Скоро здесь появится другой и, я надеюсь, нужный ребенок. Возможно, он никогда не узнает о девочке, семнадцать лет томившейся в этом огромном доме, до дрожи ненавидевшей его стены, чья жизнь была чередой уродских поступков, пока чистый и светлый парень не показал ей другой путь, по которому можно идти. И она намертво вцепилась в этого парня, но ее поступки не были светлыми, потому что и здесь ею двигал лишь эгоизм: боязнь его потерять…
– Настя сказала, что ты хочешь поговорить? Иди за мной, – коротко бросает отец, проходя через гостиную, оставляет ключи от машины на полочке над камином и исчезает за дверью кабинета.
Я сбрасываю плед, поднимаюсь с дивана, где до заката меня мучили и изнуряли дурные сны, и плетусь вслед за отцом.
– Объясняй. – В кабинете отец раскрывает ноутбук, кликает мышкой и кивает на экран.
На черной-белой записи Макс ударом головы гасит урода и добивает его ногами, в завершение экзекуции я с чудовищной силой отвешиваю уроду пинок в пах, а потом мы с Максом исступленно обнимаемся. Дальше воспроизводится другое видео: на нем мы с Максом целуемся здесь, у ворот… целуемся в гараже у капота машины и, вернувшись без нее вечером, целуемся снова – горят фонари и идет проливной дождь…
Ладно, гребаный мир, наблюдай – это и есть настоящие чувства.
Мое сердце разрывается от бессилия, беспомощности и злости. Как мне сейчас не хватает теплых ладоней Макса на щеках, его синих глаз напротив моих, его призывов смотреть только на него – тогда мир снова стал бы цветным и теплым.
– Дядя Миша не удалил их? – шепчу я.
– Удалил. Это я для себя оставил, на память. Так сказать, семейное видео о том, какая умная и преданная у меня дочь. – Отец поднимает на меня бесцветные опухшие глаза. – Давай, я тебя слушаю.
– А что объяснять – ты же сам все видишь. – До крови ковыряю заусенцы на полупарализованных пальцах. – Пап… я прошу тебя… Пожалуйста, забери заявление.
– Нет! – Отец достает из дипломата бумаги и пробегает по ним взглядом. – Если это все – свободна.
– Пап… я люблю его! – кусаю губы и задыхаюсь. – Я очень его люблю!
– Даже не заикайся при мне об этой мерзости, идиотка! – рявкает отец, и его лицо багровеет, а я вздрагиваю. Перед глазами мелькают кадры – вот я хватаю тяжеленное сувенирное пресс-папье и обрушиваю его на голову отца… Часто моргаю и отступаю назад.
Отец поднимает с серебряного подноса графин и наполняет стакан. Чистый звон от касаний горлышка о хрусталь разлетается по комнате. Наблюдать за тем, что отец сейчас делает, тяжело, и я сосредоточиваюсь на окружающей нас мебели и предметах.
Почему в этом доме всегда так пыльно, если в нем регулярно прибираются?.. Почему в нем так темно, сыро и пусто, если сейчас летний светлый вечер и обитатели находятся внутри?..
Среди бумаг, сувениров и дорогих ручек на столе у отца лежит раскрытая газета с кричащим ярким заголовком: «Мы носим лица людей, или По дороге добра к настоящему чуду», и ниже – мельче: «Необходимая сумма для лечения мальчика набрана».
Значит, отец прочитал статью о нашем выступлении. Возможно, еще не все потеряно…
– Пап, ты же знаешь, для чего я взяла эти деньги! – собрав остаток сил, напираю я. – Макс ничего об этом не знал. Эти деньги помогут спасти мальчику жизнь. Стань ты, наконец, человеком, ведь эта сумма для тебя – такая малость!
Отец резко грохает кулаком по столу:
– Прежде чем так говорить, заработай хотя бы копейку, безмозглая дура!!!
«…Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в царствие небесное…» – в памяти всплывает презрительный голос Макса, во мне вдруг обрывается какая-то невидимая нить, и я распрямляю плечи.
– Говори, что я должна сделать, чтобы ты от него отстал? – В душе больше нет ни сострадания к отцу, ни боли, ни надежд. – Чтобы ты оставил всех их в покое?
– Посылаешь этого шакала подальше, а с сентября начинаешь учиться в Москве, в интернате с углубленным изучением английского. Оттуда есть маза сразу поступить в МГУ.
Отец находит ответ слишком быстро: Настя победила, и ясное горькое осознание своей ненужности придает мне сил.
– Хорошо! – выпаливаю я. – Я согласна.
Это означает, что в доме и в жизни моего отца места для меня больше не будет. Это означает, что мы с Максом останемся просто далекими двоюродными братом и сестрой, которые видятся раз в несколько лет по случаю свадеб, юбилеев и тяжелых утрат, словно между ними никогда не бушевало огромное светлое чувство.
Но шаг этот – мой первый самостоятельный шаг по собственной дороге добра, пусть и невыносимо тяжелой и сложной.
– Но я не буду поступать ни в какой МГУ. После окончания этой гребаной школы ты обо мне больше никогда не услышишь! – твердо говорю я и спокойно выдерживаю долгий взгляд папы, в котором кипит холодная ярость.
