Эта монополия вообще не оставляет места активной позиции человека. Она отчуждает от него право и снимает с него обязанность выработки своей ответственной нравственной позиции, самостоятельной нравственной оценки событий, лиц, идейных и культурных феноменов, социальных и политических сил. И главное — оценки самого себя. Все это за него сделают институты церкви.
В той мере, в какой в обществе складывается такая монополия, общество становится конформистским, чреватым застоем и/или диктатурой и, в конечном счете, нравственной, культурной, социальной деградацией. В той мере, в какой церковь как социальный институт способствует формированию такой монополии, — в этой мере она ведет а-социальную политику.
Подчеркну. Я не утверждаю, что какая-либо из действующих церквей такую политику ведет. Так это или нет — может оценить каждый гражданин самостоятельно. У меня такая оценка есть. Я ее не скрываю. Но навязывать кому-либо не хочу. Я лишь утверждаю, что такая политика опасна.
Наконец, последний в данном тексте вопрос: а можно ли оставить нынешнего, слабого и грешного человека без страха перед божественным судом? Не станет ли он тогда окончательно звероподобен? Ответ на этот вопрос легко найти в истории даже нашей Родины. Отдельные наши сограждане становились звероподобны независимо от их религиозности. Примеров — масса. Начиная от правителей Российской империи, втянувших мир совместно с их воцерковленными родственниками из Германии в Первую мировую войну, включая формально неверующих ежовых и верующих бандократов 90-х. Точно так же миллионы наших неверующих и верующих граждан совершали нравственные подвиги, отдавали себя общественным интересам и отнюдь не из страха перед божьим судом.
В заключение подчеркну: нравственные критерии человек по большому счету всегда черпает из реальной жизни.
Критерии реально действующих нравственных норм дает социальная практика.
Критерии гуманистических нравственных императивов — культура.
Реальная материальная социальная жизнь — поведение мамы и папы, друзей во дворе и президента, то, сколько, как и за что получает денег и на что их тратит, как устроена власть и как к нему относится начальник — все это создает предпосылки для формирования реальных нравственных норм. То, как это оценивают родители и друзья, институты власти и массмедиа, неформальные идейные авторитеты и та же церковь — все эти социальные оценки и формируют объективные предпосылки морали человека. Его собственное поведение, ответственность, духовный мир, поступки — все это формирует субъектные слагаемые индивидуальной морали. И от того, какая система социальной и духовной жизни господствует в обществе, зависит и то, какой будет реальная мораль большинства его членов. (При этом реальная нравственная позиция разных членов общества, принадлежащих к разным социальным группам, на практике будет существенно разниться, но социология морали — это уже иной вопрос.)
Более того. В любом социуме есть и противоречия, и контртенденции, и те, кто плывет против течения. Они формируют альтернативные социально-нравственные интенции. И в имперско-крепостнической России позапрошлого века появляются декабристы. В застойно-бюрократическом СССР — Сахаров и Абовин-Егидес.
Другая мощная сила, формирующая нравственные нормы, — культура. Культура в широком и точном смысле этого слова — мир деяний и творений, намерений и поступков, делающих человека Человеком. Впитывая эту культуру через реальные поступки родных и друзей, через идеальные образы литературных или киногероев, ребенок и подросток делает первый шаг к выработке своей реальной нравственной позиции. Входя в мир, он встречается с материальной практикой действительно гуманных, социально ответственных поступков и духовным бытием науки и искусства, неисчезающим духовным миром широчайшего круга известных и безвестных людей, живших и действовавших (пусть не везде и не всегда, но главным образом) так, как им велела их совесть, нравственный долг и сугубо эгоистическая радость своей сопричастности великому и нужному людям делу. То, что можно назвать Нравственным Императивом. А можно — объективно существующим и субъективно осознаваемым критерием социального прогресса. Он неоднозначен. Он изменяется и развивается по мере прогресса человечества. Он несколько разнится у разных народов в разные периоды времени. И он почти никогда до настоящего времени не совпадал с реально господствующими в том или ином обществе нравственными нормами. Но он есть. И он является одним из важнейших условий прогресса рода человеческого.
Вот почему именно культура во всей ее сложности и противоречиях, а не те или иные идейные каноны, формирует гуманистическую нравственность человека. Культура как мир не только понятий и образов, но и прежде всего — социально-творческих поступков людей и их сообществ, направленных на развитие Человека. Посему мы можем не опасаться за нравственность человека в мире, где нет страха божьего суда, если: если в этом мире развиваются действительные, неотчужденные отношения со-творчества, диалога людей, освоения и созидания культуры. Такому миру не нужны ни церковь, ни религия. Их в этом мире никто не будет притеснять или преследовать (в отличие от тех или иных диктаторских систем с их гонениями на ту или иную церковь или церкви вообще). Их просто перестанут искусственно поддерживать институты власти. Этого в культурном мире будет достаточно для того, чтобы сначала оцерковление общественной жизни, а затем и религиозность индивидуального сознания стали «засыпать».
Но даже здесь и сейчас, в мире отчуждения (причем в его варварских формах российского бюрократически-олигархического капитализма) можно и должно не создавать искусственных акселераторов церковности и религиозности. Действительное отделение церкви от государства, образования и воспитания, отказ от привилегированного положения церкви в том, что касается доступа к СМИ, все эти очевидные и давно всем известные нормы светского общества, в котором равны возможности и верующих, и людей со светским мировоззрением, абсолютно необходимы. Именно они создадут предпосылки для прогресса гуманизма и нравственности, остановят все нарастающую тенденцию превращения наших сограждан в пассивных объектов политико-идеологического и религиозного манипулирования, помогут им сделать и делать действительно самостоятельный выбор в сфере и экономики, и политики, и нравственности.
Часть 2Проекты будущего
Проектирование будущего может быть двояким.
Это может быть мечта человека о лучшей жизни: мечта голодного (а их на Земле около миллиарда) о хлебе, ищущего — о знаниях и красоте, неравнодушного — о справедливости.
Это может быть утопия мыслителя, стремящегося открыть горизонты нового мира, но не имеющего еще для этого достаточных оснований.
Это может быть научно обоснованный прогноз, базирующийся на теоретически доказанных выводах.
Может это быть и пустым прожектерством.
Последнее особенно опасно, ибо увлекает массы людей утопической верой в неосуществимое, порождая как следствие кровь и разруху: и в жизни, и в головах.
Но без проектов будущего невозможно развитие Человека. И кажущиеся ныне очевидными и «естественными» феномены рынка и парламентаризма, неприятие рабства и крепостничества — все это еще каких два столетия назад казалось в России опасной утопией, хотя к тому времени их реализация превратилась в не только интеллектуально доказанный, но и практически апробированный путь прогресса.
Но так ли это для нынешнего мира?
Трагедии, преступления и последующий крах СССР, по мнению властей предержащих, практически доказали вредоносность «утопий». Постмодернизм, как кажется многим, окончательно развенчал самую идею прогресса, а вместе с ней возможность и необходимость разработки и реализации научно обоснованных моделей будущего. Но почему же тогда продолжается анализ великих достижений социалистических движений и СССР? Почему идет не только теоретический поиск моделей нового общества, но и активный диалог разрабатывающих эти модели теоретиков и практиков социального творчества — активистов новых общественных движений и «старых» левых партий, сотен тысяч неправительственных организаций и миллионов одиночек, в меру своих сил стремящихся снизить меру отчуждения, зла в этом мире? И так ли уж бессмыслен их поиск? Не их ли усилиями был побежден фашизм, а затем и колониализм? Не они ли не дают окончательно разрушить прежние завоевания «социального государства» и разрушить биосферу?
Эти вопросы столь же сложны и мучительны, сколь и важны.
И еще. Будущее рождается сегодня. Из противоречий настоящего. Из нашей деятельности. Из ее субъективных интенций и объективных ограничений.
Проектов «спасения России» постсоветская эпоха породила массу. Мы не собираемся умножать их число. Мы лишь показываем объективно вызревающие альтернативы и максимально подробно раскрываем ту из них, которая в наибольшей степени обеспечивает возможности прогресса Личности, ее свободного гармоничного развития в диалоге с обществом, природой, другим Человеком.
Что конкретно стоит за этими императивами, и показывает алый проект — проект выращивания предпосылок Новой Касталии.
Последняя оговорка: ниже представлены три версии одной и той же по своим принципиальным ориентирам модели будущего нашей Родины. Но эти версии сугубо различны по акцентам, структуре, жанру и контексту. Ни содержательно, ни текстуально они не повторяют друг друга. Поэтому мы сочли возможным опубликовать все три текста.
«СЕРЫЕ» ПРИХОДЯТ В СУМЕРКАХ: АЛЫЙ ПРОЕКТ ДЛЯ РОССИИ XXI ВЕКА
«Эти настоящие хозяева могут появиться и у нас в стране. Не сегодня. Не завтра. Послезавтра. Но это будут не наивные бюрократы, для которых верхом роскоши был правительственный паек и государственная дача; не нынешние «цеховики», не знающие, как потратить в кооперативном кафе шальные тысячи. Нет! Новые хозяева жизни еще придут к нам.
Они частично вырастут в Отечестве — новое поколение сыновей и внуков номенклатуры и мафии — чистенькое, не запятнанное мелкими родительскими грехами, со свастикой или скромным крестиком на лацкане элегантного пиджака. Частично эти новые хозяева жизни придут «оттуда». Они не будут бегать за шмотками и привилегиями, выставлять себя перед объективами телекамер. Они тихо, незаметно, под покровом добропорядочности, «протестантской этики» и неолиберальных доктрин будут ворочать не тысячами и миллионами — миллиардами. Они будут управлять нами — учеными и рабочими, художниками и крестьянами, тихо и незаметно, но каждый из нас, попытавшись проявить излишнюю прыть или стать хоть чуточку свободным человеком, тут же получит по носу. Вежливо, незаметно, но оч-чень больно. И самое страшное: те, кто терпел, ухмыляясь, зверства «серых», с радостью примут власть «боевых монахов»: да бог с ним, что власть и наша жизнь в их руках, было бы что жрать!»
Бузгалин A.B., Колганов А.И. Кто будет богом? (1991)
Окончательный образ этой статьи у авторов сложился, когда программа «Культ кино» с Кириллом Разлоговым решила показать экранизацию (на наш взгляд, не слишком удачную, но симптоматичную) известнейшего романа Стругацких «Трудно быть богом». Именно она напомнила нам об опубликованной почти 15 лет назад статье, где размышления о фильме стали для нас поводом проанализировать перспективы «реформ» в нашей стране. Этот анализ завершался весьма пессимистическим прогнозом — скорее, научным предвидением, которое мы рискнули напомнить читателю в качестве своеобразного эпиграфа к данной статье. К сожалению, этот прогноз сбывается на наших с вами глазах.
Сумерки, «серые»
Контекст
С той поры, как мы написали наш текст об угрозе не только победы «серых», но и смены «серых» на «черных» (коричневых?), прошло 15 лет. В России сложился весьма специфический общественный строй, имя которому ищут десятки исследователей в нашей стране и за рубежом. И дело здесь не в хлестком названии. Дело в научной квалификации нового общественно-экономического явления, природа которого (исследованная и отображенная в адекватном имени-понятии) позволит показать «анатомию» этой системы. Только таким путем мы сможем понять закономерности его эволюции (или инволюции?), прогресса (или регресса?). Только такой анализ позволит не просто построить некоторый прогноз, но показать логику развертывания данной системы, раскрыть спектр возможных (в рамках данных объективных закономерностей развития) и более или менее вероятных (в зависимости от соотношения субъективных факторов) сценариев будущего.
Не претендуя на готовое решение этой сложнейшей проблемы в короткой статье, мы, тем не менее, берем на себя смелость суммировать выводы наших многолетних исследований[41] и представить на суд читателя спектр некоторых устойчиво воспроизводимых закономерностей развития социально-экономической системы нашего Отечества.
Начнем с начала.
Генезис нынешней общественной системы — ключ к пониманию ее основных закономерностей, а значит — будущего. А генезис этот стал результатом пересечения двух объективных процессов исторического масштаба.
