– …Ты общаешься с этими?! – подхватывает Оля и в ужасе округляет глаза.
Единственное, чего я сейчас хочу – лечь и умереть от боли, которой столько, что она выплескивается за края широкой, бескрайней и альтруистичной души… Никто и не говорил мне, что будет легко, но в истину, что самопожертвование может причинять страшную боль, Макс, с виду так легко решающий проблемы, меня посвятить забыл.
– Что? С кем? – включаюсь я и устало наблюдаю, как девочки выпячивают вперед грудь, забирая кофе у официанта.
– Помнишь Никиту? – От набора звуков, из которых состоит это имя, к горлу поднимается желчь, а Оля возмущенно продолжает: – Брат Стаса, с которым вы тогда… Так вот, эти «клетчатые» отморозки средь бела дня ни за что впятером избили его до полусмерти!
Девочки отхлебывают кофе.
Легковерные обыватели. Серая равнодушная масса, мнение которой, как подразумевается, должно меня волновать…
Итак, за мой «ни к чему не обязывающий секс на вечеринке» Никиту до полусмерти «избили пятеро здоровенных отморозков»… Пришло время и ему прятаться и трусливо выдумывать свою собственную правду, ни на секунду не забывая при этом, что он всего лишь несчастный слабак.
Услужливое воображение тут же являет мне картины того, как слабак с разбитой рожей заливает своим друзьям, что его била целая банда, а не всего лишь мальчик весьма скромных габаритов и маленькая девочка. Я начинаю смеяться.
Марта и Оля переглядываются, рука Оли беспомощно шарит внутри поддельного брендового клатча…
– Этот парень – мой… брат! – хохочу я, хотя последнее слово режет по живому. – Забыла кошелек, Оля? Вот засада… потому что у меня денег тоже нет!..
Гордо расправив плечи и улыбаясь назло себе, я царственно выплываю за дверь, заворачиваю за угол и шагаю к остановке. Но этот пир во время чумы длится недолго: кто-то хватает меня за плечи, рывком разворачивает к солнцу и стаскивает с носа темные очки. Съежившись, я смотрю на Макса и вижу в его взгляде только опустошение, боль и упертую решимость вывести меня на чистую воду. Не разжимая хватки, он молча разглядывает мой нежно-зеленый синяк на щеке, бледнеет еще сильнее, и его губа дергается.
– Это сделал твой фашиствующий папаша?.. – вырывается у него. – Выходит, он прессовал и тебя?!
Синие неземные глаза, которые всегда смотрели в мои с огромной, граничащей с помешательством любовью, забирали печали и боль, и сейчас видят меня насквозь. Мне остается лишь отвести взгляд и уставиться в землю.
– Даня, в этой заварухе с тачкой я, конечно, виноват. – Дыхание Макса щекочет мое ухо. – Но ответь мне: дело ведь не только в ней? Деньги для Вани… их перевела ты?..
Из утоптанной земли торчат черные и белые камешки, тянутся к свету чахлые травинки… Если их лишить солнца, они побелеют и ослабнут, а потом умрут. Меня ожидает такая же скорбная участь.
Я чувствую на своем лице пристальный взгляд.
– Блин, да чтоб меня… – Макс опускает руки, отступает на шаг и тихо спрашивает: – Из-за этого он ломает тебя и заставляет делать то, чего ты делать не хочешь? Из-за этого ты уезжаешь, так?..
Гудят кондиционеры кафе и моторы машин, чирикают птицы, шелестит листва под порывом теплого ветра… я молчу.
– Даня, если это так, хотя бы кивни! – умоляет Макс. – Я буду тебя ждать. Столько, сколько потребуется…
– Отвали, Макс. Хватит придумывать то, чего нет! – Я резко выбрасываю вперед ладони и отталкиваю его, забираю свои очки, снова водружаю их на нос и ухожу.
По инерции я иду по знакомым улицам еще довольно долго… и больше не слышу рядом ничьих шагов, не чувствую родного плеча и тепла руки, сжимающей мою руку… От ужаса подкашиваются ноги, но спина все же находит опору – кирпичную кладку старого дома.
Не жди меня. Не сожалей и не теряй времени. Не сомневайся и продолжай жить так, как можешь только ты.
Иди своим путем, и пусть он будет светлым. Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра…
Декорации шумного города, над которым бушует лето, огромной тяжестью обрушиваются на меня.
Сползаю по стене, сажусь на асфальт, поднимаю голову и смотрю в небо – туда, где теперь живет моя мама. Я поступила правильно, и она, наверное, сейчас гордится мной…
Глава 48
Мир не исчез во мраке, не захлебнулся в собственном дерьме, не лопнул от своей значимости.
Утром за голубой поволокой занавесок меня снова поджидает разгар августа с его последним теплым солнцем, кусками плывущей по небу белой ваты, увядающей газонной травой в саду и проклюнувшимися бутонами осенних цветов…
Уже почти два месяца, как мы с Максом не знаем друг друга, и жизнь после ядерной встряски вернулась к привычному запустению, к той пустоте, в которой я жила почти семнадцать лет до него.
Иногда меня изводят бредовые мысли, что Макса вообще не существовало, что он был всего лишь светлым теплым сном в череде кошмаров, явившимся для того, чтобы показать на своем примере, кем я могу быть.
