— А ты?..
— Пойду работать, — пожал плечами он.
Собственное приближающееся будущее его мало волновало. Он смутно представлял, чем бы хотел заниматься сам, но точно знал, чего он точно хочет избежать. Когда он закончит девятый класс, он соберет вещи и уедет в город.
Поступит там в училище, чтобы ему там дали общежитие, найдет любую работу, чтобы за нее платили деньги, и пускай отец сколько угодно пьет и устраивает свои дебоши. К тому же он не собирался бросать Ришу.
— А учиться?..
— Я нашел медицинское училище, пойду туда.
Мартин не слышал этих слов. Он вышел из комнаты и рисовал снаружи веранду. Ему требовалось место, где он может находиться, в те моменты, когда Вику нужно побыть одному, и он был точно уверен, что сейчас именно тот момент. Вик хотел сделать ему сюрприз — пускай, раз он не захотел делить время и отказался занимать его место, у Мартина будет хоть какой-то якорь в реальности.
— То есть… мы не расстанемся?.. — тихо высказала Риша свой потаенный страх.
— Нет, конечно, ты что, думала, что после того, как я хватал тебя за руки и просил меня не бросать, ты сможешь от меня избавиться? — усмехнулся он.
Этого момента он не стыдился, но предпочитал над ним иронизировать. Все-таки это была слабость, очередная слабость, которых он старался себе не позволять.
Правда, он опасался, что Риша, вырвавшись от деспотичного отца и попав в коллектив таких же как она, творческих и увлеченных театром молодых людей, просто забудет о нем. Впрочем, он не собирался ей мешать. Что ему, пристегнуть Ришу к батарее, чтобы всегда была с ним?
Где-то снаружи, в темноте, Мартин рисовал очертания беседки. Из происходящего снаружи он ничего не видел и не слышал, и был занят своими мыслями, далекими от страхов, смятений и мук выбора. Он просто чертил мелом очередную балку и старался целиком сосредоточиться на контурах, чтобы не думать о том, насколько нормально то, чем он занимается, и чего ему будет стоить создание этой беседки.
Он не слышал первых нот вальса «Под небом Парижа».
Вик внезапно вскочил на ноги и протянул Рише руку.
— Потанцуй со мной, солнце мое?
— В темноте?..
— Почему нет? Я поведу.
Мартин отвлекся от чертежа. Какой-то звук раздался в глубине окружавшей его темноты. Быстрый и гулкий. Один. Второй.
Звук становился чаще. Мартин отложил мел, сел на землю спиной к дому и стал смотреть.
Вик вел Ришу по залу, сквозь рубашку чувствуя, как ее ладонь обжигает плечо.
— Ты меня не оставишь?..
— Я никогда тебя не оставлю.
Чаще. И чаще. Мартин молчал, сжав кусок мела в пальцах. Что-то щемящее, тянущее, будто обещание чего-то хорошего, а может быть и чего-то невообразимо страшного, нарастало в груди.
Вик давно остановился. Вальс никак не кончался, кружа по пустому залу, посреди которого двое стояли, глядя друг другу в глаза и не слыша его нот.
Нет страха.
Нет боли.
Нет мира, которому нужно противостоять.
Нет безответных вопросов, нет жестокости, нет никакого зла.
Потому что ничто не имеет значения, кроме сердца, бьющегося под кончиками пальцев. Кроме светло-серых глаз, кажущихся белыми, как снег, полных обжигающего тепла. Кроме пепельно-серых волос, рассыпавшихся по плечам.
Мартин смотрел, как в темноте, в нарастающем и учащающемся стуке рождается какое-то движение. Словно молнии — грозовые тучи, его вечную, клубящуюся тьму пронизывали золотые, светящиеся нити, дрожащие в такт истерическому биению сердца. Он не говорил ни слова, боясь спугнуть видение. Но в глубине души он знал, что даже если он сейчас заговорит, даже зайдя в дом — это ничего не изменит. Потому что золотые вспышки в темноте необратимы, как стихия.
Как пальцы, запутавшиеся в мягких волосах, сверху еще жестких от лака. Как оказавшееся слишком близко знакомое, ставшее чужим лицо.
Золотые нити, рассеянные вокруг, собирались в одну точку, пульсирующую обрывками-лучами.
Если бы Мартин смотрел на эту сцену со стороны, он бы сказал, что в глазах обоих читается чувство, похожее на отчаяние. Они уже не стояли, опустившись на колени и не выпуская друг друга из объятий. Потому что нет ничего вокруг, зала, музыки, стен нет, и всего мира не существует. Только бесконечная темнота и тишина, среди которых реальны только они вдвоем. Даже Мартин, неотступно следовавший за Виком все эти годы, перестал существовать.
Не могло быть иначе.
Мел в руках Мартина превратился в белоснежную, седую пыль.
Мартин смотрел, и золото наполняло его серые глаза, словно солнце, пробившееся сквозь тучи. Он знал, что происходит. И знал, чем это закончится.
Мартин знал, что случилось, подставляя лицо свету, запутавшемуся в его волосах и осевшего искрящейся пыльцой на зеленом сюртуке.
Знал все, даже те слова, которые они не сказали друг другу, оставив их таять на губах.
