нскими колодками значки членов ВЛКСМ.
Шли потом в общем строю: солдаты с боевым знаменем, мы и школяры со знаменем родной школы. Когда заиграл оркестр и мы равняли шаг под синкопы барабана — еще крепились.
А вот поверка, и мы отвечали:
— Ученик десятого «А» Игорь Королев погиб за Родину сержантом авиации.
Или:
— Ирина Морозова — доктор химических наук, сотрудник московского НИИ…
Горло сдавливало волнение. Одни ушли без вести; другие — как Саня Чесноков — остались в войне; иные не отозвались, может, где и живут, о них не знаем.
А с Ирой:
— Ты жив, а говорили… И кем?
— В школе, историк.
— Ах, учитель…
Внимательно-холодные вопросы — больше говорить вроде не о чем, все миновало.
После встречи кто-то сказал: объявился Семка О. Забежал шибко далеко — в Австралию, теперь рвется домой. По каким-то статьям вроде бы прощен. Неужели хоть пощечин не заслужил от друзей Сани, преданного им?
…Звонок звал на следующий урок, а мы спорили, я горячился не меньше своих взрослых учеников. В коридоре нагнала Любовь Дубова:
— Юрий Петрович, а можно терпеть, если человек говорит: «Люба, милая, любимая», а сам грязнее грязи приходит — либо пьяный, либо от подруги-разлучницы?
Она не ждала ответа. Да и что я в две минуты решу? Ей надо взять меня в союзники. Не выдержала сильная душа: горе оказалось сильнее гордости. «Помогу, Люба, мимо не пройду. Поборемся за твою долю».
В ШРМ я стал пристально разглядывать свой народ. У нас есть парни из пожарной команды, девчата-стюардессы из летных экипажей Аэрофлота, солдаты — узбеки и казахи из стройбата.
Любопытно: школьники редко задерживались на перемене. Самые острые проблемы — мимо, если раздался звонок. Рабочая молодежь — совсем другое дело: требуют ответов на любые вопросы.
Заниматься с ними интересно, и ничуть не легче, чем в дневной школе. Если, конечно, не уходить от их вопросов, дел, забот. Не только учебных.
По возрасту Алексей Сережкин и Леонид Моторин годятся мне в сыновья, Жанна, Люба Дубова — в дочери. Их одногодком я воротился «на гражданку» — в шинели, кирзачах, с вещмешком, где лежали исписанные блокноты. Ходил теми же улицами и площадями, что и родители ребят, на тех же демонстрациях шагал в студенческих колоннах, по тем же продуктовым и промтоварным карточкам получал хлеб, постное масло или ткань на брюки, в те же субботники и воскресники копал траншеи под газовые трубы и котлованы под строившиеся общежития: ежегодно осенью мы, студенты-историки, как и рабочие заводов и предприятий, среди них молоденькие парни, девчата, будущие родители Жанн, Любовей, Алексеев, Леонидов, ездили в колхозы нашей области на помощь.
Моя память 55-летнего человека хранит судьбы нескольких поколений.
Ну, сначала фронтовое поколение — оно ближе других. «Сороковые, роковые…» С заводов, из-за школьных парт, из военных училищ, с колхозных полей — на войну. Потери, раны, картины всенародного бедствия, которое всем народом и одолели. У поколения гордая особенность — все отдавали стране, ничего не оставляли себе.
Потом пора, которую кратко и емко зовем «после войны». Отсверкал салютами сорок пятый. Восстанавливали не только деревни — целые города. Отменили карточки. Темные маскировочные одежды сменило мирное многоцветье. Новые кварталы появлялись в Ленинске, чуть легче стало с жильем. В середине пятидесятых парни и девчата уезжали поднимать целину, строить электростанции. Я окончил пединститут, послали учителем в Казахстан.
Мои ученики были из первого невоевавшего поколения. Они вспоминали эвакуацию, бомбежки, несытое детдомовское детство. Были нетребовательны в быту. Девушки носили простенькие платья, юноши — короткие прически. В них немало одержимости, свойственной моему поколению. Они были моложе не только на 10–15 лет — на целую войну.
Молодежь шестидесятых — третье знакомое поколение — неутомимые строители-оптимисты. Откуда энергии набрались! Вошел в быт телевизор, и плоды их энтузиазма видела страна. Строились промышленные комбинаты и комплексы, обновлялись предприятия — первенцы пятилеток, ковавшие оружие победы. Хорошели города, молодели рабочие окраины: Я уже был отцом троих парней, мы с женой вернулись в Ленинск. Помню старые улицы и молодые проспекты города — шли в спецовках, перепачканные маслом, раствором, красками, парни и девушки, задорные, неустающие. Жадно обратили они взоры к подвигам отцов. Мои сегодняшние ученики, как и мои дети, ходили тогда в первые школьные классы.
И вот уже несутся в будущее неостановимые семидесятые. Половина населения — те, кто родился после Великой Отечественной. Наши дети крупнее нас, молодых, какими мы воевали, и образованнее, и ни в чем отказу не знают. Никогда человечество целую треть века не жило в мире, в сегодняшнем материальном благополучии. Высокие, сильные, уверенные в себе, прекрасно одетые и ухоженные, выбирающие работу по сердцу, идут по жизни наши дети. Им по силам пробить сквозь таежную нежить тысячеверстый БАМ или протянуть трансматериковый газопровод. А мы, отцы, пытаем: достает ли им, «семидесятникам», нашей веры, нашей верности? Выросли сыновья. Постарели отцы. Жизнь-то неостановима. Хочу всмотреться в этих ребят, понять, чем они живут, чему радуются.