Но я скучаю по Максу так, что вместо выдохов из груди иногда вырываются всхлипы, я вижу его везде – в прозрачной синеве неба, в деликатном тепле солнца… Он постоянно мерещится мне на улицах города, вечно бегущий вперед и ускользающий от меня: в транспорте, в лабиринтах старых дворов, в толпе разморенных жарой людей…
Мне кажется, а точнее, хочется верить, что пару раз мельком я все же видела именно его, но… Группы молодежи в клетчатых шмотках, кедах, шапочках, с вечно озабоченными лицами теперь повсеместно снуют по городу, и их количество растет в геометрической прогрессии – даже на стенах домов то тут, то там все чаще попадаются нанесенные через трафарет синей краской надписи «Мы носим лица людей» и адреса ссылок на хорошо знакомую мне страничку.
Это значит, что Макс не сломался, не притормозил и прет дальше по своей светлой дороге. Как и его лучшие друзья, из жизни которых я тоже исчезла без объяснений – просто сменила сим-карту, когда Ротен и Ли пытались вытащить меня на откровенный разговор.
Я больше не знаю никого из ребят, не знаю, чем сейчас они занимаются, но проходить по ссылке в паблик откровенно боюсь – увижу знакомые улыбки, и мой хрупкий, призрачный правильный мир рухнет под натиском страшной боли. Потому что мое сердце стало вполовину меньше прежнего, оно и так едва справляется, постоянно напоминает о себе, ноет и болит, словно кто-то выжег на нем четыре буквы родного имени, от чего на глазах никак не могут высохнуть слезы.
Но когда-нибудь я встану даже после такого удара, еще не раз подставлю жизни вторую щеку и встану снова, но уже сама, ведь помочь подняться с колен мне больше некому.
Пока же я бесцельно брожу по все еще летним усталым улицам, вечерами сижу в пыльной детской и часами разглядываю в маленьком теплом зеркальце свои глаза, так похожие на другие, дарившие мне любовь и свет… И, потихоньку собирая чемоданы, которые сопроводят меня в безумную грязную столицу, где поезд метро с шумом и ветром увезет нас в глубины ада, дожидаюсь часа, когда в этом доме меня не станет.
Очередное утро из вереницы ему подобных бледнеет за окнами, я сижу за мраморной стойкой в столовой и глотаю кислый водянистый апельсиновый сок. Настя серой тенью пролетает в ванную, где ее, судя по раздавшимся звукам, снова нещадно рвет. Ее рвет круглые сутки. Внутри меня, несмотря ни на что, оживает сострадание – изза тяжело протекающей беременности моя новая мамочка уже два раза попадала в больницу. Но моему папе все равно, потому что он внезапно ушел в алкогольный штопор по случаю дня рождения мамочки прежней…
На этот раз его запой действительно серьезен и тяжел – впервые на моей памяти отец забил на работу и молча болтается по дому, сражая его обитателей густым перегаром, а со всеми делами разбирается вездесущий дядя Миша.
– Я к маме! – бросаю, проходя мимо отца, но он, выдыхая в воздух пары коньяка, неловко оборачивается и тяжело опускает на мое плечо руку.
– Даш, я сказать хотел… – покачиваясь, невнятно бормочет он. – Ты уезжаешь не потому, что это нужно мне или Насте. Лучше так будет не нам, а тебе! Когда поумнеешь, еще спасибо скажешь…
Хочется кричать, пока силы не покинут бренное тело, пока хрип не пройдется наждаком по глотке, но я лишь спокойно возражаю:
– Я уезжаю из-за того, что вы, дорогие взрослые, так и не смогли разобраться в клубке ваших противоречий. Мы с Максом всегда были для вас лишь досадным напоминанием о ваших ошибках. Вам, взрослым, достигшим в этой жизни всего, знающим лучше всех, как правильно… жалким, загнавшим себя в задницу недолюдям мы, неразумные глупые дети, показали, как должно быть!.. – Я повожу плечом, сбрасываю руку отца, и она повисает беспомощной плетью. – Скоро моя последняя неделя в этом доме закончится, а я не чувствую никаких сожалений, папа! И никого из вас, кроме Макса, в своем сердце в новую жизнь не возьму! Живи с этим. Живи…
Я отворачиваюсь, выхожу из гостиной, и меня провожает до двери только звенящая тишина.
Пару часов ползаю на четвереньках – пропалываю траву на могиле мамы, выбрасываю старые выцветшие искусственные цветы и буравлю землю между плитами проволочными стеблями новых… Наконец вытираю джинсовым подолом сарафана ее пыльное лицо, устало приземляюсь на лавочку и улыбаюсь.
– С днем рождения… а я одна сегодня, как видишь… – Губы дрожат. – Макс больше не придет. И я больше не приду к тебе, потому что уезжаю.
Пейзажи размываются, по щекам теплыми бороздами пробегают первые за утро слезы.
– Мне сейчас тошно, ма, мне кажется, что я, зажмурившись и задыхаясь от ужаса, стою на краю огромного нового мира. Если бы мы с Максом стояли на этом краю вдвоем – рука в руке, я бы задыхалась от восторга… я никак не могу избавиться от мыслей о нем. Надеюсь, что хоть у него получилось… – Шмыгаю носом и вытираю его грязной рукой. – Зато я знаю, кого буду любить всю жизнь. Я знаю, каким человеком я буду и каким не стану ни за что и никогда.