Первый — многократно описанный процесс развития новой глобальной экономико-политической системы, базирующейся на быстро растущих постиндустриальных (прежде всего — информационных) технологиях. Эта система оказалась жестко связана с «закатом»:
• социал-демократических моделей «государства всеобщего благоденствия» и «народного капитализма» в экономике — они сменились неолиберальным «рыночным фундаментализмом» (Дж. Сорос);
• тенденции к «равноправному сотрудничеству» и «новому мышлению» в геополитике — им на смену приходит протоимперия ;
• идей плюрализма, демократии и прав человека в политике и идеологии — их активно вытесняет новая авторитарная волна, обозначившаяся еще в начале 90-х и ныне ставшая очевидной.
Конец XX века стал эпохой формирования нового типа «позднего капитализма». Современный мир постепенно движется (но еще не продвинулся окончательно) к власти протоимперии, оставляя в прошлом тысячелетии иллюзии восстановления свободного рынка, частной собственности и открытого общества, равно как и иллюзии «конца истории» и окончательного ухода в прошлое великих идеологий.
Это движение к открытому оформлению господства глобальных игроков — таких как гигантские транснациональные корпорации, крупнейшие национальные государства, выступающие в качестве глобальных повелителей (а это прежде всего Соединенные Штаты — этот «старший брат» современного мира), и наднациональные организации (НАТО, ВТО, МВФ, Мировой банк и т. п.).
Это переход к эпохе открытых военных столкновений, порождаемых гегемонистскими силами.
Это движение к открытому идеолого-политическому оформлению гегемонии глобального капитала, когда плюрализм капитулирует перед ура-патриотической пропагандой.
Так начинается переход к новой системе, в которой, возможно (альтернативы все еще существуют!), начнут вновь сбываться многие предсказания, сделанные столетие назад творческими марксистами, писавшими об агрессивной сущности империализма и его стремлении к подчинению слабого не только экономически, но и методами прямого насилия.
История, как ни странно, подтвердила этот тезис. Парадокс XX века состоял в том, что необходимость социализма, порожденная глобальными катаклизмами такого масштаба, как Первая мировая война и антиколониальные революции, действительно была доказана еще на стадии империализма. И Мировая социалистическая система не случайно возникла в масштабах, охватывавших треть человечества, и просуществовала семь десятилетий, показав достаточно высокие и устойчивые темпы развития, ознаменовав свое господство высокими достижениями в области технологий, науки, образования, социальной защиты и культуры. Но одновременно эти семь десятилетий существования МСС показали, что эта система (а она, повторим, была не случайно порождена противоречиями предшествующего мира) не имела достаточных оснований для своего возникновения. Посему она оказалась, по сути дела, мутантом — обществом, возникшим в условиях недостаточных объективных и субъективных предпосылок для движения к более экономически эффективному, чем капитализм, более социально справедливому и свободному, чем так называемое «открытое общество», строю[42].
Это парадокс: «реальный социализм» не только обеспечил высочайшие достижения и прорыв в области науки, культуры и социальных гарантий, но и ознаменовался торжеством тоталитарной политической системы, массовым насилием и подавлением инакомыслия. Но этот парадокс не случаен. Именно последние черты возникшей, как мы подчеркнули, не случайно и не случайно ушедшей в прошлое советской системы, к сожалению, сегодня воспроизводятся возникающей в мировом масштабе глобальной протоимперией. Последняя может стать началом новой, достаточно длительной эпохи, для которой будут характерны тенденции:
• эволюции от видимости свободной мировой конкуренции к прямому диктату крупных, сращенных с мета-государством (США, ЕЭС) и/или наднациональными институтами государственного регулирования (ВТО, МВФ) корпоративных структур в экономике;
• замещения скрытого политического манипулирования (при помощи различных политических технологий и PR’а) формами более или менее открытого авторитаризма и тоталитаризма, прямого наступления на институты демократии, гражданского общества, права человека как на «периферии», так и в «центре»;
• циничного использования «права силы» и методов реколонизации в геополитике;
• перехода от скрытого идеологического манипулирования при сохранении хотя бы формального идейного плюрализма и относительной свободы слова, совести и т. п. к однозначному господству государственной («имперской») идеологии и давлению на инакомыслящих.
При этом ценности «цивилизованного мира» чем дальше, тем больше будут отождествляться с интересами глобальных игроков (хозяев «империи»), и последние будут действовать (уже начали действовать), конечно же, исключительно в интересах «цивилизованного мира», как в сталинской системе номенклатура действовала в интересах «народа». И точно так же всякий инакомыслящий и инакодействующий человек или их ассоциация будут квалифицироваться как то ли «антипатриотичные», то ли «попирающие ценности цивилизации» при угрозе появления новых «врагов народа» («цивилизации», «империи»).
Перекидывая мостик к реалиям нашей Родины, заметим, что закат и кризис «реального социализма» (при всех внутренних противоречиях последнего) оказался фактором не только позитивным, разрушающим авторитарную систему прошлого, но и сугубо негативным. Это регрессивное влияние распада мировой системы социализма выразилось не только в том, что он породил предпосылки для экономического и геополитического торжества глобального капитала и формирования однополюсного мира, но и в том, что он, по сути дела, расчистил дорогу для реверсивного хода истории, ведущего в «имперский» тупик.
Причины этого на уровне социофилософского рассмотрения видятся в тенденции «увода» силами «протоимперии» основной траектории развития в русло, противоположное задачам свободного гармоничного развития Человека в диалоге с природой. Приоритетными для зарождающегося реверсивного русла становятся такие направления использования возрастающего технологического потенциала, как милитаризм, финансовые трансакции, паразитическое перепотребление и массовая культура при росте и углублении глобальных проблем и конфликтов. Аргументация этих тезисов уже достаточно хорошо известна (вновь упомяну такие имена, как Н. Хомски, Э. Валлерстайн, С. Амин, Э. Туссейн и мн. др.):
• закат неолиберализма на практике показал свою ориентацию на рост военных расходов и использование войн и насилия для достижения своих целей; имперская геополитика на практике ориентирована на прямую ре-колонизацию и подчинение слаборазвитых стран, и потому усугубление глобального противостояния;
• глобальный финансовый капитал (как не просто доминирующая, но господствующая форма эпохи заката неолиберализма) по своей природе заинтересован в максимальной свободе движения и самовозрастания; как таковой он предельно антагонистичен каким бы то ни было социальным и т. п. ограничениям (в отличие от производственного, хоть как-то ограниченного необходимостью соблюдать интересы работника, национального — обеспечивать социальную стабильность и т. п.);
• общество потребления и адекватная ему массовая культура способны генерировать лишь относительно узкий слой специализированных профессионалов, все более отчуждая подавляющее большинство граждан от свободной творческой деятельности, усугубляя их бытие как потребителей-конформистов, пассивных объектов манипулирования, для чего «империя» (в отличие от не(^либерализма) не брезгует использовать и прямые методы политико-идеологического давления.
Все эти тенденции и свидетельствуют о реверсивности данной эволюции по отношению к линии прогресса, ориентированной на обеспечение простора для человеческого развития на базе использования новых постиндустриальных технологий.
При этом, конечно же, остается открытым вопрос о наличии прогресса и возможности его научного критериального отображения. Для постмодернизма здесь очевиден однозначно отрицательный ответ. Однако для практики неолиберализма (этот постмодернизм взрастившей и его адептами поддерживаемой: мало кто из постмодернистов не голосовал за правящие партии на выборах и не поддерживал «гуманитарные миссии» США в Югославии, Афганистане и т. п.) критерий прогрессивности и регрессивности очевиден: те, кого бомбят «наши» государства, — регрессивны, а мы (те, кто бомбит) — прогрессивны и цивилизованны. И это не публицистическая гипербола, а практика социально-политической жизнедеятельности современного мира, где плюралистичное безразличие до недавнего времени оставалось прикрытием этой циничной позиции, а ныне постепенно отбрасывается за ненадобностью и неудобностью маскировки (отсюда уже упомянутый тезис автора о закате не только неолиберализма, но и характерной для этого периода методологии постмодернизма).
Безусловно, эта тенденция является не единственной, и в настоящее время разворачивается достаточно широкий спектр оппозиционных сил. Однако сама по себе она достаточно явственно проявляет себя в лозунгах оправдания (под эгидой борьбы с терроризмом) едва ли не любых форм неоколониальной экспансии, любых форм насилия, подавления инакомыслия и антидемократических, антигуманных акций, вплоть до развязывания войн под вывеской защиты ценностей цивилизации.
Как уже было сказано, либеральные «реформы» в России неслучайно совпали с этим фундаментальным общемировым сдвигом. Именно этот сдвиг, подчеркнем, стал первым важнейшим фактором, обусловившим специфику строя, сложившегося в нашей стране в начале XXI века.
Второй процесс, обусловивший эту специфику, еще более очевиден и значим. Генезис нашей новой системы стал результатом кризиса и распада «реального социализма» и, в частности, второй сверхдержавы мира — СССР. Хорошо известно, что «мертвый хватает живого». В данном случае связь еще более сильная: прошлое так до конца еще и не умерло в нас, и его генотип живет в новом организме (причем споры о том, в какой мере это «хорошо», а в какой — «плохо», и по каким критериям «добра» и «зла», прогресса или регресса оценивать эту меру, не стихают до сих пор, и мы в них еще будем разбираться).
Оба эти процесса привели к возникновению нового общественного строя, который складывается к тому же в специфических условиях России — социума с глубочайшими и мощными культурно-историческими традициями, страны с высоким уровнем научно-технологического и социально-экономического развития, достигнутым вне рыночно-капиталистической системы.
Такой историко-теоретический взгляд на нашу нынешнюю экономико-политическую систему требует гораздо более глубокого анализа природы нашего строя, нежели указание на успехи «перехода к рынку».
Прежде всего следует отказаться от телеологической заданности исследования и идеолого-нормативного подхода. Практически все исследователи наших трансформаций вот уже 15 лет однозначно твердят о том, что мы переходим к рынку и демократии (последнее сейчас муссируется меньше), споря лишь о том, как быстро следует двигаться к рынку и к какому типу рынка мы должны двигаться. «Иного не дано!» — таков нынешний лозунг ученых, аналитиков и тех, кого они обслуживают.
Между тем исследователь должен и может задаться прежде всего иным вопросом: «А что дано?» Какая общественно-экономическая система реально складывается в нашей стране? Ведь хорошо известно, что ход истории нелинеен и многовариантен.
Движение к капитализму рождало монстров инквизиции (интеллигентному читателю вряд ли стоит напоминать, что эта форма уничтожения инакомыслия и инакомыслящих была наиболее мощной в наиболее «продвинутых» по капиталистическому пути городах-государствах Италии периода Ренессанса), рабовладения (половина США вплоть до середины XIX века), фашизма (а эта эпидемия поразила в XX веке Италию, Испанию, Португалию, Германию и т. п. — вплоть до Чили 70–80-х гг.), а также массу колониальных и локальных, гражданских и мировых войн.
Путь к капитализму во многих странах многократно прерывался попятными движениями, возрождавшими феодализм и крепостничество в еще более варварских, чем прежде, формах. Да и современность дает нам массу примеров крайне специфических образований, весьма далеких от модели «рынка» и «демократии», прописанных в современных учебниках.
С чего мы взяли, что реальная эволюция России идет по направлению к модели, прописанной в этих учебниках? С того, что так обозначили курс страны ее президенты и их идеологи? С того, что так она называется в нашей конституции? Но в 1936 году мы уже принимали конституцию победившего социализма. Между прочим, ее статьи внешне адекватно отображали экономико-политический строй СССР той поры, но все дело как раз в том, что в сущности это была совсем иная система, хотя гражданам СССР того периода в большинстве своем она казалась социалистической.
Неужели мы еще раз наступим на те же грабли, принимая идеологические вывески за реальность?
