окой колбы, в которой оживали разноцветные узоры, затухающие за несколько минут, а дома, уже безо всяких колб он исписывал тетради длинными формулами и схемами. Пытался что-то объяснять Вику, но он не понял даже, чему нужно так радоваться, но радовался восторгу Мартина. В общем, в учебе Вик находил много приятного, гораздо больше, чем в «высоком искусстве». Но и тут его мнение никого не интересовало.
— Лапушка Китти, давай-ка танец еще раз, и постарайся не врезаться в Тору, вы должны как бы отталкиваться друг от друга!..
Вик проводил времени в зале, кажется, больше, чем в библиотеке, в классе и дома. Риша так глубоко увязла в этой пьесе, что ее совершенно перестало интересовать все остальное. Может быть, Вик бы даже оставил ее там одну, и смог бы не ревновать к новому увлечению, но его участие требовалось постоянно. Поэтому в перерывах между репетициями своих сцен он сидел в углу на свернутом в рулон ковре и решал две пары домашних работ — свои и подруги, чтобы ее родители не запретили ей ходить в студию. На обедах у Риши Вик вдохновенно врал, как они гуляют в лесу, учат уроки и занимаются прочими милыми вещами, которыми, по мнению родителей полагается заниматься в их возрасте.
Персонаж Вика предпочитал строгий стиль, поэтому костюм был для него привычен — белая рубашка с нашитыми острыми манжетами и высоким воротником, старомодный черный жилет, красный шейный платок и черные брюки. У Риши было два платья — простое серое и призрачное белое. Когда Вик увидел итоговый вариант костюма призрака, он долго не мог отделаться от тревожного, липкого чувства. Ему хотелось сорвать с нее это платье, сжечь его и больше никогда не вспоминать то, какой она предстала перед ним в тот миг — в грязно-белом кружеве, с окровавленными бинтами на запястьях.
— И если ты Бог, то я не хочу быть святой! Из всех дорог моя — идти с тобой! — протягивала к нему руки Риша.
Играть у нее, что было особенно противно, правда получалось хорошо. Звенящее в голосе отчаяние каждый раз заставляло его меняться в лице и начинать сцену заново.
Жертва. Образ, прилипший к Рише намертво, уже никуда не исчезал, когда она выходила из зала. Отчаяние, с которым она отыгрывала свою роль поселило в ее глазах дымку тоскливой обреченности. Вик смотрел на нее и все больше и больше злился, словно что-то важное, теплое и дорогое его сердцу утекало сквозь пальцы.
К тому же ему было страшно. Риша казалась ему очень красивой, теперь он мог это с уверенностью сказать. Он любил ее огромные, голубые глаза, тихий голос, слабую улыбку и теплые, ласковые пальцы. Она казалась ему похожей на котенка, выброшенного под дождь. Вик не мог отделаться от этого сравнения уже много лет. И этот котенок пушистым клубком пригрелся в его руках, чудесным образом согрев и ладони, и сердце. Но он с детства знал, что ее хрупкая беззащитность привлекает не только его.
Его страхам было суждено сбыться зимой, незадолго до Нового года.
…
Вик рассчитывал больше никогда не оказаться в кабинете директора, особенно по такому поводу. Но он стоял, холодно улыбаясь, и не опускал глаза под тяжелым взглядом Якова Федоровича. В гробовой тишине было слышно, как редкие тяжелые капли срывались с разбитого носа, оставляя пятна на темно-зеленом ковре, на который он в этот раз встал из принципа. Полотенце со льдом он держал зажатым в руке.
«Хочешь я договорюсь?..» — осторожно предложил Мартин.
«Нет».
— Герой, — наконец нарушил молчание Яков Федорович. — Боец. Гордость, мать твою, школы.
Вик молчал, следя глазами за тем, как директор ходит, заложив руки за спину, от одного конца стола к другому. Отвечать от не собирался.
— А ну прекрати ухмыляться! — внезапно рявкнул Яков Федорович.
Вик, не меняя выражения лица, указательным пальцем провел по губам, начертив собственной кровью улыбку на белом, словно загримированном лице.
— Вот так значит. Знал бы — я бы тебя сразу в пятый класс определил, уже бы избавились от такого подарка. Скажи на милость, что ты устроил во дворе?
— Вас расстраивает вмятина в заборе? Я ее починю, — хрипло ответил он.
— Тебе нравится прикидываться дураком?
— А вам нравится задавать мне вопросы, на которые нам обоим точно известен ответ?
— Ты сломал человеку нос.
— Я сломал человеку нос, — легко согласился Вик.
— И ты этим гордишься?
— Я этим не горжусь. Я бы может гордился, если бы это была драка с целью самоутвердиться. Или если бы у меня был выбор, ввязываться в нее или нет.
— А мы, значит, благородные, рыцари без страха и упрека? — как-то устало спросил его мужчина.
— Мы? Забавно. Да, Мы благородные, — усмехнулся Вик.