Знал, что они смешали эти слова с поцелуем, единственным, но самым важным, и каждый получил те, что ему предназначались.
Действие 6О признаниях и шмелях
Таким образом все наталкивало на единственно возможный вывод:
Я постепенно утрачивал связь с моим первым и лучшим «Я» и мало по-малому начинал полностью сливаться со второй и худшей частью моего существа.
До этого дня жизнь Вика наполнялась вещами простыми и понятными. Он видел привычные образы, которые имели привычное значение. Был отец — сгорбленная над бутылкой спина, нечто безликое, опасное и неприятное. Был Мартин — смутный образ в зеркале, вечная раскаленная искорка в темноте. Была Вера — серая рубашка, сигарета в коротких пальцах. Мари — черный бархат и приторная ложь. Звездное небо, бескрайние поля, окружающие деревню, и ветреными летними днями напоминающие море. Были запахи, очертания, ощущения предметов под кончиками пальцев, ветер на лице, собственное отражение в зеркале. Были вкусы воды, еды, ощущение холода и тепла.
Всех этих чувств не стало в один момент.
Потому что была Риша — его подруга, искренняя, доверчивая и беззащитная. И был тот самый первый поцелуй, после которого все остальное потеряло значение. Губы у нее были мягкими и горячими. Пальцы — ледяными. А по лицу ее текли слезы, соленые, обжигающие кожу. Вот это и заменило ему весь остальной мир. Абсолютно весь.
«Почему ты плачешь?»
«Потому что я люблю тебя…»
«И я тебя люблю».
Он был готов дать пожизненный обет молчания в тот момент. Потому что никто, никогда не произнесет слов, которые будут иметь столько же значения.
— Мартин, ты видел, какие у нее глаза? — спрашивал он, не в силах найти правильных слов, и отчаянно боясь, что он ответит: «голубые».
«Видел», — вздыхал Мартин, которому слов было не нужно.
Теперь он проводил много времени в своей достроенной беседке. Когда золотая вспышка, на которую он заворожено смотрел, рассеялась, от нее остались пронизавшие тьму нити света. В клубящемся мраке, словно светящиеся волоски, тлели тонкие лучи.
Розы Мартина не пахли и никогда не видели солнца. Он повесил снаружи несколько желтых фонарей, и теперь четко видел неподвижные лепестки. Но когда он касался цветка, то ощущал под пальцами прохладный бархат. Они были как он — живыми, хоть и не настоящими.
Мартин читал, сидя в глубоком кресле и закинув ноги на перила. Он не хотел слушать, что Вик с Ришей говорят друг другу, и уж точно не собирался смотреть, что они делают, когда не говорят. Радость за друга разбавлялась болезненно-тянущей тоской. Все чаще он думал о том, что нужно взять фонарь и уйти в темноту.
Впрочем, он твердо решил ждать, пока Вик закончит школу и уедет в город. В жизни Вика оставалось все меньше места для Мартина, и это было естественно. Но темнота все же пугала его. Он смог справиться с детским ужасом, который вызывал мрак за порогом. Мартин научился представлять себе, что это море. Ночное море, в котором нет маяков. Он сидит на берегу, смотрит на черные волны, и чувствует себя счастливым. Он старался думать именно так. Но настойчивому шепоту, зовущему «Утони в этом море!» он не был готов сдаться.
Вик тоже чувствовал, что нечто, похожее на морские волны пришло в его жизнь. Только он в этих волнах тонул, совершенно потеряв ориентиры, ошеломленный, опустошенный, но совершенно точно счастливый. Он начал совершать поступки, совершенно ему до этого не свойственные. Даже отец перестал казаться ему таким омерзительным. Скорее он стал комичным — некая гротескная фигура, кукла с определенным набором действий и реплик. Разве с куклами нужно враждовать?
Во дворе поселились новые псы — два огромных рыжих кобеля, Первый и Второй. У Первого не было левого уха, а у Второго вся морда была исчеркана розоватыми шрамами. Вик старался не смотреть на этих собак, не общаться с ними и уж точно не давать им имен. Тень они так и не нашли. Вик очень надеялся, что она не погибла в лесу и ее не застрелили в деревне.
Между тем «Дождям» было безразлично, сколько всего изменилось, пока шли репетиции. Эта пьеса обладала женской душой, и женщина эта была капризна, своенравна и требовала своих актеров целиком.
Вик так долго тренировался усмехаться перед зеркалом, что требуемая ледяная улыбка стала получаться у него без малейших усилий. Но почувствовать своего персонажа он никак не мог, да и не особенно стремился. Виконт раздражал его — чужой, холодный и колючий образ, который ему никак не удавалось на себя примерить.
Та репетиция длилась пятый час. Риша была единственной, кто еще старался выполнять требования Мари. Она стояла неподвижно на краю сцены, широко раскинув руки. Несмотря на фиолетовый пушистый свитер и разлохмаченную косу, она выглядела Офелией — изящной, нежной и отрешенной. Вик же чувствовал, что еще раз он скажет Рише что-нибудь про свою божественность и ее ничтожность — и ему будет проще застрелиться.
«Ну хочешь я тебя подменю?» — меланхолично предложил ему Мартин.