Не менее важен другой вопрос: какая социально-философская, экономико-политическая парадигма наиболее адекватна для исследования природы нашей системы? Обозначение наших трансформаций как перехода к рынку и демократии — это не более чем формальная абстракция, причем не безобидная. В самом деле, оба понятия-имени — демократия и рынок — обозначают чрезвычайно широкий круг явлений, лежащих в историческом периоде по крайней мере двух с половиной тысячелетий. Любители именно этих имен это прекрасно знают, но, тем не менее, активно их используют. Почему? Да потому, что на практике они стараются создать в нашей стране вполне определенный тип экономики и общества, более строго обозначаемый как неолиберальная модель периферийного зависимого капитализма. Но такое «имя» (на самом деле достаточно строгое понятие, раскрытое в работах Р. Пребиша, Э. Валлерстайна, С. Амина и мн. др.) очевидно не годится для идеологе-политических целей, и на его место неслучайно ставят нечто заведомо камуфлирующее действительные объективные процессы, так же как это делали в прошлом веке ждановско-сусловские идеологи «победившего» (или «развитого») социализма.
Но и это не вся правда: действительное (а не идеологически закамуфлированное под «рынок») «строительство» неолиберальной модели капитализма в действительности в конкретных условиях экс-СССР привело к возникновению далеко не того детища, на которое рассчитывали «прорабы реформ». Все получилось как в сказке: «Родила царица в ночь // Не то сына, не то дочь, // Не мышонка, не лягушку, // А неведому зверушку».
В своих академических исследованиях авторы сформулировали эту связь строже: попытки перехода форсированными методами шоковой терапии к неолиберальной модели позднего капитализма (обозначим этот параметр знаком «Ш») в конкретных условиях разлагающегося советского типа экономики и общества («С»), сохраняющихся российских цивилизационно-культурных традиций («Р») и разворачивающегося нового глобального порядка с его тенденциями реколонизации периферии («Г»), не могли не привести к образованию специфической экономическо-политической системы (обозначим этот искомый параметр как «X»), а отнюдь не «рынка» и «демократии».
Так получается «формула» наших трансформационных «реформ»:
(С + Р) × Ш × Г = Х
Дело, конечно же, не в «формуле». Дело в том, чтобы дать, наконец, ответ на вопрос о действительном содержании социально-экономической и экономико-политической системы, возникающей (но еще не до конца сложившейся) в нашей стране.
Результаты. Экономика
В качестве основных структурных блоков нашей системы «X» возьмем для простоты результаты проведения трех основных «реформ», провозглашавшихся их авторами: либерализация, приватизация, демократизация[43].
Нельзя сказать, что наши реформаторы не приложили усилий к либерализации российской экономики. Конечно, либерализация в России не сразу вышла на те рубежи, которых быстро достигли некоторые наши соседи из Центральной и Восточной Европы — но ведь и начинали-то они совсем с других точек отсчета. Скажем, венгерский рынок еще до начала «радикальных реформ» (в 1988 г.) был более либерализован, чем наш в 1992 году, в первый год после их начала. Но скачок в деле либерализации экономики в России был беспрецедентный, куда как более резкий, нежели в этих странах. В результате с плановой системой покончили, свободу предпринимателям дали, цены либерализовали — а все что-то «не вытанцовывается». Что же именно пошло не так, как было обещано (а кое-что — даже и не так, как задумано)?
Во-первых, советскую бюрократическую плановую систему выгнали в дверь, но она ухитрилась влезть обратно в окно. Правда, не в виде системы централизованного планового управления — ею-то как раз у нас и не пахнет. А вот отягчавший эту систему запашок произвольного бюрократического вмешательства в экономику почему-то никак не выветрится. Впрочем, ясно, почему: у власти осталась значительная часть прежней номенклатуры, с энтузиазмом включившаяся в рыночные реформы, а наше свободное предпринимательство предпочло терпеть на своей шее всевластие бюрократии, лишь бы эта бюрократия, не считаясь ни с чем, проложила им дорогу к светлому капиталистическому завтра.
Ну, а за это надо платить — ведь у чиновника в этом деле тоже должен быть свой интерес. Потому чиновник и запускает без зазрения совести свои лапы как в государственную казну, так и непосредственно в карманы населения, включая и господ предпринимателей. Делать же это он может одним, хорошо отработанным за столетия способом: оставляет окончательное толкование любых законов за собой, любимым, и, пользуясь этим, расставляет всюду бюрократические препоны и рогатки. А если хочешь эти препоны как-нибудь объехать — изволь раскошелиться! Если же поделишься с кем надо, не скупясь, тебе вообще позволят хапать обеими руками.
Так коррупция превратилась в главный элемент государственного регулирования экономики, а отношения чиновников и предпринимателей лучше всего характеризуются приобретшим универсальный смысл словечком «откат». Для такого типа поведения как предпринимателей, так и чиновников имеется в экономической теории даже специальный термин — rent seeking — то есть «поиск ренты», основанной на каких-либо исключительных преимуществах. При этом наш государственный аппарат нимало не озабочен проведением какой-либо осмысленной политики общенационального экономического регулирования, помимо решения простейшей задачи, от которой никак невозможно уклониться, — поддержания равновесия денежного обращения.
Во-вторых, даже если отвлечься от существования бюрократии, разросшейся далеко за пределы, достигнутые в советском прошлом, то и тогда наше рыночное хозяйство не выглядит примером торжества либерализации. Где же вожделенный свободный конкурентный рынок? А нет его. И быть не могло. Ибо эта сладкая капиталистическая мечта могла быть реальностью лишь где-нибудь в середине XIX века, да и то далеко не везде. Уж тем более призрачны были надежды создать свободный конкурентный рынок на постсоветском пространстве.
Тому есть немало причин — и высокий уровень концентрации и специализации производства, создававший объективную основу для монополизма, и сильнейшие позиции естественных монополий, и выросшие на этом базисе корпоративно-монополистические структуры, подчиняющие рынок собственному регулирующему воздействию, и своеобразный путь становления «правил игры» в российском рыночном хозяйстве.
В результате в России до идеала свободной конкуренции очень далеко. На большинстве рынков правит бал не свободная игра рыночных цен, а диктат корпоративно-монополистических структур (действующих рука об руку с бюрократией). Даже те рынки, где по видимости есть все условия для свободной конкуренции множества производителей, оказываются не вполне свободными и не вполне конкурентными. Почему же?
Помимо возможности монополистического сговора крупнейших производителей (что можно наблюдать, например, на рынках бензина или мясопродуктов), отношения свободной конкуренции подрываются своеобразным характером сложившихся институциональных норм. Поскольку российское государство крайне пренебрежительно отнеслось к задаче формирования, закрепления и защиты рыночных институтов, норм и правил рыночного поведения, эти нормы складывались стихийно. По существу государство отдало их на откуп иным силам: так, например, вопросы контрактного права в 90-е годы регулировались главным образом не по законам, а «по понятиям», и обеспечивалось это право не судами, а братками с пистолетами TT и автоматами Калашникова. Мелкие и средние предприниматели оказались не в состоянии в подобных условиях обходиться без «крыши» того или иного рода (будь то паханы, окруженные бритыми «пацанами», или носящие государственную форму их собратья по ремеслу).
Таким образом, на российском рынке наблюдается не просто свойственная любому современному капиталистическому рынку смесь монопольных, олигопольных и свободных конкурентных тенденций, а нечто гораздо более своеобразное. Эти рынки оказываются под регулирующим воздействием, складывающимся из равнодействующей сил бюрократического, корпоративно-монополистического и криминального произвола (или, если угодно, «неформальных институтов»).
Подобного рода ситуация вырастает, с точки зрения марксистского анализа, на базисе объективно обусловленной тенденции к планомерному регулированию производства. При капитализме такая тенденция a priori не может приобрести характера общественного регулирования производства, и приобретает вид локального монополистического регулирования (даже государственное регулирование в этих условиях квалифицируется как локальное — то есть и не всеобщее, и не выражающее общие интересы). Однако в России эта объективная тенденция выступает не как современная историческая форма согласования противоречивых экономических интересов в системе позднего капитализма, а, скорее, как предлог для хищнического разграбления национального достояния бюрократией и корпоративно-монополистическими группировками.
Другое «достижение» радикальных рыночных реформ — обвальная приватизация. Исходя из достаточно логичной предпосылки, что эффективное капиталистическое хозяйство нельзя построить при всеобщем огосударствлении экономики, наши реформаторы сделали отсюда совсем не логичный вывод, что всеобщее огосударствление нужно в один момент сменить всеобщим «очастниванием», причем никаким иным способом, кроме как немедленной приватизацией любой ценой.
Каково было экономическое содержание процесса приватизации? Под громогласные обещания «сделать всех собственниками» и «вернуть собственность народу» разворачивался процесс ликвидации прежней государственно-бюрократической формы собственности, имевший две основные составляющие: во-первых, смена одной формы отчужденной от трудящихся собственности (государственно-бюрократической) на другую отчужденную форму (частно-корпоративную); во-вторых, экспроприация некоторых действительно принадлежавших трудящимся прав собственности (право на доход от экономического использования общегосударственного имущества, выражавшееся в общественных фондах потребления и в социальных фондах предприятий, что обеспечивало советским гражданам широкий спектр социальных гарантий, а также национальная безопасность, стабильность, гарантии занятости и мн. др.).
Как заметил еще в 1992 году омский парламентарий О.Н. Смолин, «российские приватизаторы отличаются от героя «Собачьего сердца» только одним: Полиграф Шариков предлагал все отнять, а потом поделить, а они предложили все поделить, а потом отнять».
Последнее указывает на сходство происходящего процесса приватизации с так называемым первоначальным накоплением капитала. Стоит напомнить, что этот процесс именуется «так называемым первоначальным накоплением» потому, что его существо определяется не столько фактом сосредоточения капитала в руках некоторого числа частных лиц, сколько лежащим в его основе фактом отделения работников от ранее принадлежавших им прав собственности. Некоторые сторонники проводимых реформ из числа ученых, не связанных политико-пропагандистскими соображениями, говорят об этом прямо: да, нельзя построить капитализм, не экспроприировав трудящихся, ибо нет другого источника для формирования отправной базы капиталистического экономического развития.
Приватизация в России стала не только экспроприацией трудящихся, но и с самого начала приняла номенклатурно-криминальный характер. Расхватанная за бесценок государственная собственность обернулась для приобретателей не только выгодами, но и головной болью: до сих пор еще на этом поле беспредела не выросла сколько-нибудь эффективная система спецификации и защиты прав собственности. Еще до завершения приватизации основной массы государственной собственности начался ее передел, сопровождавшийся настоящими гангстерскими войнами — волной заказных убийств, взрывов, вооруженных налетов на предприятия и т. д. Сейчас несколько шире в ходу более мирные методы — искусственные банкротства.
Доставшаяся за бесценок собственность, приобретенная не благодаря предпринимательским талантам, а благодаря ловкому использованию связей, коррупции, криминального давления и т. п., имела для приобретателей ценность только как источник быстрого дохода. Любое предприятие можно было пустить по ветру, распродать оборудование по цене металлолома, использовать помещения под склады, если это сулило немедленную прибыль. Необходимость инвестировать средства в собственное предприятие рассматривалась как чистый убыток, которого стремились избежать.
Построенная на таких предпосылках система собственности не могла быть устойчивой и стимулировать экономическое развитие, эффективное производство. Чтобы ее стабилизировать, стихийно формировались новые нормы и правила игры в системе отношений собственности, основанные, разумеется, не на верховенстве закона, а на совсем иных принципах.
Эти принципы (как и способы координации) тоже трудно назвать капиталистическими. Гарантией прав собственности и некоторой устойчивости существования фирмы как производственного организма выступает здесь не санкционированный законом характер путей приобретения этой собственности, а принадлежность нового собственника к тому или иному влиятельному хозяйственному клану, опирающемуся на номенклатурные (и/или криминальные) связи. Такие отношения, скорее, сродни восточному феодализму. Что же касается характера отношений внутри клановой иерархии, то они, пожалуй, напоминают древнеримскую клиентелу, отношения между «патроном» и его «клиентами». Нередко эти отношения приобретают выраженный криминальный душок.
