирают? — удивилась Мари.
— Зачем, что можно сделать с катком? — улыбнулся он, сдув с лица черную прядь. — Только я не пойму, зачем тебе это, все равно у нас коньков нет.
— Ты скучный, — поморщилась она. — По-моему, на будочке с прокатом висит амбарный замок.
— Время четыре утра, незабвенная, конечно он там висит.
— Так давай откроем!
И прежде чем он успел возразить, она уверенно зашагала к двери. Снег хрустел под каблуками, разнося каждый шаг по сонной черноте.
Ей хотелось быть уверенной. Завтрашний день все расставит по местам. Ведь все еще можно расставить по местам.
Так она лгала себе, впечатывая кусочек обмана в каждый шаг.
— Стой, ты что делаешь? — Егор заторопился следом и поймал ее за обшлаг. — Это же преступление!
Мари посмотрела на него с неподдельной жалостью.
— Что, взять коньки из проката коньков? Я им денег оставлю, не переживай.
Он растерянно замолчал, наблюдая, как она ковыряется в замке чем-то длинным и изогнутым.
— Это что, отмычка?
— Ага. У меня замок дома вечно клинит.
— Так поставь новый. Откуда ты взяла отмычку?
— Украла, — улыбнулась она. — Точнее сняла с тела.
— С какого тела? — он нахмурился и поднял воротник куртки, словно прячась от нее.
— С мертвого, — Мари широко распахнула глаза. — В общем, выхожу это я как-то из дома, а у меня прямо под дверью — мертвый мужик. Весь в крови, горло вот так перерезано, — она провела вертикальную линию от кончика подбородка к верхней пуговице пальто. — Вся площадка в крови, стены — в крови, лестница… — замок с щелчком раскрылся. — В крови.
Она зловеще улыбнулась и потянула на себя тяжелую, пронзительно скрипящую дверь.
В будке помещалась только стойка выдачи и полки с коньками. Мари придирчиво осмотрела одни, с полки с подходящим номером, а потом начала разуваться.
— И ты, вместо того, чтобы звонить куда надо или падать в обморок начала его шмонать? — фыркнул Егор, снимая первые попавшиеся коньки своего размера.
— Нет. Я затащила его в дом… ой, вот тут дырочку пропустила, ну вот что такое… за руки взяла и затащила. Потом быстро перемыла площадку. Раздела его, отрезала ему сначала руки, потом ноги, потом сложила все в ванну и пошла на кухню.
— Зачем?
— Резать лук, — она патетически вытаращила глаза и подалась вперед. — Мужик старый, как его жрать без маринада?
Он, вздохнув, отложил коньки, сел рядом и потянул за шнурки на ее коньках, заставляя закинуть ноги ему на колени.
— Знаешь, в чем твоя проблема, Мари? Ты не знаешь меры, — он деловито перешнуровывал коньки, — я бы поверил, если бы ты сказала, что с перепугу захлопнула дверь, а перед этим случайно прихватила то, что было у него в руках. Но тебе же надо драмы. Кровавых подробностей, и чтобы зрители за сердце хватались.
— Много ты понимаешь. Если бы я хотела, чтобы ты поверил — ты бы никогда не догадался, что я вру, — она высокомерно вздернула нос и опустила ноги, вставая на коньки — так же уверенно, как до этого стояла на каблуках.
Двигалась она всегда уверенно, жаль только за уверенность не берут в театральный.
Не оборачиваясь, она вышла в холодную тишину, которую резали погружающиеся в снег лезвия.
Где-то в синей темноте брезжила полоска самого важного рассвета в ее жизни.
Егор остановился у входа, молча наблюдая. В темноте с визгливым шорохом кружилось темноте пятно в сполохах светлых волос, и каждое движение лезвий коньков кромсало мимолетное счастье в уродливые обрывки.
Завтра.
Они договорились, что сегодня не будет никакого «завтра». Пускай оба хотели, чтобы завтра наступило, пускай в тесной квартирке, которую снимала Мари, в шкафу, рядом с белоснежным платьем, висел серый костюм в клетку, но до рассвета они не скажут об этом ни слова.
— Два солнца стынут — о Господи, пощади! — она остановилась в центре катка и завела руку за спину, как крыло. Замерла, прислушиваясь к ощущениям. Холодный воздух лился на лицо, как вода. От лопатки к пояснице словно натянулась струна. — Одно на небе — другое — в моей груди, — обиженно сообщила она застывшему Егору.
— Нуровский — просто стареющий… содомит. Не стоит его слушать, — Егор осторожно оторвался от бортика и подъехал к центре катка — он держался далеко не так уверенно.
— Да какая теперь разница? — прозвенел ее голос вслед за шорохом коньков. — А что, Нуровский правда любит мальчиков?
— А у него что, на лице не написано? — усмехнулся он.
— Неа. Он к тебе приставал? — в глазах Мари зажегся жадный интерес. — Ух ты, что правда? Правда?! — обрадованно взвизгнула она, прочитав ответ по его лицу.
— Нет, — скривился он. — Ну… не совсем. Он что-то такое сказал перед прослушиванием, вообще-то он всем сказал, и на меня даже не смотрел, но мне показалось… в общем, не важно.
— Ах ты маленький мнительный поросенок!
Ей понравилась эта игра. Она позволяла говорить много-много бессмысленных слов и топить в них собственную ничтожность и наступающий рассвет. Мари закружилась вокруг Егора и стала дергать его то за рукав, то за пуговицу, то за челку, то за кончик носа, словно пытаясь отщипнуть кусочек истории, растереть между пальцами и попробовать на вкус — какая она, чужая правда? Какая на самом деле чужая жизнь?
Но Егор стоял на своих дурацких разъезжающихся коньках, ссутулился и пытался выдавить улыбку. В конце концов Мари надоело, и она просто села прямо на лед, подобрав полы пальто.
— Правда что Нуровский играет в «Шотландской трагедии» через два дня? — спросила она, глядя снизу вверх.
— Да, в главной роли.
— Мы все знаем, что главная роль — леди Макбет, — задумчиво ответила она. — А ее кто?
Он пожал плечами. Мари, улыбнувшись, повторила его жест и похлопала по льду рядом с собой. Егор сел рядом, нахмурился и уставился на носки коньков. Он раздражал все сильнее — не хотел играть. Как и говорил Ровин.
— Слушай, а почему ты этим не козыряешь, если он правда тебя домогался? Ровин был бы в восторге, а?
— Срать я хотел на восторги Ровина, — огрызнулся Егор и поднял на нее взгляд. Глаза у него были огромные, темные и влажные, как у спаниеля. — Что бы он понимал.
Он вымученно улыбнулся и перевел взгляд на коньки.
Мари стало тоскливо. Ей было скучно. И беспросветно одиноко.
Она легла на лед, раскинула руки и стала разглядывать черное небо в невесомой взвеси искорок-снежинок.
…
— И чтобы зрители хватались за сердце… — шептала Мари, шнуруя корсет. Надевать эту вульгарную, неказистую конструкцию с пышной юбкой и расшитым стеклярусом лифом совсем не хотелось, но Егор убедил ее — для большинства людей это был абсолютный символ счастья, а Мари очень любила играть в счастье.