— Пора идти, — наконец сказал Мартин, закрывая книгу.
…
Мартину не пришлось долго искать Мари — ее хриплый, полный злого веселья голос разлетался по этажу, будто не было стен, которые могли бы его сдержать.
— Скорей сюда, Милорд, на улице темно!
Укрытый ночью порт снегами занесло![7]
Школьный коридор был погружен в синий утренний полумрак. Несколько плафонов под потолком не могли разогнать его, только оттеняли тусклым желтым светом.
«Мартин, ты чего замер?»
Мартин вдруг подумал, что ему не хочется идти и о чем-то говорить с этой женщиной. И — совсем неожиданно для себя — понял, что дело не в обычной неприязни.
Ему хотелось, чтобы Мари продолжала петь.
— … Как счастливы вы с ней! Как ярок ваш платок! Есть много разных дней — всему приходит срок!
«Милорд, — фыркнул Вик. — Представляешь, девчонка его любит, он с ней пьет и пляшет, а имени своего не назвал».
«Может, у него нет имени», — усмехнулся Мартин.
Медленно, почему-то стараясь не шуметь, подошел к желтой деревянной двери, из-за которой доносилось пение. Привалился к косяку и закрыл глаза.
— Танцуйте же со мной! Есть только этот день! И может на другой я снова стану «тень»!..
Мари не пыталась подражать Эдит Пиаф, и пела она не по-французски. В ее песне звенели совсем другие ноты — Мари рассказывала свою историю, только он никак не мог понять, какую. Под конец из песни исчезло истеричное веселье, а голос за дверью все задрожал и ослабел.
«Может, она там вешается? — предположил Вик. — И говорить с ней не придется».
«Вряд ли, но ей, кажется, правда нехорошо», — поморщился Мартин.
Ему не нравилась Мари, но от цинизма Вика почему-то стало не по себе.
— Танцуйте же со мной! Браво, Милорд! Браво!..
Он постучал, не дождавшись, пока стихнет последний аккорд.
— Кто?! — хрипло огрызнулась Мари.
Музыка смолкла с резким щелчком.
— Это Виктор, хочу с вами поговорить, — миролюбиво ответил Мартин.
За дверью было тихо. Он стоял, пытаясь различить шорох или шаги, но из кабинета не доносилось ни звука. Свет Мари не включала, и под порогом виднелась узкая полоска темноты.
Мартин представил, как Мари стоит, беспомощно опустив руки, и смотрит на дверь. И темнота налипает на бархат ее рукавов и перчаток.
Наконец скрипнул замок.
Она стояла на пороге, склонив голову к плечу.
Не было ни бархатных рукавов, ни перчаток. Мари стояла на холодном полу босиком, кутаясь в вязаную тельняшку-бретонку, а ее перчатки были белыми. Волосы подвязаны алым платком, таким же, как носил на репетициях Вик.
— Ну? — мрачно спросила она.
А еще от нее пахло вишневой настойкой. Такую Ришина мать разливала по бутылкам каждую осень и убирала в буфет.
Почти черной, густой, липкой настойкой, которой Мари успела изрядно нализаться.
— Вы хорошо поете, — улыбнулся Мартин, пытаясь сгладить неловкость.
Мари смотрела тяжелым зеленым взглядом. Не брала протянутую им роль. Не звала «котенком», не благодарила за комплимент.
— Не всем нравится, — мрачно сказала она, все же отходя в сторону. — Но «Аккордеонист» не приносит удачи, а скоро прослушивание.
В кабинете было темно. Парты и стулья стояли вдоль стен. У порога стояла пара бутылок без этикеток.
— Мне мамаша ее на днях принесла, — неожиданно сказала Мари. — Иры. Сказала, что за дочку очень рада. Сказала, чтобы я ее забрала и в колледж устроила. Думает, это за бутылку делается, — она презрительно поморщилась и села на край парты. — Ну, а ты зачем пришел?
— Я хотел поговорить о прогоне, — спокойно ответил Мартин, снимая стул.
Сел у двери, так, чтобы Мари смотрела на него сверху вниз — пусть чувствует себя главной, ему так проще.
— И что? Ты нервничаешь? Могу поделиться. — Она наклонилась и подняла с пола третью бутылку — наполовину полную.
— Нет.
— Вот от этого все твои проблемы, — хрипло сказала Мари. — Не любишь иллюзии? Хочешь, чтобы все было честно, а?
Мартин пожал плечами. Вик ушел, оставив его одного — видно решил не мешать разговору нарастающим раздражением. Мартин был ему за это благодарен, и вместе с тем оставшись один на один с Мари, внезапно отбросившей все ужимки, чувствовал легкую тревогу.
— Да, я хочу, чтобы все было честно, — наконец ответил он, только чтобы прервать затянувшееся молчание.
— Молодец, — ехидно оскалилась Мари. — Я тоже хотела, ясно? Я в театр пришла говорить правду. И что с того?
— Я не о честности хочу поговорить, а…
— А я о честности, — перебила она, слизывая черную каплю с горлышка бутылки. — Твоя подружка тут вчера уже рыдала, спрашивала, что будет, если слова забудет или зрителей испугается.
— И что вы ей сказали?