Формально говоря, в российской экономике существует обычная для всего мира система форм собственности (сформировавшаяся не без некоторых дурацких перекосов — например, в ходе приватизации явно переусердствовали с преобразованием всех крупных и средних государственных предприятий только в открытые акционерные общества). Однако формальные корпоративные структуры дополняются неформальными клановыми отношениями, связывающими множество фирм и предприятий в большие иерархически организованные группы. Эти кланово-корпоративные группы включают в себя одну или несколько промышленных компаний, а также финансовые корпорации и торговые фирмы, через которые проходят основные финансовые потоки. Часто для управления финансовыми потоками используются офшорные компании и фирмы-однодневки, что делает бизнес малопрозрачным. Нередко для обеспечения формального контроля над всей группой или ее частью создается головная холдинговая компания, но формальный контроль не является обязательным условием главенства в группе. Кроме того, любая группа включает в себя систему лоббистских отношений с государственным аппаратом, систему прямого или косвенного участия «нужных» государственных чиновников в бизнесе, а нередко и более беззастенчивые формы коррупции.
Именно такая (соединяющая черты гегемонии корпоративного капитала, личной полуфеодальной зависимости и постсоветского протекционизма) система неформальных отношений охраняет права принадлежащих к ней собственников (но лишь в меру соответствия интересам хозяев клана), обеспечивает доступ предприятий к финансовым ресурсам и рынкам сбыта, служит контролю над центрами производства прибыли и ее изъятию и перераспределению хозяевами клана. В этой системе нет места компромиссу интересов собственников и трудящихся: работники выступают лишь как один из ресурсов, который так же, как и природные ресурсы, и доставшийся от советских времен основной капитал, нужно выжать досуха — а там хоть трава не расти (и она таки расти не будет).
Таковы реалии российской экономической системы. Они, как показывает наш анализ, свидетельствуют именно о трансформационном характере нашего социума, в котором в причудливом симбиозе узами неформальных институтов соединены пережитки прежней советской системы, мутации позднего капитализма и вновь рожденные формы полуфеодальной личной зависимости, вызванные попытками применить шоково-капиталистические методы к неадекватной им российско-советской среде.
Результаты. Политика
Относительная (коррупция, массовая нищета и чеченская война еще отнюдь не в прошлом) стабилизация этой системы на первый взгляд кажется парадоксом, но он вполне объясним. Сложившиеся за годы «реформ» институты (а это не только организации, но и «правила» — как формальные, так и реальные — общественно-экономической жизни) выросли во многом стихийно, ибо процесс «реформ» был, по большому счету, неуправляемым. Иными словами, институты, «правила жизни» в России не столько формировались целенаправленно организованным гражданским обществом и государством, и даже не элитой (элитами), сколько явились результатом стихийного приспособления широких масс населения к выживанию в условиях болезненных противоречий трансформационной системы, проявлявшихся в форме межклассовых и межнациональных столкновений, а также многочисленных «подковерных» корпоративных, криминальных и внутригосударственных баталий. Завершился процесс формирования этих институтов, преимущественно формально не зафиксированных ни законом, ни господствующими нормами морали (если таковые нормы вообще есть), не тогда, когда так решило государство, а государство смогло начать наводить некоторый относительный институциональный порядок, а тогда, когда основные субъекты трансформаций, с одной стороны, осознали новые неформальные правила и на практике убедились, что их выгоднее соблюдать, чем нарушать, а с другой — большинство населения научилось стихийно преодолевать «диффузию институтов» (попросту — вечный кавардак), выработав свои, часто даже неосознанные правила выживания. Именно последние стали основным фактором относительной стабилизации экономической и общественной жизни. Причем эта относительность определяется именно тем, что правила сии сугубо неформальны и толком неясны даже тем, кто их соблюдает, став своего рода «коллективным бессознательным» российского социума.
В качестве косвенного свидетельства правомерности этой констатации укажем на современный бытовой язык (а он всегда очень точно отражает реальные отношения в обществе), где в причудливой смеси новообразований интегрированы старые советские термины и некоторые понятия современной рыночной экономики при господстве криминального сленга. При этом господствующим во всех без исключения слоях общества сегодня стал своеобразный «нравственный императив» современности: надо жить «по понятиям». Он пришел на смену господствовавшему еще 5–7 лет назад, но постепенно отступающему «беспределу», отражая стабилизацию неформальной институциональной системы, реально регулирующей нашу социально-экономическую и общественно-политическую жизнь.
«Официальным» оформлением этой стабилизации «неофициальных» (неформальных) институтов стала относительно (это ключевое слово — процесс вступает в фазу завершения, но еще далек до конца) стабильная государственная пирамида во главе с президентом, на всех своих этажах тесно сращенная с различными (опять же ключевой термин — раздел и передел каналов доступа к «пирамиде» пока не завершен) олигархическими группами — финансово-промышленными, региональными, силовыми.
Сказанное позволяет предположить, что в нашей стране складывается реальная власть государственно-олигархических структур, сохраняющая пока что видимость демократии. С теоретической точки зрения система этой власти, как и в экономике, представляет собой весьма специфическую мутацию современных позднекапиталистических форм.
Общеизвестная специфика политической системы позднего капитализма состоит в том, что там происходит постепенный процесс замещения демократического государства и гражданского общества механизмами массового политического производства и идеолого-политического манипулирования населением со стороны государственно-корпоративных систем. В результате на место активной политической деятельности индивида (гражданина), самостоятельно принимающего политико-идеологические решения, постепенно приходит массовое производство необходимых политических решений. Механизм этого производства хорошо известен: обладающие властью и деньгами (строже — капиталом) государственно-олигархические структуры при помощи профессионалов-наемников (политтехнологов) организуют массовое политическое производство. Его «сырьем» является такой пассивный объект, как «электорат», его «продуктом» — голоса, отданные за нужную партию, а сам процесс основан на новых высокотехнологичных механизмах политико-идеологического манипулирования. Впрочем, все эти механизмы действуют лишь в той мере, в какой не развиты (или подавлены) социально-политическая активность индивидов и их массовых организаций, демократические институты и гражданское общество.
Таков реальный (а не выдуманный и обозначенный абстрактным словом «демократия») глобальный «контекст» формирования политической системы в нашей стране. Политическое наследие СССР известно гораздо лучше. Однако все же напомним, что оно не сводится к пережиткам авторитаризма и однопартийноой системы, включая и такие мощные тренды, как социальная пассивность и отсутствие опыта самоорганизации, а также привычка к государственному патернализму. Последние оказываются вдвойне сильны в силу культурно-исторических традиций российского социума.
Соединяя названные выше параметры в реальном политическом процессе, мы и получаем тот результат, который фрагментарно описан в многочисленных политологических исследованиях. Давайте пройдем по этой цепочке умозаключений. Перестройка как «революция сверху» разрушает лишь внешние формы власти номенклатуры, оставляя в руках ее молодого, наиболее активного и циничного слоя основные каналы реальной экономической и политической власти и большую часть старого аппарата. Распад старой системы «выпускает на волю» все неформальные институты властного воздействия на экономику и общество (а это далеко не только организованный криминал, это прежде всего неправовое поведение не соблюдающего законы и не уважающего власть большинства населения). Институты гражданского общества, самоорганизация населения и социальная активность индивидов и их союзов находятся на крайне низком уровне. Провозглашаемые в этих условиях формальные демократические институты не работают, что приводит к окончательному торжеству неформальных механизмов власти и управления (попросту — разгулу криминала, коррупции и иных форм беспредела). Так завершается первый этап.
На втором этапе в экономике формируются сращенные с государством корпоративные группы, обладающие деньгами и властью и нуждающиеся в постепенном налаживании порядка. Его же алкает и уставшее от беспредела, но не способное (в силу названных выше условий) преодолеть собственную пассивность и неорганизованность население. В мире в целом нарастают адекватные этим внутрироссийским тенденциям настроения авторитаризма и все более широкое использование технологий массового политико-идеологического манипулирования.
В этих условиях в нашей стране не может сложиться ничего иного, кроме специфической мутации этой общемировой тенденции. На смену сыгравшей свою роль и выходящей в тираж «новой» генерации «старой» номенклатуры («прорабов реформ») приходит новая, взращенная корпоративно-государственными хозяевами экономики и общества, номенклатура профессионалов-политтехнологов. Паразитируя на пассивности населения, они, тем не менее, оставляют видимость демократических институтов для того, чтобы сохранить поле для относительно открытой межклановой борьбы олигархических структур, еще не поделивших окончательно экономико-политическую власть и сферы влияния.
Однако Россия — это не Запад с его «цивилизованными» формами политико-идеологического манипулирования, к тому же сильно ограниченными демократическими традициями и относительно сильным гражданским обществом. В условиях полураспада советской политической системы и пассивности населения мы не могли не прийти к государственно-бюрократической мутации современных форм политического манипулирования, к тому же густо замешенного на дрожжах неформальных институтов власти. (Последние столь мощны не случайно: искоренить их может только последовательная демократия и самоорганизация снизу; любые авторитарные механизмы изменяют лишь формы блата, коррупции, неформальных личных связей и т. п. механизмов власти; не будем забывать и об исторических традициях России-СССР).
Так складывается государственно-олигархическая мутация формально-демократической системы политико-идеологического манипулирования в России с ее особенными (по сравнению с Западом) чертами:
• Неформальное подчинение государственному аппарату и сращенным с государством олигархам основных демократических (NB! — пока что именно демократических) институтов.
• Неформальное подчинение тем же субъектам основных механизмов политико-идеологического манипулирования (прежде всего средств массовой информации).
• Борьба основных олигархических группировок за влияние, прежде всего на бюрократию (причины чего очевидны: слабость самих группировок и неразвитость демократии).
• При этом сохранение формальных демократических институтов и процедур как следствие слабости кланово-корпоративных группировок и незавершенности процессов раздела и передела сфер влияния.
• Пассивность населения и сохранение в сознании патерналистских тенденций как доминирующих при слабости форм самоорганизации и гражданского общества.
Социальной базой и гарантированным электоральным фундаментом этой все еще довольно рыхлой пирамиды стал сохранившийся в буре реформационных коллизий постсоветский обыватель. Мощный социальный рефлекс конформизма позволил более чем половине бывших homo soveticus пережить все коллизии реформ, не изменяя своим правилам невмешательства в социальные битвы (правда, едва ли не треть общества в этих коллизиях потеряла человеческое достоинство, здоровье, а то и сами жизни), и вновь занять роль пассивного (но не свергаемого) фундамента власти. Более того, нынешняя власть вообще стабильна и прочна лишь в той мере, в какой не нарушает неписаные правила выживания пассивно-послушного большинства. «Гарантом» ее дальнейшего существования являются не олигархи, не силовики, не расплодившееся вновь в невероятных масштабах чиновничество и уж тем более не «интеллектуальная элита», а стихийно вымучивший новые неформальные правила выживания обыватель.
Да-да, именно он, пресловутый «средний класс», который сегодня расположен не посередине, а внизу нашей социальной иерархии, более напоминающей новогоднюю елку, чем типичную для Запада юлу.
Может показаться, что авторы открыли «велосипед»: во всяком стабильном обществе опорой власти является «средний класс». В некотором смысле мы с этим не спорим. Но только в некотором.
Пассивно-послушное большинство россиян сегодня — это отнюдь не «средний класс» обществ с социальным рыночным хозяйством и демократической системой политической власти, где он состоит из более-менее (причем скорее более, чем менее) экономически и политически самостоятельных граждан.
В России же все не так. Разложение прежней экономико-политической системы, анализу анатомии которого мы посвятили предшествующие части статьи, породило, с одной стороны, узкий слой «новых русских» — тех, кто сумел «прихватизировать» основную часть государственного общественного богатства и обслуживающих их (в том числе и интеллектуально, культурно, идеологически) лиц. Назовем их «белыми» (хотя апологеты «чистоты» и «благородства» белого движения начала прошлого века, скорее всего, ужаснутся этой параллели). Эти прорвались наверх, получив доступ к власти, но не сумев (в силу специфики целей, средств и методов — откровенно антиобщественных) завоевать поддержки пассивного большинства, а потому в этой власти не укоренились.
