— Риш, это ведь сейчас порыв страсти, правда?
— Вик, нам обоим… нам обоим конец. После прогона…
— Ты говоришь так, как будто твой отец возьмет ружье, поставит нас к стенке и расстреляет.
— Он… запретит мне ходить в студию… запретит нам с тобой общаться… а я хочу успеть…
— Риша, ты совсем с ума сошла?!
Он вскочил с пола и начал застегивать рубашку, чуть не оторвав половину пуговиц. Риша осталась сидеть на полу. В глазах ее явственно читалась обреченность.
— Ты готовишься к этому прогону, как к смерти! Мы там танцуем. Читаем дурацкие стихи. Потом мы немного пообнимаемся и пойдем на поклон. Я хочу тебя, но делать это потому, что завтра конец света… Риша, почему ты плачешь?!
«Мартин, почему она плачет?! Мартин, мне страшно, женщины, по-моему, вообще люди, это какие-то инопланетяне, посланные уничтожить здравый смысл на Земле!»
«У меня два варианта — или она это все придумала, чтобы вроде как был повод заняться сексом, а теперь расстроилась, что не получилось, или она сейчас скажет, что вся деревня была права».
— Они были правы! Всю мою жизнь… они были правы!.. Прости меня…
«Мартин, что происходит?!»
«Она решила, что она… не очень честная женщина и грязно тебя домогалась».
Мартин, предчувствовавший продолжение концерта, не стал уходить в беседку и остался наблюдать. Сейчас он сидел в проеме и флегматично смотрел на происходящее, испытывая лишь легкое раздражение. Раздражение вызывал страх подруги перед отцом — Мартин не мог понять, как и зачем надо было так запугать ребенка, чтобы девочка боялась показать свой спектакль папе.
Но гораздо больше ему было смешно. Ситуация все же была донельзя глупой.
Вик про себя досчитал до пяти и опустился на колени перед рыдающей Ришей.
— Риш. Риша. Девочка, мое солнце, — прошептал он, вытирая ее слезы кончиками пальцев.
Это был первый раз, когда он был благодарен Мари за уроки притворства. Потому что внезапно осознал, что ему тоже смешно.
— Мне страшно, Вик… мне так… страшно…
— Все будет хорошо. У нас все будет хорошо. Ничего страшного не случится. Я же тебе обещал. Ты веришь мне?
— Верю… я всегда тебе верю…даже когда ты мне врешь…
Вик ушел от нее поздно вечером… Он весь вечер баюкал Ришу, как ребенка, пока она, нарыдавшись, наконец не уснула. После он еще немного посидел у кровати, чтобы убедиться, что она спит, поправил одеяло и ушел, тихо закрыв за собой дверь. Выйдя из деревни, он обессиленно привалился к дереву, и, тяжело дыша, протер снегом пылающее лицо.
Сегодня он почувствовал разницу между обычными прикосновениями и теми, что влекут за собой особую связь. И он не собирался лгать себе или Мартину — эти прикосновения горели под одеждой, словно ожоги. Они имели власть над разумом — раскаленную, тяжелую. Хотелось подчиниться. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.
— Мартин, я…
«Если бы ты этого не хотел — вот это было бы странно», — тактично ответил он.
— Но я ведь все сделал правильно?
«Не думаю, что случилась бы какая-то беда, но думаю обстоятельства правда были не самыми подходящими».
— У меня было целых две возможности расстаться с девственностью за последний месяц. Кажется, я должен себя беречь для шелковых простыней и лепестков роз.
«Хватит просто девушки с ясным рассудком», — усмехнулся Мартин.
Тревога и возбуждение отступали. Воротник был мокрым от растаявшего снега. Ветер слизывал с рубашки запах духов.
Вик вытер лицо рукавом и повернулся к дороге.
И все же он чувствовал, что принесет с собой в дом не только покалывание схлынувшего возбуждения и растаявший снег на одежде.
Его начал преследовать холодок тревоги. Предстоящий прогон перестал казаться ему просто еще одной длинной репетицией.
Не отступил холодок и дома. Тишина, тепло и уют желтого полумрака не помогли его прогнать.
«Вик? Это просто спектакль», — тихо сказал Мартин.
Вик кивнул. Подошел к шкафу, открыл дверцу и посмотрел в зеркало. Мартин стоял рядом, и внимательно на него смотрел. Второй раз за день Вик почувствовал, что ему хочется обнять находящегося рядом человека. Мартина он видел в длинном, темно-зеленом шерстяном сюртуке и белой рубашке.
— Мартин?.. А можно… странный вопрос?
«Конечно…»
— Какой наощупь твой сюртук?
Мартин озадаченно погладил обшлаг. Несколько секунд он со странным, очень серьезным выражением лица, проводил пальцами по лацканам и подолу. А потом вдруг улыбнулся.
«Теплый. И мягкий», — ответил он.
Действие 10Генеральный прогон
Что осталось от красоты и дерьма,
От мечты и реальности?
Китч!
Накануне прогона Вик никак не мог уснуть. В комнате было душно и холодно. Подушка казалась то слишком твердой, то слишком мягкой, одеяло слишком тяжелым, а воздух входил в легкие со странным свистом.
— Мартин, ты спишь? — тихо позвал он.
«Уснешь с тобой».