— Послушай, с этой девочкой постоянные конфликты. Я понятия не имею, что вы там друг с другом делаете, но по версии твоего… менее удачливого соперника он неоднократно, как и его друзья имел с ней какие-то связи и в этот раз все происходило…
…Риша стояла в углу, сжавшись у него за спиной в комок. Она вцепилась в его рубашку, словно пытаясь удержать. Он не чувствовал ее рук. Не видел лица стоявшего перед ним человека. Он видел пуговицу, лежащую в пыли, ярко-синюю пуговицу, такую же, как десяток других на ее платье… Пуговицы не хватало на разорванном вороте.
— Я очень надеюсь, что то, что он сказал вам о неоднократных связях — пустая бравада. То, что вы, взрослый человек, — последние слова он выплюнул с таким презрением, что, казалось, ими можно прожечь дырку в полу, — повторяете сплетни за своими учениками, тем более о несовершеннолетней девочке, делает вас соучастником всего, что происходит здесь с вашего, выходит, ведома.
— Итак, ты и правда избил человека… за оторванную с платья пуговицу? Ты не думал, что это могло быть случайностью? И что ничего такого, о чем ты подумал там не происходило?
— А вы живете в Мире-Где-Все-Правильно, а? — почти с жалостью спросил его Вик. — Если бы я не попадал в такие конфликты раз в две недели вот уже как минимум год, я бы может и подумал, что это случайность.
— Но раньше ты никого не калечил, — все с той же усталостью отметил директор.
— Раньше никто своими грязными руками к ней не притрагивался, — в тон ему ответил Вик, все-таки прижимая к лицу полотенце. — Кстати, если это хоть что-то меняет, свой нос я тоже не ощущаю целым.
— Это все бы меняло, если бы не четыре пальца на левой руке этого мальчика. Не знаю, что ты там заставлял его говорить, меня больше интересуют переломы. У нас давно не было таких… драк. И я бы очень хотел, чтобы не было и впредь. Скажи мне, какие отношения у тебя с отцом?
— Мой отец — очень занятой, но властный и деспотичный человек. Он не сможет прийти к вам на беседу, но даже если вы напишете ему письмо, боюсь, это закончится для меня крайне…плачевно, — серьезно ответил Вик.
— Вот как?
— Именно. Впервые он меня избил, когда мне было шесть лет. Знаете, я это, наверное, заслужил. И в каком-то роде я ему благодарен за это. У нас дома почти армейский порядок. Будьте уверены, что он этого так не оставит, впрочем, я готов понести полную ответственность за свой поступок.
«Только не бросай меня в терновый куст?» — усмехнулся Мартин.
«Сомневаюсь, что старый боров еще не разучился читать».
— Ты можешь идти.
Вик поклонился, отведя назад руку.
— Чему вас только учат в ваших театрах, — горько произнес Яков Федорович уже ему в спину.
…
В актовом зале было темно и пусто. Все давно разошлись, Мари оставила Вику ключ, чтобы он запер двери. Он каждый вечер что-то врал ей о репетициях. Она понимающе смотрела и каждый вечер оставляла ключи.
На самом деле Вику было глубоко плевать на репетиции и мотивы у него были самые что ни на есть эгоистические.
Мари была небрежна и неосмотрительна, будто отказываясь осознавать, что она находится в деревенской школе, где среди всего прочего процветало воровство, непосредственное и наивное, бывшее совершенно естественной частью жизни большинства учеников и даже некоторых учителей.
Вик не брал чужих вещей никогда, считая, что это ниже его достоинства, к тому же к предметам как к таковым он всегда был крайне равнодушен. Были те, что имели для него сакральное значение — корабли Мартина, его тетрадь, шарф и свитер, подаренные Ришей. К чужому же имуществу он относился с долей брезгливости.
Ришу, воспитанную в строгости, сама мысль о воровстве пугала, как нечто кощунственное.
Но, насколько Вику было известно, таких правильных было всего несколько человек, остальные не смущаясь тащили все, что не приколочено.
Стол Мари за кулисами был завален косметикой, шпильками, дисками с музыкой, испачканными палитрами, на которых она смешивала грим, кистями и прочим театральным реквизитом. Посреди всего этого торчал воткнутый в стол нож для резки картона, которым они разрезали декорации. Все это постоянно исчезало. Мари ругалась, даже пыталась устраивать обыски, потом плакала, но потом стол снова зарастал хламом. Единственным, что никогда не пропадало с ее стола, были диски и кассеты с музыкой, потому что за ними следил Вик.
Оставшись одни, они с Ришей запирали двери, выключали свет и включали музыку. И мир переставал существовать.
Ничего не имело значения. В тот вечер они лежали рядом на сцене, ощущая, что от гулкой пустоты внутри их отделяют только тонкие доски. И чувствовали себя удивительно счастливыми. Сборник французского шансона тихо мурлыкал под аккордеон слова, которые еще ни для кого, ничего не значили.
— Ты знаешь, Мари повезет спектакль в город. Будем выступать в ее университете, а потом — в «Театре Современной Драмы», — сообщила ему Риша.
От ее волос пахло лаком. Она расплела очередную косу, чтобы не уколоться шпильками и положила голову Вику на плечо. Это имело для него куда больше смысла, чем все выступления в любом театре.
— Здорово. Будешь актрисой, как хотела. Мари тебя устроит в училище, и никто тебя оттуда не прогонит, — улыбнулся он, чувствуя, как она рисует кресты у него на груди кончиком указательного пальца.