«Мартин…»
Мокрая щеколда на заборе никак не поддавалась. Зарычав, Мартин обернул ее рукавом куртки и дернул со всей силы. Раздался едва слышный в шуме дождя металлический лязг, и щеколда осталась у Мартина в руках. Он, не глядя, отбросил ее и толкнул дверь.
Почему-то первым, кого он узнал, была Тень. Старая сука, совсем не похожая на монстра из детских кошмаров Вика, седая, с розовым шрамом на печальной морде, стояла под дождем и смотрела на него виноватым янтарным взглядом.
Но Мартин уже не смотрел на собаку.
— Риша… — прошептал он, накидывая на нее куртку.
Она смотрела на него совершенно безумными глазами. Мартин не мог различить ни одной внятной эмоции в смеси ужаса и отчаяния, исказивших белое лицо.
— Мартин! — выдохнула она, протягивая к нему руки, не замечая, как куртка сползает с ее плеч.
Ни о чем не спрашивая, он подхватил ее, закутав в куртку, и понес в дом. Он оставил дверь приоткрытой, чтобы Тень, если захочет, могла остаться во дворе. Ничего большего сделать для собаки он не мог — к нему жалась Риша, ее била крупная дрожь и она шептала какие-то слова, которых он не мог различить в нарастающем шуме грозы.
И все же в его сознании успела мелькнуть злая мысль о театральности наступившей развязки. О нарочитости несомненно произошедшей трагедии. Этой злости Мартин не мог себе объяснить.
Вик был сосредоточен и холоден. Мартин чувствовал, что он боится, боится панически, но этот страх был скрыт чем-то ледяным, не дающим волю чувствам. Это зимой он легко поддался этому страху, увидев Ришу за окном. Сейчас Вик полностью себя контролировал.
Может, потому что зимой он почти ничего не мог исправить, а сейчас, вдруг сейчас у него еще остался шанс?
Он зашел в дом, не разуваясь, прошел в комнату, закрыл окно и запер дверь. На полу растекалась лужа дождевой воды, но Мартин этого не замечал.
Он уже собирался уступить место Вику, когда Риша мертвой хваткой вцепилась в его руку.
— Мартин, только не уходи!
Он почувствовал, как его полоснула слепая, обжигающая ярость. Не удержавшись, он прикрыл рукой глаза — эта ярость была болезненна, как вспышка мигрени.
«Вик!»
«Прости. Я не хотел», — процедил он.
— Что случилось, девочка? — ласково шептал он, гладя ее по мокрым волосам и накидывая ей на плечи шерстяное одеяло.
Но она только бессильно рыдала, прижимаясь лицом к его плечу.
— Он был прав… он всю мою жизнь… всю жизнь был прав…
— Кто был прав, Риш? Почему я уверен, что это неправда?
— Потому что ты… добрый… ты не знаешь… ты не можешь… тебе неоткуда знать…
А потом она заговорила. Мартин слушал ее, и чувствовал, как весь мир вокруг чернеет и медленно сужается до ее лица. Как он сам, в этой окружающей черноте, перестает существовать.
— Почему ты боишься Вика, Риша?.. — спросил он.
Губы его не слушались. Не слушались руки, он потерян и разбит, и впервые в жизни понятия не имел, что делать.
— Потому что… потому что… он теперь меня не примет…
Мартин успел отшатнуться, не позволив чужому, полному черной, безумной ярости сознанию волной снести его обратно.
— Вот значит как? — прошипел Вик, сжимая ее руки.
Он чувствовал, как на его шее завязывается шелковая удавка алого платка.
— Я… я не…
— Иди сюда. Иди ко мне!
Мартин ничего не мог сделать. Как и тогда, на сцене, Вик, знакомый ему с детства, словно скрылся в тени, уступив другому — белоглазому, оскаленному от ненависти. И он больше не старался взять себя в руки и хоть немного смягчить жестокость движений и слов.
Потому что слабости нужна сила. Потому что ей она поверит сейчас больше, чем ласке, а еще потому, что даже если бы Вик захотел, он не смог бы ничего с собой сделать.
А потом злость куда-то ушла, схлынув так же внезапно, как и накатила. И теперь в его поцелуе была горькая, отчаянная нежность, вся, которую он только мог дать своим разбитым сердцем. Всем своим разбитым миром.
Мартин не уходил. Сейчас он был нужен им обоим, хотя бы дня того, чтобы из последних сил сдерживать подступающее безумие.
Ришин рассказ стучал у него в ушах.
Мари приехала к ней, когда она возвращалась из школы. Встретила не у дома родителей, не у самой школы. Она сказала, что ее прислали, чтобы проводить на прослушивание. Что дату перенесли из-за скорого отъезда режиссера. Мари была не на своей машине, но Риша не придала этому никакого значения.
…Вик стянул с нее мокрое платье и с отвращением отшвырнул в угол.
Они приехали не в театр, а в небольшую подвальную студию.
Их встретил полный мужчина в сером костюме, режиссер из приемной комиссии. Это не брюнет, он безопасен и безобиден…
Кофе в белой чашке, на ободке отпечаток красной помады. Мари зачем-то сказала ей подвести ресницы и губы, дала свою косметичку.