— У меня ощущение, что завтра правда конец света, и я с этим смирился, — признался Вик.
«Ты просто нервничаешь. Наверное, из-за Риши даже больше», — заметил Мартин.
— Пожалуй. Как думаешь, ее отец правда придет в такую ярость?
«Он ее любит. И он все-таки взрослый человек…»
— Думаешь, он поймет?
«Нет», — честно признался Мартин.
Вик тяжело вздохнул и отбросил одеяло. Уснуть никакой надежды все равно не было.
— Предлагаю пить кофе и читать… что мне там Вера отдала. А как рассветет — пойдем к Мари, как ты хотел, она вроде. Лучше в школе ее подождем, — предложил Вик.
«Идея хороша», — улыбнулся ему Мартин.
Вик наощупь нашел рубашку на стуле.
— Мартин, куда я положил чертовы брюки?..
«Ты вчера сложил их и убрал в комод к белью».
— Зачем?..
«Вик, если бы я знал мотивы всех твоих поступков. Вот причину я знаю — ты репетировал. Как раз складывая брюки ты говорил, что ты — Бог».
— Поэтому я положил штаны к носкам?!
«Богам можно все», — фаталистично отозвался Мартин.
— Чтобы я без тебя делал, — проворчал Вик, выдвигая ящик.
В следующее мгновение перед ним предстал отчетливый образ — он, в белоснежной рубашке, с кроваво-алым платком, повязанным вокруг шеи, стоит на краю сцены без штанов.
— Очень смешно, Мартин, очень.
Вик, чертыхаясь, достал брюки из комода. Критически осмотрел их, и после недолгих раздумий решил не переглаживать, а надеть так. Небольшую часть заработанных денег он потратил, чтобы купить в секонд-хенде в городе приличную одежду, которая была бы ему по размеру и которую никогда не носил бы его отец. Теперь он тщательно следил за тем, чтобы на брюках всегда была видна четкая стрелка, что в деревне смотрелось немного странно. К тому же брюки все равно мялись снизу — он носил тяжелые ботинки с высоким голенищем и частой шнуровкой. Ходить по местным дорогам в другой обуви справедливо представлялось ему глупостью.
Одевшись, он тихо прошел на кухню. Там он тоже не стал включать свет, нашел кофе, банку с которым всегда прятал на самой высокой полке за крупами и мукой. Если пережить то, что отец рассыплет по полу гречку или макароны можно было легко, то без кофе, который он, к тому же покупал за свои деньги, ему приходилось плохо.
Ожидая, пока прогреется старая медная джезва, Вик убрал со стола объедки, оставленные отцом. Он ссыпал все в пакет и отставил в угол — позже он отнесет их собакам. Несмотря на свой зарок не привязываться, Вик не мог смотреть, как отец морит их голодом, поэтому продолжал кормить и этих животных.
Иногда по утрам он находил на снегу у калитки собачьи следы. Он втайне надеялся, что это Тень приходит к его забору, и что с собакой все хорошо.
Вскоре джезва прогрелась, и запах масла, чеснока, перегара и испаряющегося алкоголя сменил теплый запах варящегося кофе.
Вик придвинул кресло, стоящее в самом углу кухни к столу. Он никогда не садился в кресло отца, испытывая непреодолимое отвращение к засаленной ткани его обивки. Свое кресло, менее удобное, но хотя бы чистое, он нашел разобранным на чердаке. Собрав его на кухне, Вик стал каждый раз убирать его в угол и ставить сверху коробку с газетами.
— Вот скажи мне, Мартин, почему Мари не могла написать нормальную пьесу? Это же полная чушь — бегать по сцене и развешивать высокопарные сентенции о божественности, при том, что всем ясно, что мальчик — просто напыщенный идиот, который, к тому же скоро умрет?
«Ну, если бы человек и правда жрал столько наркотиков, сколько прописала твоему персонажу Мари, он и правда вряд ли дожил бы до тридцати лет, — проворчал Мартин. — А Мари… мне кажется, она хочет что-то сказать, но почему-то не может. Я даже не верю, что она действительно такая… ну ты знаешь. Котята, мундштуки, заламывания рук. Она тоже… играет».
Вик убрал джезву с конфорки за несколько секунд до закипания. Поставив ее на доску рядом с белой кружкой без рисунка, он вернулся в кресло.
«Я думаю то, о чем мечтает Риша сильно отличается от школьной постановки», — продолжил Мартин, задумчиво глядя в камин.
— У нее, наверное, правда есть талант. Но в этой роли он не раскроется — она ведь играет саму себя, — отметил Вик, наливая кофе.
«Но она играет еще и Эспуар», — заметил Мартин.
— Ах, Эспуар. «Ложная надежда»… Знаешь, Мартин, я, наверное, плохой друг. Но я хочу, чтобы спектакль провалился.
«Я думаю, что Мари прописала Рише такую роль, чтобы ей не пришлось вживаться в чужой образ, — нашелся Мартин. — Риша ведь не училась, а Мари хочет, чтобы она играла уверенно».
— А я, значит, наркоман и социопат?
На это Мартину было нечего ответить.
Утро прошло тихо. Он уступил место Мартину, и до рассвета они просидели почти неподвижно, уставившись в одну книгу. Каждый был занят своими мыслями, и оба не смогли бы ответить, о чем был роман.