Он снова поднимает бутылку, наклоняет ее к стакану и криво ухмыляется:
– Как угодно. Уясни главное – если продолжишь с ним таскаться, мать вашего инвалида вернет мне все, что ты ей отдала. С процентами. – Он огромными глотками глушит свое пойло. – Да, и не забудь Настю поблагодарить…
Там, в потайном уголке души, где я бережно прятала любовь к папе и хранила обиды на него, воцаряется тишина… Потрескивают слабые электрические разряды, угасает фантомная боль… я больше ничего не чувствую.
Плотно закрыв за собой дверь, я выхожу в коридор и натыкаюсь на Настю, с победной усмешкой поджидающую меня снаружи.
– Спасибо, что замолвила за ребят слово и предложила отцу такой вариант выхода из ситуации, – натянуто улыбаюсь я. – Прости меня за то, что я так вела себя с тобой. И еще: я не виновата в том, что была его дочерью.
Глава 46
Смартфон надрывается всю первую половину дня – батарея почти разряжена, но входящие от «Извращенца» продолжают беспрестанно его донимать.
Отстраненно разглядываю жужжащее и ползающее по прикроватной тумбочке чудо техники, но не прерываю его мучений. Я снова тяну время.
Как рассказать Максу о том, что мы не будем больше видеться, причинив при этом минимум боли? Я не хочу, чтобы он брал на себя ответственность за мой собственный выбор, не хочу, чтобы он думал, будто втянул меня в неприятности, не хочу, чтобы он за меня переживал…
Нельзя лишать его крыльев – свою черепашью бесцветную жизнь я смогу безболезненно прожить, только зная, что он продолжает летать где-то высоко…
Мне предстоит рывком разорвать невидимые узы, в которых мы запутались, но сделать это так, чтобы не замутилась его душа.
В страшной ситуации можно опустить руки и начать тупить, оправдываясь тем, что из нее нет выхода. Но подобное происходит лишь тогда, когда вариантов решения проблемы у тебя на самом деле много и, не выбрав из этих вариантов самый подходящий, действовать ты не начнешь. В этом и заключается смысл выбора…
А у меня выбора просто нет. Как бы больно мне ни было, я должна сделать то единственное, что должна. Без вариантов.
Звякает оповещение о полученном СМС-сообщении, и на экране всплывает текст: «Надо увидеться. Если ты не возьмешь трубку, я приеду прямо к тебе домой, окей?»
Хватаю смартфон, и пальцы нервно порхают над экраном: «Нет, нифига не окей! Давай встретимся через час в кафе». Пишу адрес первой пришедшей на ум кафешки, той самой, где еще весной я частенько тусовалась с Мартой и Олей после школы.
Быстро собираюсь, перед тем как выскочить из комнаты, оглядываю свое отражение в зеркале: кеды, клетчатое платье и зеленую шапочку на макушке – с утра Настя уже обозвала мой прикид нищебродским, а я ей лишь широко улыбнулась в ответ…
Но сейчас мне некомфортно в этой одежде – кажется, напялив ее на себя и собираясь сделать в ней то, что задумала, я оскверняю светлую идею моих друзей.
…Огромный привет тебе, Ли!..
Сдергиваю с макушки шапочку, и наэлектризовавшиеся волосы трещат и встают дыбом, снимаю кеды, через голову стягиваю платье… Бережно складываю вещи, олицетворяющие собой свободу и мечту, в черный целлофановый пакет и прячу в темные глубины шкафа, а потом заставляю себя влезть в короткую джинсовую юбку, яркий топ и уродские вишневые туфли на высоченных каблуках.
Снова смотрю в зеркало, а на меня оттуда глядит Айс Блонди – глупая бешеная стерва, которой не привыкать прятать в себе слишком много болезненной правды.
Она заметно повзрослела и выглядит надменно и круто. Отлично. Вот ей мы и доверим миссию по вызыванию омерзения к моей персоне.
Я быстро вытираю ладонью слезы и прячу глаза, а вместе с ними и половину лица с бледно-зеленым кровоподтеком на щеке, под стеклами темных очков.
Потревоженные дверью китайские колокольчики нежно звенят, затрагивая неведомые струны в душе и рождая в ней ностальгию о прошлых или пока непрожитых жизнях…
В кафе тишина, посетителей почти нет. За столиком в углу, уронив светлую голову на руки, мирно спит Макс, на меню в коричневой кожаной папке лежит его зеленая шапочка, и официанты бросают на него враждебные взгляды из-за стойки.
Если верить дяде Мише, который когда-то работал в том самом ОВД, куда отец накатал свое заявление, ребят отпустили сегодня утром, и у Макса едва ли было время как следует отоспаться дома.
Макс тихо сопит, я возвышаюсь над ним, и мысли уплывают в далекие дали. Я люблю его так, что сердце замирает, душа трепещет в солнечном сплетении, а ноги подкашиваются… Он только мой, и больное чувство собственничества грозит разорвать меня в клочья. Я пришла сюда, чтобы это прекратить.
Резко отодвигаю пустой стул, и его ножки пронзительно визжат, проезжая по каменному полу, занимаю место напротив Макса и трясу его за теплое плечо.
Он приподнимает голову, непонимающе озирается по сторонам, фокусируется на моем лице, ловит меня за руку и улыбается. Его прекрасные глаза цвета неба способны даже зимнюю ночь превратить в пронзительно светлый апрельский день, стоит ли упоминать, как они способны за пару секунд вывернуть наизнанку мою душу?..