А потом только темнота. Безвольная темнота, в которой нет ничего. Ни звуков, ни ощущений, ни запахов, ни времени.
И все же ей казалось, что темнота скрыла не все. Не все тяжелое, липкое и мокрое, навалившееся и задушившее ее вместе с темнотой.
…Вик не испытывал и тени прошлого вожделения. Эта близость нежеланна, словно горькое лекарство для обоих. В ней вспышками сливается вся любовь, вся нежность и вся полынная стыль, которая владеет ими сейчас.
У нее горячие губы.
У него ледяные руки.
Согреться.
Забыться, любой ценой.
Она часто дышит, обжигая дыханием его лицо.
Он задыхается.
Стать ближе, стать одним целым и никогда…
Не расставаться.
Мартин давно отвернулся от проема.
Он не отвел эту беду. Его не было рядом, он не смог ничего сделать. Все их бело-золотое счастье рассыпалось на осколки от чужой, жестокой прихоти.
… Мари говорит Рише, что она потеряла сознание. Что нужно было меньше нервничать и поесть перед прослушиванием.
Мари соврала, и Риша была не настолько наивна, чтобы ей поверить. Нет пояса на ее платье. Риша не могла ничего сказать, только просила вернуть пояс. Отец будет в бешенстве, если она вернется без него…
Она отказывается от предложения Мари отвезти. Мари сказала, что она сошла с ума, что просто перенервничала и что ее отец рассказывал ей слишком много страшных сказок.
Риша не поверила. Не сказала ни слова, только снова и снова завязывала и развязывала пояс на платье. Почему Мари думает, что она не поймет, что произошло? Почему ей кажется, что этого можно не чувствовать, как липкой грязи, покрывающей кожу?..
А мужчины, который должен был проводить прослушивание, нигде нет. Риша просит у Мари сигарету, но она не дает, стоит, обхватив себя руками, и с ненавистью смотрит на дверь. Рише вдруг становится смешно. Она спрашивает, где же мужчина, будет ли прослушивание, но Мари не отвечает.
Мари злится. Почему-то Мари очень злится на нее.
Остатки красной помады у нее на губах, неуместной, вульгарной — он пытается стереть их, но только пачкает и свои руки.
Мартин стоял, уперевшись лбом в стену.
Бессилие. Знакомое с детства по самым черным кошмарам бессилие, ледяное и черное, кандалы на запястьях, решетки на проеме.
Он чувствовал, как вина подкатывает к горлу тяжелой, пульсирующей тошнотой.
Что он мог сделать? Заставить Вика ходить за Ришей, как пес, всю ее жизнь? Объяснить Рише, что никому нельзя верить? Она и так с детства была окружена врагами. Случилось то, к чему она шла всю свою жизнь, с самого раннего детства. Или то, к чему ее вели.
Жертва. Настоящая, истинная жертва, вторая Ришина ипостась, ее Офелия. То, что не смог выбить из нее отец, то, что не смог успокоить Мартин своей дружбой, и утопить своей любовью Вик.
Мартин чувствовал, как в его душе толчками разливается густая, черная, как смола ненависть. К этому миру, к себе и к Мари.
«Ах ты подлая, лицемерная тварь! Вот зачем тебе нужны детишки из деревни. Вот зачем тебе девочка, которая не доверяет отцу, и ничего не расскажет о случившемся. А тот мужчина в черном, черт возьми, он ведь пытался отпугнуть Ришу, ведь судя по разговору Вадима с любовником, это происходит не в первый раз! Каким надо было быть идиотом, чтобы раньше не заметить!..» — думал он, и с каждой секундой ненависть наполняла все больше.
Наполнила до краев, вытеснив остальные чувства. Никто не мог сказать Мартину, как почернели в этот момент его глаза, словно до краем наполнившись чернилами.
Еще не поздно. Он все исправит.
Риша почти ничего не помнит. Они уедут, так далеко, как только можно. Может быть, они вернутся к матери Вика, а может быть уедут туда, где их никто не знает и не будет искать. И время все сгладит, все забудется, лишь бы у него было это время…
Мартин слышал, как снаружи, с той стороны, где была беседка, нарастает частый звон. С трудом поднявшись, он распахнул дверь.
Темнота, казавшаяся ему живой и подвижной, как волны на море, сейчас покрывалась трещинами, как черное стекло. Сколько было доступно его взгляду — только ломающийся мрак, с просвечивающим сквозь него алым светом.
Где та золотистая ниточка счастья, которая когда-то так обрадовала Мартина?.. Не найти и следа.
…Риша спала, тихо поскуливая во сне. Вик прижимал ее к себе и пустыми глазами смотрел в темноту.
И в его белом взгляде отчетливо виднелись красные сполохи.
Действие 17Камерная казнь для тех, кто скучает весенним вечером
Еще я вспомню когда-нибудь
Далекое это утро лесное:
Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть —
И это решило все остальное.
Вик сидел на кухне, положив ноги на стол, и читал газеты. Они лежали на полу высокой желтовато-серой стопкой, и он лениво брал одну за другой, прочитывал в каждой одну заметку и отбрасывал. Шуршащие листы постепенно укрывали пол. Рядом стояла большая чашка кофе и лежала пачка сигарет.