— Сейчас, вот как. По какому же?
Галина стояла к нему спиной и наливала чай из большого фарфорового чайника.
— Я хотел спросить, что случилось после спектакля…
Вик сел на край стула. Он чувствовал себя неожиданно глупо.
— Иру привела подруга, с ними была ваша библиотекарь, — тускло ответила Галина. — Рассказали какую-то глупую историю про то, что Иру напоил мальчик из города. Я видела мальчиков из города, — усмехнулась она. — Ира вообще на ногах не стояла. Я так Славе и сказала — мальчик должен был ее привязать к стулу и с полчаса водку в нее заливать. Слава, конечно, злился… отправила ее спать, сказал «завтра поговорим».
Она поставила перед ним большую кружку чая, черного, с резким запахом бергамота. Села на соседний стул и закрыла глаза, будто посчитав, что ответила на все вопросы.
— А потом?
— Мы поругались, — спокойно ответила она. — Немного. Я сказала, что не нужно устраивать сцен, и что это всего лишь спектакль и всего лишь алкоголь. Слава… нервничал. Он за нее переживает. Ира, видимо, не спала. Подслушала разговор, и ничего умнее, чем броситься из дома, ей в пустую голову не пришло. Я только услышала, как дверь хлопнула. Слава побежал за ней, но не успел поймать — сердце прихватило. Я, конечно, осталась с ним и вызвала врача.
Ситуация могла бы быть комичной, но Вику было не смешно. Он слишком хорошо помнил, как сидел на заваленном хламом заднем сидении машины Мари, обнимая Ришу и поминутно проверяя, дышит она еще или нет.
— Вы приходили к Мари. — Вик решил сменить тему.
В этом конфликте Галина была явно не на стороне дочери.
— Приходила. Ира все равно уедет. Все равно будет поступать… пусть лучше эта женщина ей поможет.
— Мы об одной женщине говорим?! — не выдержал Виктор, но тут же осекся. Если Галина спросит, что с Мари не так — ему будет нечего ответить.
Но она неожиданно понимающе улыбнулась и кивнула:
— Об одной. Не считай себя умнее взрослых. Как ты думаешь, почему мой муж не хочет, чтобы Ира связывалась с искусством?
— Потому что он… опасается…
Вик давно не чувствовал себя таким растерянным. Он не мог сказать, что он женщины исходила угроза. Нет, она была совершенно спокойна и не вызывала никакого страха. Но она словно довлела над ним. Что-то в ней было свинцово-тяжелое, отталкивающее.
«Может, потому она так редко говорит?» — предположил более устойчивый Мартин.
— Чего?
— Что она попадет в беду, — уклончиво ответил он.
— В какую?
«Чего она хочет, Мартин? Чтобы я сказал ей, что ее дочь всю жизнь страдает из-за слухов про ее работу?»
«Я тоже не понимаю. Хочешь я?..»
«Нет. Я сам».
— В любую. Насколько мне известно, он очень любит дочь и очень переживает за ее судьбу, поэтому…
— Она не его дочь, — бесцветно отозвалась Галина.
— Что?..
— Я сказала, она не его дочь. Только Денис — его сын. Ира и Женя… мои.
Вик медленно поставил чашку на стол. Ему вдруг показалось, что Галина сейчас раскинет руки и поклонится публике.
Он смотрел на нее и не узнавал. Когда он вообще смотрел в ее глаза? За девять лет дружбы с ее дочерью, сколько раз он встречался взглядом с этой женщиной?
У нее были голубые глаза. Голубые, как небо. Голубые, как глаза Риши.
— Все об этом знают. Вся деревня об этом знает.
— Я никогда не слушал сплетен!
— А зря, — усмехнулась она. — Эта чокнутая, Пася, с которой ты возишься, ничего не рассказывала обо мне?
— Нет. Она всегда была добра ко мне… и к вашей дочери.
— Что ты знаешь о добре. Что ты знаешь обо всех этих людях? Ты хоть раз задумывался, в каком мире живешь?
«В неправильном», — чуть не ответил Вик.
— Я прекрасно знаю знаю в каком мире я…
— Ты ничего не знаешь, ясно? Зачем ты пришел? Убеждать меня или моего мужа, что лучше нас знаешь, что нужно Ире?…
Вик чувствовал, как его мысли начинают разбегаться и путаться. Галина не приближалась к нему, она стояла рядом с плитой и смотрела на него сверху вниз. Губы ее были искажены кривой, злорадной усмешкой.
А глаза оставались теми же — холодными, пустыми и голубыми, как небо.
— А вот зря, мальчик. Зря. Ты что, всю жизнь слушал, что про меня говорят, и все это время считал, что у всей деревни коллективные галлюцинации или приступы ложной памяти? Ты всегда казался мне умным.
— Послушайте! Мне все равно, чем вы там когда занимались, я больше того вам скажу — какие бы ни были причины, мне очень жаль, я просто хочу, чтоб Риша была…
— Знаешь, с кем мне приходилось работать? У меня был один… клиент. Чокнутый садист. Но очень, очень трусливый. Он часами мне рассказывал, как ему хочется пытать женщин. Начальницу. Учительницу сына. Продавщицу. Кассира в банке. Не насиловать, не избивать — пытать. От меня требовалось сидеть и плакать от страха, пока он говорил. Я ему больше всех нравилась, потому что сильнее всего его боялась.