С другой — редеющую когорту «красных», когда-то способных к сопротивлению и оппозиции этой «шариковщине наизнанку» (они, впрочем, тоже мало похожи на «ленинскую гвардию»). Но они не пошли по пути пробуждения в советском и постсоветском человеке латентных качеств гражданина: достоинства, инициативы, самоорганизации — и потому не могли не проиграть.
В промежутке же оказалось пассивное большинство, значительная часть которого, как мы уже сказали, деградировала и умерла.
(Вдумайтесь, читатель — это величайшая трагедия нового времени.)
Но большинство выжило.
Эта серая масса воспроизвела (в силу описанной выше специфики наших псевдорыночных реформ) наихудшие черты мещанина и, в частности, мещанские черты homo soveticus — пассивное неформальное отторжение всякой социальной инициативы (не только социалистической, но и буржуазной, более того — даже криминальной). Вызревшие в аморфном болоте выживавшего мещанства неформальные институты и привели ныне к власти «серых».
Это слой именно и прежде всего пассивный (как тут не вспомнить гневные перестроечные филиппики в адрес «агрессивно-послушного большинства»), но, в отличие от homo soveticus, не послушный. Он подобен болоту, засасывающему в себя и постепенно проглатывающему всех, кто не соблюдает его правил. Вот почему этот слой оказался способен постепенно выдавить и чисто «белых», и «красных», породив систему, универсальным правилом которой стало подчинение всех снизу доверху сложившимся неформальным институтам и тем официальным структурам (а значит — составляющим их сердцевину серым — талант и стратегическое мышление здесь строго противопоказаны — исполнителям), которые им подчиняются. Так к власти пришла серая исполнительская масса, опирающаяся на серую массу «низов» и инкорпорировавшая в себя подчинившиеся ей «элиты» (почти всех — от новых «воров в законе» до старых «интеллектуалов при власти»).
Именно эта серая масса смогла стабилизировать Россию, приостановив ее крах.
В этом, кстати, проявился своеобразный «черносотенный демократизм» этой системы. В условиях, когда «белые» дискредитировали либеральные ценности «прихватизацией» и «шоком без терапии», а «красные» не смогли очистить ценности социализма от грязи и преступлений сталинщины, иной реакции «низов» ожидать было нельзя, и она не заставила себя ждать, что мы и предсказывали еще накануне «реформ».
Но эта серая аморфная (лишь выползающая из болота кризиса) и пассивная по своей сути система не способна к развитию. А Россия объективно стоит перед вызовом модернизации. Стабилизация, эволюция и выживание в глобальном постиндустриальном мире — это путь в тупик.
Каковы же возможные сценарии развития?
В знаменитом романе Стругацких «серых» перемалывают настоящие новые хозяева, носящие рясы зловеще-черного (мы бы сказали — коричневого) цвета.
Накануне ночи, «коричневые»?
Хорошо известно, что синоптики лишь предсказывают погоду, делают же ее совсем иные люди.
В отношении экспертов и аналитиков это утверждение верно в гораздо меньшей степени: наше сообщество, не имея решающего влияния на ход истории (его имеют лишь те массовые социальные силы, которые объективно и субъективно дозревают до того, чтобы оказаться в нужный день и в нужный час в необходимом месте, что и позволяет им «поймать в свои паруса ветер истории»), тем не менее способно оказывать немаловажное влияние (нет, не на президента, олигархов и прочую «элиту» — от нее на самом деле мало что зависит) на общественное мнение. А общественное мнение («идеи») способно становиться материальной силой, когда оно соединяется с реальными социальными интересами нового субъекта исторического творчества («овладевает массами»).
Так какие же идеи «носятся в воздухе» в сегодняшней России, грозя завтра «овладеть массами»?
Новый государственнический, державный, «имперский» проект — это новое откровение от… на самом деле ото всех: от Зюганова и Шафаревича до Чубайса и советников президента — пытается навязать России новый тип формирующейся «серой» элиты. Впрочем, серая посредственность, пытающаяся выразить аморфное мычание «серого» обывателя, ничего другого, кроме повторения старой идеи стоящего над народом, всех подчиняющего, но и за все отвечающего державного вождя («держиморды»?), придумать и не могла.
Во-первых, потому, что неталантлива: разочаровавшись в «либеральном проекте», какие-либо «новые» решения может лишь позаимствовать из прошлого, в тысячу первый раз повторяя имперские потуги — на сей раз, как и следует из известного выражения, в виде фарса.
Во-вторых, потому, что по природе своей ретроградна, консервативна и ищет будущее в прошлом (сие типично для добуржуазного «мировидения» вообще и российской феодально-имперской критики капитализма и неолиберализма — в частности).
В-третьих, — и это определяющий параметр — этот консервативный проект как нельзя лучше соответствует чаяниям основных пассивно-приспособливающихся, но при этом вязко-мощных социальных сил современной России — обывательского большинства и серой исполнительской массы «элиты» (государственной и корпоративной бюрократии).
Наконец, «имперский проект» адекватен как современным общемировым тенденциям эволюции глобального капитала, так и все возрастающим тенденциям ностальгии по советской державе.
Проблема, однако, в том, что этот проект «почему-то» пока плохо работает и очень вяло претворяется в жизнь, не вызывая энтузиазма ни у «масс», ни у «элиты».
Коротко объяснить этот парадокс можно одной фразой: «имперский проект» для России устарел, еще не воплотившись. Причин для этого несколько.
Прежде всего место действительной империи, способной оказывать решающее влияние на происходящие в мире геоэкономические и геополитические процессы, уже занято США и их ближайшими конкурентами, и в рамках имперской логики у нашей Родины перспектив на лидерство нет.
Гораздо более важен, однако, другой аспект: так как имперско-державная модель по самому замыслу ее разработчиков является консервативным проектом, она не может стать основой стратегии опережающего развития, не может обеспечить модернизационного прорыва нашей страны в условиях перехода к глобальному постиндустриальному обществу.
Последнее требует некоторого комментария. В большинстве своем сторонники державно-имперского проекта апеллируют к патриархально-консервативным тенденциям, а это означает ориентацию на аграрно-индустриальный уклад и опору прежде всего на крестьянство и чиновничество. Эти сектора и слои, играющие наименее значимую роль в постиндустриальном обществе, не могут стать основными технологическими укладами и социальными силами модернизации. Не менее важно и то, что державный проект предполагает возрождение патерналистской модели управления обществом и экономикой, а это методы преимущественно государственно-бюрократические и опирающиеся на пассивное послушание народа, занимающего позицию любящего «сына» державной власти, а потому пассивного объекта ее управляющих воздействий. Более того, патерналистский вариант управления в рамках державно-имперского проекта приведет к усилению и без того мощных тенденций личной зависимости работника от работодателя, развитию таких типичных и для царской империи, и для СССР форм подчинения человека, в которых соединены воедино силы бюрократии и капитала. Наконец, в идейно-духовной сфере этот проект будет сопровождаться даже не манипулированием сознанием, а однозначным контролем за сознанием на основе сращивания все более алкаемой ныне «государственной идеологии» с все более превращающимся в государственную религию православием. Такое державно-имперское консервативное соединение технологической патриархальности с государственно-патерналистским капитализмом находится в прямом противоречии с основой прогресса современной постиндустриальной системы — развитием новаторского творческого потенциала личности в открытом, интернациональном свободном диалоге индивидов и культур.
Наконец, эта система по определению (авторов этого проекта) не должна включать механизмов низового демократического контроля за властью как исполнительным аппаратом народа (державность предполагает реализацию обратного проекта — народ как «сын» государства-отца). Вследствие этого идеальная модель авторов проекта, в которой «государь» есть отец народа, заботящийся прежде всего об интересах страны, неизбежно будет на практике вырождаться (как, например, во времена распутинщины или брежневщины) во властвование бюрократии, нацеленное на реализацию своих собственных интересов как узкого привилегированного слоя, укрепляющегося за счет народа и экономики. Последнее, как известно, очень быстро сводит на нет все достоинства патернализма, вызывая бурное развертывание его недостатков. Вот почему консервативный державно-имперский проект в самой своей конструкции содержит механизмы своего вырождения.
Но есть в России и иные державные проекты: «старый», растущий из «патриотической оппозиции» и в чем-то напоминающий описанный выше консервативный вариант, и «новый» — лишь вылупливающийся из недр «либерального проекта» под присмотром пропрезидентских наседок.
Что касается социал-державников, то они собирались сочетать сильное государственное регулирование и относительную закрытость в экономике с эволюцией в сторону авторитарного государства — в политике и державностью (в последнее время — «имперскостью») — в идеологии. Во многом этот подход носит ностальгический характер и грешит сугубым идеализмом. В добавление к сказанному выше заметим следующее.
Во-первых, активное государственное регулирование (как мы постараемся показать ниже) в современной России реально выродится в бюрократический произвол и разгул коррупции, если государство не будет находиться под жестким и определяющим демократическим контролем организованных и активных граждан (этот тезис мы аргументируем ниже). Впрочем, в вопросах активного государственного регулирования в экономике некоторые из социал-державников (те, кто открыт к научному диалогу) как раз относительно близки к стратегически перспективному решению, и здесь мы будем спорить не столько о необходимости такого регулирования, сколько о том, какое государство и при каких условиях может и будет успешно проводить такое регулирование. Как мы постараемся доказать ниже, «имперское» государство эффективного, нацеленного в будущее, социально ориентированного регулирования проводить не будет.
Во-вторых, надежды вырваться из «оков глобализации» за счет протекционистских ограничений стратегически реакционны, ибо предполагают в конечном итоге консервацию нашей отсталости и замкнутости (авторы с болью вынуждены констатировать, что наша Родина и без того ускоренно превращается в периферию мировых культурных, экономических, социальных и геополитических процессов). Любой серьезный современный экономист понимает, что в условиях перехода к глобальной информационной экономике любая национальная система должна активно включаться в мировое разделение труда. Вопрос лишь в том, как она может и будет включаться, возможен ли в некоторых сферах частичный и временный протекционизм и как он должен включаться в стратегию активной экспансии на мировых рынках. Замкнутость же (даже ограниченная, как в проектах умеренных державников) приведет нас к тем же результатам, которые стали одной из основных причин краха СССР, а именно — неспособности дать адекватный ответ на вызовы информационной революции и глобализации.
В-третьих, проект социал-державников утопичен, ибо он не опирается на реальные социальные силы, способные его реализовать. Если отбросить риторику о национальных культурных традициях (а они действительно существуют и значимы, но сами по себе изменить социально-политическую ситуацию не могут), то остается, по сути дела, одно — упование на «доброго царя». Никаких иных активно и самостоятельно (не в качестве эманации воли государя) действующих субъектов этот проект не предусматривает и в принципе не может признать, ибо суть данного течения как раз и состоит в том, что только носитель державной воли может даровать (естественно, сверху) консервативно-православному народу избавление от бед (недаром вся эта оппозиция — от Проханова до Зюганова — регулярно поминает уваровские «самодержавие, православие, народность»).
Но такого «доброго царя» в России нет и уже не будет, ибо интересы господствующих социально-экономических сил, приводящих к власти царей, состоят в ином.
А иное — это относительно новоявленный и постепенно реализуемый на практике либерал-державный проект или проект «либеральной империи» (А. Чубайс). Сие течение называют также эволюцией по направлению к государственному (что неточно — термин занят и обозначает совсем иную социально-экономическую систему) или бюрократическому (последнее точнее, ибо в России формируется власть не государства, а аппарата, чиновничества, «серых») капитализму.
В принципе либерализм (термин восходит к понятию свободы) и державность, а тем паче серая бюрократическая власть не должны сочетаться. Но так уж сложилась (и не случайно!) история, что классический либерализм, опиравшийся на приоритет свободы индивида как высшую ценность, сегодня на это место реально ставит собственность и прибыль глобального корпоративного капитала (к тому же сращенного с государственным аппаратом), с легкостью попирая во имя этого идола права человека и иные ценности либеральной «классики»[44].