— Правду, — Мари подалась вперед, будто собиралась кланяться, замерла, раскинув руки и заговорила, странно присвистывая на некоторых словах: — Правду с-с-сказала, хороший. У меня было настроение… быть хорошей. Делать пра-виль-ны-е, как ты говоришь, вещи. И я ей сказала, что она будет очень счастливой. Что у нее будет молодос-с-сть и с-с-славный мальчик, который будет ее любить. Сказала, чтобы она шла торговать тряпками, водить трамвай или учить детей в школе. Что человек, который по-нас-с-стоящему умеет играть с людьми и в людей… — она мечтательно улыбнулась и закрыла глаза. — Не может быть счастлив. И что ты думаешь? Она обрадовалась? Сказала мне «спасибо»? Скажи-ка, может она прибежала к тебе, бросилась на шею и сказала, что хочет водить трамвай?!
Последние слова она почти выкрикнула Мартину в лицо.
— Нет, — спокойно ответил он, вспомнив вчерашнюю истерику. Риша сделала очень странные выводы из слов Мари.
— Дура, — расстроенно вздохнула она. — Ну, я пыталась. А ты умный, — Мари наконец достала мундштук и дрожащими руками попыталась вставить в него сигарету, — ты ведь и собираешься что-то такое делать, а? Не хочешь, — она неопределенно взмахнула рукой, чуть не выронив сигарету, — игр-р-рать?
— Не хочу.
Мартин забрал мундштук, одним движением вставил в него сигарету и отдал Мари. В ее глазах отразился такой ужас, будто он протягивал ей огромное насекомое, а потом ее губы дрогнули, и лицо сделалось беспомощным и жалким.
— Как счастливы вы с ней, как ярок ваш платок… — пробормотала она. — Тебе правда нравится, как я пою?
— Правда, — честно ответил Мартин. — Вы рассказывали другую историю, верно?
Она зябко повела плечами. Тельняшка съехала набок, и из-за ворота показался черный шелк блузки.
— Что тебе мои истории, — тихо сказала она. — Говори о чем хотел… хороший.
Мартин почувствовал, как слова застряли в горле. Это были не те слова. Ему полагалось сказать что-то другое и этим всех спасти.
Но он не мог найти «те слова». Не знал, от чего нужно спасать и спасаться. Знал, от чего точно не нужно — от человека, который бросился на помощь, только увидев дым над его домом, и который, несмотря ни на что, вовсе не казался Мартину злодеем.
Но Риша так боялась отца, и Вик так остро чувствовал этот страх, а от него, Мартина, требовалось всего лишь устроить так, чтобы он один раз не пришел в школу.
Это была не та беда. Не те слова.
Мари ни разу не назвала его «котенком».
Смотрела на него с разгорающимся предвкушением, почти с надеждой. Он вдруг подумал, что впервые видит ее без косметики, и она кажется моложе, и одновременно — старше, потому что пудра и черные тени больше не прячут следов усталости.
— Я пришел поговорить об отце Иры, — сказал он.
И надежда во взгляде Мари погасла.
— Вот как.
— Послушайте, он консервативный человек, не разделяющий увлечений дочери и может…
Она не слушала. Часто прикладывалась к мундштуку, а потом раздраженно вытащила сигарету и спрятала его в карман. Дым скрывал ее лицо, но Мартин видел, как блестят ее глаза.
— Он запретит ей заниматься, — не выдержал он. — Запрет ее дома и не выпустит до самых экзаменов. Она постоянно рассказывает, что он ее избивает, вчера она больше всего боялась, что он увидит ее платье и вашу… — Мартин провел рукой, по привычке попытавшись изобразить слово, которое никак не приходило. — Пьесу. Услышит, что мы говорим друг другу на сцене…
— А почему в жизни не говорите? — перебила его Мари.
— Что?..
— Почему вы, ребятишки, до сих пор не сподобились… а, впрочем, неважно. Не хочу начинать этот разговор заново… Говоришь, папа против театра?..
— Да.
— Я что-то очень, очень… пьяная, — жалобно сказала Мари. — Повтори-ка еще раз, что я должна сделать в честь того, что папа у Иры злой?
— Вы должны сказать, что это закрытый прогон, — ответил Мартин. Он никак не мог понять, издевается она или нет. — Сделать так, чтобы он не пришел…
— А он собирается?
— Да. Если он не придет, и если вы скажете, что репетиции тоже нельзя посещать, то в следующий раз спектакль сможет увидеть уже в городе, когда вам это не будет грозить сорванным выступлением.
— Ира сказала, — прошептала Мари, — что живет, чтобы играть. Сказала, что в ее жизни было мало красивого, нас-с-стоящего, — она зло усмехнулась. — Что она только в искусстве видит смысл жизни.
Теперь Мартин искренне порадовался, что Вик не слушает этот разговор. Впрочем, винить Ришу в неосторожных словах он бы не стал — она явно не имела ввиду того, на что намекала Мари.
— И я ей сказала — хорошо! Хочешь чем-то жертвовать — жертвуй, кто я такая, чтобы тебе мешать!
Она вдруг всхлипнула и подалась вперед. Схватила Мартина за запястья, и он почувствовал, какие горячие у нее руки под тонкими перчатками.
— Слушай меня, мальчик, — выдохнула она. — Слушай! Это не правда, что жизнь не дает нам шансов. Мне вот дала, и Ире теперь дает. Но если мы этим шансом не воспользуемся — верь-верь-верь мне, я-то знаю, о чем говорю… судьба не прощает тех, кто не принимает ее подарков. Я позвоню. Я поговорю с Ириным отцом, а теперь иди, иди отсюда быстрее, пока я не протрезвела и не передумала!