Вик закрыл глаза. Мартин сидел в проеме и со скучающим видом катал по колену оторванную пуговицу.
— Всех своих детей, кроме Дениса, я сдавала в приюты. Подписывала бумаги на отказ и оставляла. Одна дамочка из опеки с такой ненавистью на меня смотрела. Молоденькая такая, красивая. Холеная… сука. Верещала, что таких как я надо стерилизовать. Что я вообще не должна жить на этом свете.
— Вы ведь давно здесь живете, — заметил Вик.
— Я живу здесь пятнадцать лет. Слава — лучшее, что было в моей жизни, но я поняла это поздно. Он заставил меня, слышишь, заставил, забрать всех детей.
Вик уже почти не слышал, что говорила ему Галина. Он пытался не рассмеяться.
Он верил тому, что говорила Галина, и вместе с тем не мог поверить — это было похоже на абсурдный спектакль, вроде того, на который их водила Мари.
«Мартин, спаси меня, она же не поймет, если я начну смеяться!»
«А если я начну — она поймет?»
Мартин поднял на Галину потемневшие глаза.
— Что было потом?
— Мы всех забрали. Я не хотела их видеть. Я никого из них не любила.
— Зачем же было рожать?
— Потому что нельзя убивать то, что дается свыше.
— Вы не похожи на человека, близкого к Богу. Вам хватало цинизма бросать детей, но не хватало его на аборт?
— Что ты знаешь о Боге. И что ты можешь знать о ценности жизни. Я им шанс давала, всем.
Мартин слушал спокойно. Обычное хладнокровие ему не изменяло, но если то, что рассказывала эта женщина было правдой — а он был готов поверить в это, наслушавшись за годы самых абсурдных и трагических историй — тогда Мартин не видел смысла с ней разговаривать.
Потому что то, что Ришина мать была сумасшедшей, явно не было достаточной причиной, чтобы лишать девочку ее мечты. А вот Вик, отойдя в сторону и быстро минув первое отрицание, кажется, был готов поверить. От молодости, неопытности и от того, что ее слова ударили по болезненно натянутой струне.
— Чего же так боится ваш муж?
— Ира похожа на меня.
— Риша не станет заниматься этим добровольно. А от тех, кто захочет ее заставить я…
Мартин замолчал. Он просто сидел и смотрел снизу вверх, как Галина смеется. У нее был хриплый, каркающий смех. Губы женщины оставались почти неподвижными, даже уголки, казалось, все еще были опущены вниз. И глаза ее оставались такими же холодными и пустыми. И от этого смех казался еще страшнее.
— Ты ни от чего ее не защитишь. От сотен людей, которые знают меня в лицо. От их детей. И ты никогда не сможешь защитить ее от самой себя. У шлюх не рождаются нормальные дети.
Мартин прикрыл глаза. И улыбнулся.
Весь морок, созданный словами Галины, развеялся, оставив на своем месте теплую кухню, синие рассветные сумерки за окном и уставшую, тихо помешанную женщину.
— Нормальные дети рождаются у кого угодно. Ира ни в чем не виновата. Она — не вы, не ваше прошлое и не ваши ошибки, она — ваша дочь, которая живет свою жизнь.
Может быть, Галине хотелось, чтобы Мартин спросил ее о чем-то. Может быть, ей хотелось поговорить, рассказать кому-то свою историю. Но Мартин внезапно понял, удивительно отчетливо, что ему глубоко наплевать. Да, это была Ришина мать. Да, все проблемы были из-за ее прошлого, и может какие-то ее слова и были правдой. Вся эта семья, какой бы нормальной она ни пыталась казаться, строилась вокруг этой истории. Вокруг детей, которых эта женщина сначала бросала, а потом искала вместе с мужем. Вокруг ее судьбы, которую она, по глупости, а может по чужой злой воле принесла к сегодняшнему дню изломанной и обожженной. Главное, Мартин ясно видел, что пытаться бороться с этой историей — все равно, что пытаться ногтями выцарапать фундамент из-под дома.
Галина что-то говорила. Ее голос звучал на периферии сознания, слова больше не достигали цели. Она говорила, говорила, а слова ее вовсе не имели никакого смысла.
«Мартин, что нам делать?..» — прошептал опомнившийся Вик.
Мартин отрешенно смотрел на женщину. Чего она хочет? Зачем говорит все это? Пытается напугать? Пытается отвратить от дочери? Потому что ненавидит мужчин? Потому что ненавидит свою жизнь?
Наконец, он понял. Она говорит, потому что хочет говорить. Потому что на самом деле эта боль, настоящая или выдуманная — все, что у нее есть.
На столе стоял старый радиоприемник. Прислушавшись, Мартин различил знакомый мотив. Он усмехнулся — надо же, как интересно. Больше не пытаясь прислушиваться к Галине, он встал с места и сделал музыку громче.
И подумал, что если когда-нибудь представится подходящий момент, нужно непременно поблагодарить Мари, которая научила его таким выходкам.
— Потанцуйте со мной, — почти требовательно сказал он, протягивая Галине руку.
— Что?..
— Я сказал — потанцуйте со мной, — повторил Мартин.
На лице Галины отразилось попеременно несколько чувств. Презрение. Раздражение. Недоумение.
— Ну же, это ведь не трудно.
— Ты думаешь, если я…если я тебе сейчас рассказала…