В России ситуация сложилась несколько особым (по сравнению с нынешними протоимпериями) образом. Мы стали своеобразной карикатурой на глобальный капитализм XXI века. В силу слабости (да-да, именно слабости!) нашего доморощенного корпоративного капитала (т. н. «олигархов») в нашей стране и началось перерождение одного типа мутаций позднего капитализма (криминально-олигархического) в другой тип — олигархо-бюрократический.
Сами по себе российские нувориши оказались и экономически, и политически слабы, чтобы решить проблемы трансформационного кризиса (спад, диффузия институтов или попросту беспредел и т. п.). Более того, доморощенный российский олигарх, выросший из беззаконий и преступлений приватизации, финансовых пирамид и разворовывания природных ресурсов, сам по себе в принципе не мог (и не хотел — в его узкоклассовые интересы восстановление и стратегический прогресс России не входил — достаточно было только сколотить и вывезти капитал) решать эту проблему. Между тем, как мы показали выше, российский обыватель и чующие его глубинные интересы «элиты» дозрели до необходимости преодоления «диффузии институтов» как условия всеобщего выживания.
Выходов из этой ситуации было два.
Первый — народно-демократическая революция снизу, ломающая феодально-олигархические ограничения и формы и открывающая простор как минимум для современной модели социально ориентированного демократического буржуазного общества (мы еще вернемся к этому сценарию). Он в силу объективных и субъективных причин в России конца 90-х реализован не был, хотя шанс — единый сильный кандидат от левых и более-менее демократического центра (коммунисты + мелкие социал-демократы + Яблоко + Лужков и Примаков) при нейтралитете последовательных либералов (все настоящие «демократы», сейчас прозревшие, к чему привела их поддержка Путина) в качестве альтернативы Путину на выборах 2000 года — был.
Второй вариант сейчас воплощается в жизнь. Это компромисс олигархов и других слоев новообразовавшегося капитала со ставшим массовым социальным слоем чиновничеством при молчаливой надежде-поддержке обывателя. Цель этого компромисса (не до конца осознаваемая даже самими его участниками) — стабилизация в условиях, когда ни одна из сил не может сама по себе взять на себя груз решения проблем страны, а дальнейший распад крайне опасен для всех. Однако в отличие от явного, демократического публичного «гражданского договора» у нас этот компромисс сложился «как всегда» — в виде аморфного, неявного, коллективно-бессознательного сговора, правила и границы которого, повторим, неясны даже для самих его участников.
Так в России начал складываться либерал-державный проект.
В экономике он оказался максимально выгоден той общественной силе, которая и занимает решающие позиции в этой сфере — олигархическому и иному капиталу, либо прямо сращенному с государством, либо пошедшему на компромисс с последним. В результате пришедшие к власти «серые», пощипав «баронов-разбойников» политически, в экономической сфере полностью выполнили их заказ (а сейчас норовят и перевыполнить, поняв, что и им от этого пирога перепадает немало). Основными примерами этого стала наша отнюдь не государственническая социально-экономическая политика последних лет.
Никаких серьезных ограничений для капитала и никакого серьезного государственного программирования экономики — раз.
Гарантии неприкосновенности частной собственности и результатов приватизации (т. е. полная амнистия всем, «приватизировавшим» народное достояние, в том числе и прямым уголовникам, нарушавшим даже ельцинские законы, если они соблюдают правила компромисса с нынешней властью) плюс начало новой волны приватизации, в том числе в образовании и социальной сфере — два.
Отказ от прогрессивного подоходного налога (водочный король и артель инвалидов, миллиардер и рабочий в России ныне платят одинаковые налоги), который существует даже в цитадели либерализма — США, — три.
Ограничение и без того сведенных к минимуму прав трудящихся (Трудовой кодекс 2003 г., достойный времен капитализма Чарльза Диккенса) плюс резкое сокращение и без того невеликих социальных обязательств государства по отношению к гражданам (замена льгот на денежные выплаты и другие антисоциальные законы) — четыре.
Свертывание государственной поддержки и дальнейшая коммерциализация и приватизация науки и образования — пять.
Перечень этих уже осуществленных и планируемых нынешним государством мер легко продолжить.
Никакой иной экономической программы у нашего либерал-державного курса быть не могло и не будет, ибо экономически он ориентирован, повторим, на интересы капитала, прежде всего олигархического. Других сильных агентов, способных защитить интересы граждан, в России пока нет. Что же касается государства, то команда президента, как мы уже показали, пошла на неявный для них самих (NB! мы это настойчиво повторяем, ибо это существенно!) компромисс с уступившим им политическую власть капиталом: Мы (чиновничество) не трогаем ваших экономических интересов, а Вы не вмешиваетесь активно в государственную власть. При этом Вы (в некоторых разумных масштабах) делитесь с нами деньгами и собственностью, а Мы не наступаем на ваши интересы в экономике. Более того, именно такой курс обеспечивает нынешним «серым» экономическую устойчивость, ибо сами они в силу своей серости (в прямом, а не только в переносном смысле — бюрократичности, коррумпированности, вялости, разобщенности) проводить какую-либо активную и эффективную экономическую политику не способны. Посему дорога активного государственного регулирования для них закрыта. Социально ориентированная экономика так же ныне (в отличие от советских времен) будет означать необходимость развития гражданского общества, демократического контроля, что для «серых» нож острый. Капитал же готов их поддерживать и помогать им, принимая их серость как благо (впрочем, как мы покажем ниже, до поры до времени).
Интересы же граждан (подчеркнем: в данном случае не обывателей, готовых все стерпеть, лишь бы жизнь была сносной и стабильной, а именно граждан) России оказались попраны. И иного быть не могло, ибо граждане ничего не сделали, чтобы эти интересы отстоять, в результате же активных политико-экономических субъектов, способных решительно эти интересы отстаивать, в России пока нет.
Вот почему власть «серых» в экономике обернулась продолжением МВФно-гайдаровского курса радикальных либеральных «реформ». Иную политику нынешний государственный аппарат в России проводить не будет, ибо не заинтересован.
Другое дело, что такое положение дел не может обеспечить действительного импульса развития и коренной модернизации российской экономики в современных условиях, когда перспективы развития жестко связаны с прорывом в сферы высоких технологий, образования и науки на мировом уровне. Иначе — роль периферийного, отсталого и зависимого анклава глобального капитализма.
Эту задачу вялый компромисс пассивных олигархов, побаивающихся бюрократии и активно вывозящих капитал (всем известно, что с 2003 г. отток капитала из России вновь растет), с не способной к долгосрочной активной модернизационной стратегии «серой» бюрократией решить по определению не может.
Отсюда вывод: либо консервация отсталой промышленно-сырьевой экономики в рамках олигархо-бюрократического капитализма, либо достаточно радикальное изменение природы нашей социально-экономической системы и переход власти к тем силам, которые способны провести радикальную модернизацию.
Пока такие силы в нашем Отечестве себя не проявили. Но можно предположить (и мы об этом писали еще в начале 90-х), что ими может стать блок активных государственно-корпоративных структур, заинтересованных в переходе от нынешнего вялого строя к активно развивающейся системе, мобилизующей ресурсы развития на основе блока высокотехнологичных корпораций с новой, стратегически мыслящей, способной на реализацию долгосрочных программ модернизационной элитой.
В идеале такой проект мог бы разворачиваться на основе соединения социально ориентированной долгосрочной стратегии общественно-государственного регулирования в экономике с реальной властью сильного гражданского общества, соединенного задачей радикального изменения качества жизни россиян и возрождения нашей Родины.
Однако более вероятен иной вариант, основанный на сращивании власти военно-промышленных корпораций с диктаторской политической корпоративной властью («коричневые»).
Такие корпорации в нашей стране давно разрушены, но могут быстро воссоздаться и уже воссоздаются в военно-промышленном комплексе. В той мере, в какой уже сегодняшняя «серая» власть вялого чиновничества сможет создать задел такого модернизационного потенциала (в частности, перекачивая нефтедоллары из социальной сферы в ВПК), в этой мере они подпишут смертный приговор и самим себе, и большинству нынешних олигархов (на смену «серым» придут «коричневые», частью инкорпорировав активный слой серой массы и вовремя перестроившихся экс-олигархов). Зато у России появится потенциальная возможность для ограниченной и в стратегическом отношении регрессивной модернизации на базе соединения сырьевого экспорта с милитаризированной промышленностью и наукой.
Ниже мы аргументируем этот тезис, а сейчас продолжим анализ. Для осуществления хотя бы такой модернизации нужна, как мы отметили, и новая политическая корпорация, способная отнять власть у «серых» и достаточно долгое время сильной рукой реализовывать некоторую новую стратегию. Эта корпорация пока не видна, но это не значит, что ее нет. Другое дело, что она должна прийти как символ организованности, воли и возрождения (скорее всего, по видимости, снизу), выразив новые интересы новой, готовой к развитию, выросшей «по ту сторону» постсоветских трансформаций и не столь обремененной комплексами выживания (но ностальгирующей по СССР) генерации российских обывателей. Тем самым она придет именно как корпорация — единая властная пирамида, выстроенная на иерархических принципах соподчинения сверху донизу и пронизанная единой реально действующей властью и реально воспроизводимой снизу доверху единой идеологией, базирующейся на некотором, хотя бы частичном, но реальном единстве интересов ее основных слоев (в том числе низов).
Это будет модернизация, но, повторим, исторически регрессивная даже с чисто экономической точки зрения, ибо, во-первых, будет осуществляться в интересах узкого круга новой корпоративной элиты и потому лишь в некоторых сферах экономики (ВПК и сращенные с ним отрасли), оставляя все остальные на периферии развития. Поэтому, во-вторых, такая политика вновь, как и в сталинские времена, может быть реализована только за счет экспроприации ресурсов из других сфер экономики и большинства населения. Как следствие такой модернизационной политики, в-третьих, власть в стране окажется в руках узкого круга корпоративной элиты (как экономической, так и политической) при подавлении инициативы и самостоятельности широких слоев «рядовой» интеллигенции. В-четвертых, суммируя, несложно сделать вывод, что совокупная власть военно-промышленных и сырьевых монополий, сращенных с властью политической корпорации коричневых, сможет развиваться лишь экстенсивно (для интенсивного развития нужно свободное развитие и инициатива большинства граждан), а это значит — по геополитическому сценарию «империи».
Этот сценарий ныне все более кажется реалистическим (а кое-кому даже и оптимистическим). Но это не так. К «коричневому» (неофашистскому) проекту Россия, по большому счету, уже опоздала, так же как она опоздала, еще 15 лет назад, к «рынку». Точно так же, как применение «рыночных» (шоковая терапия) рецептов к постсоветской России в условиях торжества неолиберального мирового порядка породило кризис, хаос и криминально-олигархическую пародию на капитализм, точно так же попытки использования методов неофашистской модернизации в России XXI века приведут к пародии на коричневую диктатуру.
Мир радикально изменился по сравнению с обстановкой середины прошлого века. Все эти основные параметры неофашистского сценария модернизации находятся в прямом противоречии с основными тенденциями развития современных технологий «общества знаний» и процессами генезиса глобальной протоимперии.
Во-первых, развитие в условиях перехода к «обществу знаний» не может идти по пути узкокорпоративного прогресса — оно должно обеспечивать открытый прогресс всех (или как минимум большинства) граждан в таких сферах, как образование и инновации. Во-вторых, основой такого развития является раскрепощение творческого потенциала личности как главного источника модернизационного прорыва, а это несовместимо с моделью диктаторской корпоративной экономико-политической и идеологической организации. В-третьих, ставка на развитие ВПК и связанных с ним отраслей, предполагающая, как мы отметили, неоимперский геополитический курс, Россией не сможет реализоваться хотя бы потому, что раздел сфер влияния в мире уже завершен и мы к нему опоздали, что мы и постараемся доказать ниже.