ДЕЙСТВУЮЩИЙ ТЫЛ
Нельзя не написать этих страниц — иначе бы вся история моей войны для меня прервалась и продолжить воспоминания я бы не смог. Не хочу, чтобы на Клаву пала тень. Не могу, чтобы кто-то меня к ней приревновал (хоть через 35 лет) и неверно понял наши отношения. Не стану кривить душой: если б не жестокие обстоятельства войны, я в первый же послевоенный отпуск приехал бы за ней. И жизнь моя с северяночкой была б иной, чем ныне. Не знаю: хуже ли, лучше ли — но иной.
Посетить ее деревню оказалось сверх сил — побоялся глаз ее матери, бабки, сестры. Хотя ни в чем не виновен перед этой семьей.
— Подъе-о-ом!
Хватаю и натягиваю штаны-галифе. Сапоги, прошедшие «реанимацию», в латках, но жив-вут, родимые!
— Выходи на физзарядку! — гремит новая команда.
Вылетаем сквозь клубы пара в сенях вместе с Василием Барашковым; он — крепыш с симпатичными родинками на круглом лице. Бежим по очищенному от снега плацу.
Мы учимся на курсах артразведчиков. Похожий на деревню небольшой городок к северу от Горького, приютил нас.
Атлет-физкультурник, который «кантуется» тут всю войну, велит бежать к реке. Курсанты цепочкой несутся мимо женщин, тяжело шагающих вверх по улице под коромыслами с ведрами речной воды. Они останавливаются и смотрят нам вслед. Так глядят во время войны: «И мой так же бегает (или бегал)».
— На утреннюю поверку становись! Р-равняйсь! Смирна!
Строй бодро шагает к столовой.
— Запевай! — приказывает старшина.
Артиллеристы, точней прицел!
Наводчик зорок, зарядчик смел,—
заводит белорусским говорком Вася, подхватываем:
Врагу мы скажем: «Нашу Родину не тронь,
А то откроем сокрушительный огонь!»
Завтрак уничтожаем быстро (как, впрочем, и обед, и ужин). Тут не фронт — тыловая норма. Программа жесткая, выходные дни — как исключение. Война ждет нетерпеливо. Не хватает еды, сна; на фронте каждый час погибают мои товарищи. Надо не замечать трудностей солдатского бытия. А зима выдалась суровая.
Перед новым, 1944 годом метель бушевала неделю. Завалило дороги. Город оказался отрезанным от базы снабжения, что в полусотне километров, на станции Уренья. Курсы остро нуждаются в горючем и особенно — в продовольствии. Лошадям, а тем более автомобилям не пройти. Никто извне помочь не может: начальник курсов полковник Раев и все мы можем рассчитывать только на свои силы. Остается одно: снарядить за продовольствием лыжников.
Утром гремит непривычная команда:
— Отставить физзарядку! Умыться — и на построение!
Пожилой старшина Жмаченко с протезом вместо левой кисти говорит:
— Трзба двадцать пять хлопцев для ответственного лыжного перехода.
Щедрова, правофлангового, старшина хлопает по плечу и идет дальше.
Меня в детстве хвалили за «усидчивость», «начитанность», а я из кожи вылезу, чтобы доказать свой спортивный талант.
Обращается курсант Барашков:
— Разрешите мне пойти. Я на школьных кроссах за город Минск призы брал. Прошу зачислить, не подведу, — отчаянно врет Вася.
Жмаченко кивает и говорит почти торжественно:
— Возглавит отряд преподаватель лейтенант Тулин. Зараз вас обмундирую и — счастливого пути!
Лейтенанта мы за глаза зовем Витей. Он неотработанным голосом подает команду (кажется, с трудом удержался, чтобы не добавить «пожалуйста!»):
— Напра-во! К выходу шагом марш!
У деловитого Жмаченко все заготовлено, точно в разведку посылает. Вхожу первым. Он быстро и зорко оглядывает меня с головы до ног:
— Валенки на твои ножищи сорок четвертый номер. Та-а-к, получай! Шлем-буденовка с шерстяным подшлемником пятьдесят восьмой размер — держи! «Сидора» одного размера, бери! — кидает вещевой мешок. — Распишись в получении имущества.
Улица встречает нас морозным ветром. Мне предстоит топать первым. Я приучил себя на войне не оглядываться на соседей. Иначе незачем было идти добровольцем, стремиться на передовую, вступать в партию.
Тулин командует:
— Надеть лыжи! За мной!
Я скоро взмок. Сбилось дыхание. У поворота на деревню Хохониха — павильончик автобусной остановки. Рейсовое движение отменено: автобусы на фронте, возят раненых. Здесь мы устраиваем привал, затем движемся дальше.
Всюду с нами на равных лейтенант Тулин. Он не богатырского сложения, и ранение о себе напоминает, но ни от одного задания не отказывается. Теперь ведет нас на лыжах в Уренью.
За снежной мутью остается Хохониха, громадины деревьев сжимают дорогу.
— Товарищ лейтенант, меняемся местами.
Первому надо выбирать путь, не сбиваясь с большака, чтобы не угодить в кювет, предупреждать о крутых склонах и подъемах.