Все это отнюдь не означает, что угроза «коричневого» проекта нереальна. Проект радикально-капиталистических реформ был реализован в нашей стране, несмотря на его заведомую неадекватность нашим условиям (что и привело к кризису и вырождению либеральных поползновений в режим «серой» власти). Точно так же велика опасность и того, что в нашей стране попытаются реализовать неофашистский проект (естественно, в специфической, национальной упаковке), хотя заранее известно, что он приведет к печальным результатам.
Прежде чем размышлять о них и об альтернативах, вернемся к нашему сопоставлению двух ныне господствующих державных проектов в области политики и идеологии и посмотрим, какие тенденции будущего вырисовываются при анализе этих сфер общественной жизни.
В том, что касается политики и идеологии, то здесь программы социал— и либерал-державников очень схожи. И не случайно.
И те, и другие исходят из необходимости (1) превращения аппарата высшей государственной власти (двора его императорского величества или администрации президента — не суть важно) и его символа — верховного правителя в единственную действительную власть в центре и на местах при свертывании независимой от этого аппарата и не подконтрольной ему социальной самоорганизации граждан, т. е. реальной демократии и гражданского общества, и (2) внедрения того или иного вида государственной идеологии при реальном ограничении свободы слова и прав человека.
Эта пирамида власти цементируется единой идеологией, роль которой неслучайно отводится религии, ибо последняя, во-первых, основана на вере (т. е. по определению не-критическом, не требующем самостоятельного анализа восприятии мира) и, во-вторых, проводится в жизнь церковью, т. е. таким же бюрократическим, централизованно-иерархическим аппаратом, как и государственный.
Идеологическое оформление этих мер, однако, выглядит существенно иначе: государство не случайно отождествляется с державой (а в перспективе — империей), которая трактуется не как аппарат власти, а как единство народа-территории-культуры, спаянных властью. В результате государство отождествляется с народом, а народ с государством, концентрированным (и, что очень важно, на практике единственно возможным) выражением которых является верховная власть и ее символ — государь. И иначе, чем через власть государя, народ-территория-культура не могут найти своего единения и сохраниться как таковые. Духовным стержнем этого единства, как мы уже заметили, неизбежно становится Вера (отождествляемая с высшим нравственным началом, только и способным сохранить и семью, и народ).
В реальности же державная власть, не опирающаяся на социально-экономическое единство граждан и их действительную культурную (а не идеологически навязанную внешними институтами, будь то церковь или партком) общность, неизбежно и быстро вырождается (если она вообще до этого существовала). Власть в центре становится бюрократической (т. е. властью оторванного от народного и преследующего свои узкокорпоративные цели слоя исполнителей — «бюро»), жесткость и неповоротливость этой системы компенсируется блатом, коррупцией, тенденциями к ведомственности и местничеству (ибо демократических, идущих снизу механизмов народовластия в державно-имперской модели нет по определению), эффективность управления резко падает, что усиливает внутренний кризис системы. Отчуждение человека от власти и механизмы личной зависимости приводят к тому, что идеология, внедряемая внешними институтами этой же бюрократической власти, начинает отторгаться на личностном уровне, а внешнее следование ей превращается в лицемерный ритуал. Подлинная культура (а она всегда глубоко личностна и в этом смысле народна) замещается внешними огосударствленными формами искусства и развивается как некоторое «диссидентство». Цепочку легко продолжить, ибо именно так разлагались и царская империя, и СССР.
Но внешне все может выглядеть по-прежнему (пока не рухнет в одночасье как в 1917 или в 1991-м): единство власти-народа-идеологии в рамках великой державы, Сии подмены неслучайны. Политическая система в мире отчуждения всегда строится как совокупность превращенных форм, отрицающих, искажающих действительное содержание и ставящих на его место ложное. Глобальная протоимперия массовое политическое производство и манипулирование прикрывает вывеской демократии. Отечественная власть бюрократии прячется за вывеской державности, народности и православия.
Впрочем, в России эта трансформация идет сразу по двум руслам (и одинаково противоречиво): политическое манипулирование выдают за демократию, а укрепляющуюся власть бюрократии — за возрождение державы. При этом в то, что нынешнее российское государство становится державой, церковь — средоточием общенациональной идеи, народ объединяется в своей любви к государю, и мы все вместе движемся к превращению России в новую империю, ныне не верит, по-видимому, никто.
Нынешняя «серая» власть, как мы показали выше, не способна пойти дальше уже возникших тенденций развертывания олигархо-бюрократической мутации периферийного капитализма, живущего за счет сырьевой ренты и сверхэксплуатации своего же народа. Это очень опасные и стратегически регрессивные тенденции. К образованию чего-либо похожего на «империю» они привести не могут. Сколько-нибудь реальной тенденцией в этих условиях является образование «периферийной империи» (Б. Кагарлицкий). На наш взгляд, правильнее было бы сказать «империйки», ибо ни на какие колонизационно-объединительные проекты нынешняя Россия с такой (сырьевой, в лучшем случае — промышленной, т. е. в XXI веке технологически отсталой) экономикой, как она существует сейчас, в принципе неспособна. В лучшем случае мы будем имитировать имперскую политику при помощи имперской фразеологии и военных действий против своих же собственных регионов, как это происходит в Чечне — полуторамиллионной республике, где на полицейскую операцию против бандитских группировок численностью до нескольких сотен человек мобилизованы многие тысячи (десятки тысяч? — кто знает) профессионалов из лучших подразделений российской армии.
Никуда дальше собственных границ государство с зависимой и отсталой экономикой, пассивным населением и коррумпированным бюрократическим аппаратом не пустят, даже если оно и дальше будет пытаться бряцать ядерным оружием, взбадривая патриотический дух населения.
Социал-державный проект сочетает в себе инфантильный идеализм с консерватизмом и потому нереалистичен.
Что же касается «коричневого» проекта, к которому мы, по большому счету, опоздали на полвека, то развитие по этому сценарию, к огромному нашему сожалению, возможно, хотя и в карикатурно-неэффективных формах.
Да, в настоящее время при более-менее явном понимании того, что нашей Родине нужна единая экономико-политическая программа, мобилизующая активную часть народа на политику ускоренной модернизации, точно так же пока присутствует понимание того, что реально таких общественно-политических сил, способных реализовать такую программу, нет. Есть, однако, растущая востребованность такой силы у молодежи, среди некоторых силовых структур и (что по-настоящему опасно) в кругу некоторых возрождающихся военно-промышленных корпораций. Учитывая, что сырьевые олигархи (если у них вдруг прорежется стратегическое мышление, не сводимое к задаче как можно более быстрого вывоза денег за рубеж) могут начать вкладывать высвобождающиеся деньги в эти же сферы модернизации, эти тенденции образования «узлов» будущего «коричневого» проекта могут стать реальными.
Но при всех этих угрозах создать целостную диктаторскую экономико-политическую корпоративную систему в нашей стране вряд ли удастся.
Во-первых, развернуть в массовых масштабах современный военно-промышленный комплекс в России будущего можно лишь при условии общего радикального скачка в массовом образовании и науке, а на это «коричневая» власть не пойдет, ибо превратившийся в большинство народа свободный творческий индивид не может быть опорой такого строя. Массовой опорой диктаторских режимов может быть прежде всего озверевший от ужасов кризиса мещанин индустриального общества. У нас такой обыватель имеется и в массовом масштабе. Но он уже пережил кризис. Кроме того, этот слой не может стать субъектом модернизации в условиях перехода к глобальному обществу знаний, а мы рассматриваем сейчас именно модернизационные проекты. Следовательно, в России возможно лишь имитирование данного курса в ограниченных масштабах и без серьезного модернизационного потенциала, со все большим отставанием от мировых лидеров, что плохо совместимо с любым видом имперско-корпоративной идеологии и власти. Все это приведет к неизбежной слабости такой власти, даже если она сложится, к ее неспособности провести современную модернизацию, а значит — ее разложению и краху.
Во-вторых, с одной стороны, в социально-политической сфере у наших граждан, при всей усталости от «демократического» беспорядка, существует достаточно стойкое отторжение диктатуры вообще и фашизма в особенности (этот тезис мы развивать не будем, но большинство социологических замеров свидетельствует именно об этом). С другой стороны, не видно реальных политических сил и новой современной идеологии, способных привести к созданию новой политической корпорации, подобной фашистским или национал-социалистическим партиям.
В-третьих, в области геополитики «коричневый» вариант имперского проекта выглядит не более реалистическим, чем нынешний. Российский «младший брат» с достаточно сильным ВПК не нужен нынешнему «старшему брату» (с «терроризмом» США и НАТО выгоднее бороться самим, иначе невозможно будет оправдать нынешнюю гонку вооружений и авторитарные тенденции, да и мощный конкурент на рынке вооружений не нужен), и потому он будет противодействовать превращению нашей «серой» и пассивной власти в реально опасную «коричневую». На противодействие же «старшему брату» нынешние экономико-политические элиты России не способны, а иных у нас пока нет.
Все это, однако, не повод для успокоения.
Опасность «коричневой» деградации российского общества есть, и она велика. Отсюда принципиальная важность борьбы с ней.
Однако, как показывает опыт последних лет, для такой борьбы принципиально недостаточно повторения старых общедемократических лозунгов. И они сами, и их носители глубоко дискредитированы политикой «шока без терапии», проходившей под их прикрытием. Демократам (без кавычек) сегодня придется так же отскребать от себя грязь гайдаровщины и чубайсовщины, как коммунистам (тоже без кавычек) необходимо продолжать очищать себя от преступлений сталинщины и ждановщины. «Белым» предстоит очиститься от желто-поносного цвета криминально-олигархического капитализма; «красным» — от коричневых оттенков державности. «Белым» предстоит стать хотя бы немного «розовыми», на деле поняв, что без защиты базисных экономических и социальных интересов трудящихся они никогда не смогут противостоять демагогии и социал-популизму коричневых; «красным» — стать настоящими демократами, поняв, что без отказа от державных амбиций и без последовательной защиты реальной демократии и прав человека они вновь станут жертвами коричневого Термидора.
Если такой практический компромисс будет достигнут, у нашей Родины появится реальный шанс разбудить спящего обывателя, превратив его в гражданина, способного к самоорганизации и самозащите своих социальных и общеполитических интересов.
Так может начать складываться альтернатива укреплению власти «серых» и угрозе «коричневых».
Перед рассветом. «Алые»
Вынесенный в заглавие этого раздела лозунг не случайно перекликается с ключевым призывом Всемирного и иных социальных форумов, где вот уже 5 лет десятки и сотни тысяч социально активных, социально ответственных граждан планеты ищут альтернативы проимперским «сценариям» развития[45].
При этом не забудем и о том, что не только мещански-пассивное поведение, но и иные ценности, мотивы и образы жизнедеятельности имеют историческую укорененность на нашей Родине.
На протяжении всей истории как царской империи, так и Советского Союза наш народ (причем отнюдь не «элита», а прежде всего — трудящиеся: от крестьянства и рабочего класса до «разночинной» интеллигенции) был и остается автором многочисленных новых форм социальной организации и самоорганизации. И в социальной сфере его творческий потенциал по-настоящему велик, причем велик как в созидании, так и в разрушении: новые формы базисной демократии (чего стоят хотя бы Советы 1905 года) и производственного самоуправления (на уровнях от бригады до страны и во все времена, даже сталинские), уникальный опыт созидания нового общества на протяжении более чем 70 лет в адских условиях и мощнейшие крестьянские бунты, гражданская война — перечень легко продолжить.
За этими обозначениями реальной проблемы скрыт анализ (и наш, и наших коллег) уникального феномена — мощнейшей потенциальной социальной энергии, скрытой в трудящихся нашей страны.
Здесь важно каждое понятие. Во-первых, эта энергия по-настоящему велика, ибо формирует ее глубинное противоречие, на одном полюсе которого — постоянно глубокие социальные противоречия, присущие российскому социуму, задавленность населения государством, господствующими классами и патриархальными традициями, а на другом — высокий культурно-творческий потенциал трудящихся нашей страны.
Во-вторых, она сугубо потенциальна («латентна») и высвобождается лишь при соединении всех необходимых и достаточных условий, что, однако, исторически случалось не раз, доказывая, что такие условия в обстановке глобальных социальных напряжений (от мировой войны до тупиков перестройки) могут сложиться очень быстро и совершенно неожиданно для властей предержащих. Латентный, неявный характер этой энергии неслучаен: она накапливается в условиях подавленности (неразвитости или даже полного отсутствия) легальных форм самоорганизации и гражданского общества, что создает видимость полного отсутствия или чрезвычайной слабости социальной энергии россиян, но, как показывает история общественных потрясений в нашей стране, — это не так.
В-третьих, латентный характер этой энергии и отсутствие легальных, органично встроенных в политическую систему, развитых форм самоорганизации граждан обусловливают высокую вероятность развертывания прежде всего разрушительных, а не созидательных форм этой энергии.
В-четвертых, смутный, неясный страх этих взрывов вызывает в российских властях постоянное стремление к подавлению даже зародышевых форм социального творчества граждан, что лишь усугубляет и без того большую угрозу взрыва перегретого пара в котле, хозяин которого стремится запаять в нем малейшие дырочки.
Так каковы же альтернативы нынешней власти «серых» (чреватой к тому же приходом к власти «коричневых») и угрозе взрыва «перегретого пара» социальной энергии масс?
Прежде всего, зададимся вопросом: а при каких условиях серый российский мещанин становится гражданином, способным к совместным историческим действиям ! То, что такая способность в принципе существует, история доказывала не раз.
Эта же история подсказывает и ответ на наш вопрос. Эта невозможная на первый взгляд трансформация серого в алый происходит тогда, когда (1) появляется субъект, объективным интересом которого становится изменение экономической и общественной жизни; (2) противоречия общественной жизни достаточно обострены, чтобы пробудить социально-творческую энергию граждан (пробудить спящего на печи богатыря); (3) этот субъект достаточно организован, чтобы это действие осуществить и (4) субъективно способен к осознанному конструктивному действию, т. е. осознает необходимые цели преобразований и возможные средства их реализации достаточно адекватно, чтобы направить социальную энергию в конструктивное русло.
Такова проверенная жизнью теоретическая модель. Для современных исторических условий России эта «формула исторического творчества» кажется неприменимой. Но так ли это?
Во-первых, в России традиционно сохраняются два ключевых фактора интенсивного общественного развития постиндустриальной эпохи — природа и культура. Расшифруем. Природа — это не только и не столько сырьевые ресурсы, сколько экологически чистые биогеоценозы (лес — значит воздух, вода, природные заповедники и т. п.). Культура — это прежде всего не масскультура как один из наиболее быстро растущих глобальных рынков, а образование, наука, накопленные столетиями достижения искусства. Именно последнее есть условие формирования творчески активного человека-новатора, который, как мы покажем ниже, единственно может стать и станет в ближайшем будущем главным источником прогресса. И точно так же, как для индустриального общества главной сферой модернизации было массовое производство машин, для постиндустриального становится всеобщее «производство» человека-новатора (подчеркнем — не профессионала-исполнителя, а именно творчески активного субъекта создания know-how во всех областях общественной жизни: от высоких технологий для сельского хозяйства и промышленности до новых форм образования и воспитания, социальной организации и управления. Субъект, заинтересованный в такой модернизации в России, объективно существует: новое поколение активно тянется к образованию, причем на первых курсах вузов (пока «проза жизни» не задавит исходные мотивы) знания и способности как таковые выступают для студентов не меньшим мотивом получения образования, чем будущий доход и карьера. Следовательно, дело за «малым»: сформировать такие экономические и общественные отношения, в которых культура и талант человека, реализуемые в любой сфере общественно полезной деятельности (а не только бизнесе и финансах,) гарантировали бы достойное качество жизни и общественный престиж.
Во-вторых, в нашем обществе подспудно зреет понимание того, что Родина все больше вползает в исторический тупик, выход из которого в принципе есть, но нынешней властью не реализуется. Пока временная стабилизация «серой» власти и «нефтегазовый» рост смягчили это глубинное противоречие. Большинство трудящихся глухо ропщет (неявно выражая свой протест против исторически бесперспективной траектории эволюции экономики и общества) и, как всегда бывает в таких случаях неосознанности проблемы, ищет альтернативы в прошлом, выбирая простейшую траекторию ностальгии и консерватизма.
Но новое поколение нового общественного слоя реальных и потенциальных наемных рабочих массовых профессий постиндустриальной эпохи (прежде всего учителя, врачи, инженерно-технический корпус, социальные работники и часть творчески активного промышленного и аграрно-промышленного («традиционного») пролетариата в силу своего «социального рефлекса» (как правило, неосознанных объективных общественных интересов) не принимает консервативный курс как реальную альтернативу. Оказываясь в стратегическом тупике, они уходят от проблем социальной бессмысленности жизни в мещанскую серость и/или иллюзии осмысленности и социального действия. Отсюда пандемии таких форм псевдотворчества, как рок— и спортфаны или просто уход от жизни в «виртуалку», алкоголизм, наркотики; а там и самый край — массовые молодежные суициды, в том числе среди «благополучных» детей.
Альтернативой может быть только конструктивный, новый курс, очевидно нацеленный в будущее и социально востребованный (не обязательно властью — оппозиция здесь даже предпочтительнее).
Эта альтернатива может быть и будет (рано или поздно) привнесена во все более жаждущее ее общество той или иной социальной силой — «прогрессорами» (выражаясь языком Стругацких) или «регрессорами» (а это уже из творчества Лукьяненко).
Так вновь встает дилемма: кто придет на смену «серым» — «коричневые» или исторический компромисс «белых» и «алых», способных к демократическому соперничеству в борьбе за наиболее эффективную реализацию модернизационного проекта.
В-третьих, в России все еще имеются интеллектуальные силы для того, чтобы предложить конструктивные альтернативы (именно так — во множественном числе) демократическими методами осуществляемого модернизационного проекта, выводящего нашу страну на траекторию прорыва в постиндустриальное будущее, а не на обочину «периферийной империйки».
Основные черты таких альтернативных проектов уже многократно прорисовывались интеллектуальным сообществом России в диалоге с нашими друзьями в СНГ и других странах мира.
Начнем с того, что эти альтернативы не постулируются как благопожелание, а выводятся на базе широкомасштабных исследований основных тенденций развития технологий и общества, а также тщательного анализа объективных интересов реальных «пассионарных» сил нашей страны.
Такие исследования позволяют показать, что в постиндустриальном обществе основными сферами развития (и, как следствия, прогресса производительности, эффективности, качества роста и жизни) становятся новые отрасли широкомасштабного «производства» главного ресурса новой экономики — не денег, не машин и даже не информации, а «человеческих качеств» — новаторских способностей и способностей к неотчужденному диалогу и кооперации с другими людьми и подлинной культурой (а не только «знаниями»). Именно такие люди — свободные, творчески развивающиеся, выбирающие «быть», а не «иметь» (К. Маркс, А. Печчеи, Э. Фромм, Ж.-П. Сартр), создают и «информацию», и know how, и все другие высокоценные блага неоэкономики. Без таких качеств такого Человека нет и не может быть творческой деятельности, которая по определению есть процесс-продукт-отношение вступающих в диалог друг с другом и с культурой субъектов (если непонятно — читайте Бахтина, Батищева, Библера; «на пальцах» это можно объяснить так: любая новая идея есть продукт обучения, т. е. кооперации учителя и ученика, диалогов — очных или заочных — с коллегами, а также открытости человека к новому в культуре, а не только в узкой сфере своих профессиональных знаний).
Отсюда органично вытекает следствие — основными «отраслями» такой экономики ближайшего будущего становятся воспитание и образование (непосредственное «производство» человеческих качеств как «I подразделение» постиндустриального общества), а также наука, искусство, высокотехнологичное производство и социальное новаторство (сферы реализации человеческих качеств, II подразделение постиндустриального общества). Добавив к этому охрану и воспроизводство экологически чистых территорий, мы получим эскиз структуры передовых секторов российской экономики будущего.
И, пожалуйста, читатель, не задавайте вопрос: «А что будут есть и что носить граждане такого общества?» — задумавшись хоть на минуту, вы легко найдете на него ответ.
Во-первых, как известно, тысяча ученых, подняв хотя бы вдвое урожайность сельскохозяйственных культур, могут тем самым заменить миллионы крестьян, талантливый технолог и управленец могут сэкономить труд десятков тысяч рабочих. То, что тысячи занятых в сфере высоких технологий высвобождают труд миллионов, занятых в индустриальном производстве (не говоря уже о ручном труде), хорошо известно. Что же касается «лишних» работников, высвобождаемых в этом процессе, то в постиндустриальном обществе существует круг сфер деятельности, где постоянно требуется дополнительная рабочая сила — учителя, «садовники» (люди, воссоздающие природу), социальные работники и т. п. могут и должны составлять большую часть занятых в обществе эпохи «человеческой революции», подобно тому как промышленные рабочие составляют большую часть занятых в индустриальном обществе.
À propos позволим себе историческую параллель: для решения проблемы достаточного производства сельскохозяйственной продукции в вечно голодном аграрном обществе феодальной эпохи (где 80 % занятых составляло крестьянство) надо было: в несколько раз сократить численность населения, выращивающего зерно и пасущего скот, и занять большую часть населения совершенно бесполезным (с точки зрения средневекового крестьянина) делом производства даже не сельхозинвентаря, а станков, оборудования и т. п. В результате уменьшившееся до 5–10 % аграрное население оказалось способно производить в несколько раз больше сельскохозяйственной продукции, чем 80 % в прежнюю эпоху. Не резонно ли предположить, что переход к постиндустриальному обществу требует такой же перегруппировки, в результате которой 10–20 % занятых в материальном производстве (при 80 % занятых в образовании как I подразделении неоэкономики и науке, культуре и т. п. как II подразделении) будут создавать больше материальных благ, чем составлявший ранее большинство населения промышленный пролетариат?
Во-вторых, почему бы нам не перейти к новой стратегии — опережения, а не повторения того, что делает Запад? Почему бы нам стремиться не производить автомобиль, такой же или — о предел мечтаний — чуть лучше, чем в США или ФРГ, а разрабатывать технологию общественного транспорта будущего (возможно, электромобиля, возможно, вообще поставтомобильный проект). Производить же эти «поставтомобили» могут и корпорации Запада.
Это утопия? Сейчас — да. Но когда-то порывы отцов американской демократии конца XVIII века превратить свою страну (колонию с полубандитским населением, примитивной экономикой и полным отсутствием «квалифицированных управленческих кадров» — а двести лет назад весь цивилизованный мир знал, что управлять обществом могут только «профессионалы», т. е. короли и дворяне, а отнюдь не «быдло» — третье сословие) в передовую экономико-политическую державу выглядели еще более смешной утопией. Но США пошли по пути развития самых передовых на то время форм организации экономики — свободного рынка (капитализма) и демократии без каких-либо примесей феодализма (даже таких, что сохранялись в Великобритании с ее лендлордами и королем), начав и выиграв войну с прежней эпохой колониализма и рабства (Революция, Гражданская война Севера и Юга), дав простор индустриальной революции, США опередили (на этой основе социальной и технологической революции) все остальные страны через сто лет.
Более того, научно обоснованная стратегическая цель (в отличие от основанной на вере утопии) является важнейшим компонентом мобилизации исполнителей долгосрочного проекта. Для России такой целью, как видно из сказанного выше, является культурная (в подлинном смысле слова: включая сюда образование, науку, высокие технологии, решение природоохранных и социальных задач) экспансия.
(В скобках заметим, что слово «экспансия» малоадекватно для обозначения существа этой стратегии: речь идет не о внешнем насильственном воздействии, а о стратегии и тактике очарования мира подлинной культурой, о развертывании науки, искусства, воспитания, общения, диалога с природой, самостоятельного критического освоения мира Человеком в его диалоге с другими людьми как альтернативе потребительству, масскультуре, манипулированию.)
Инициатором такой всемирной стратегии и могла бы стать наша Родина в единстве с другими мировыми силами, заинтересованными в «экспансии» такого мира (а в условиях генезиса «общества знаний» университеты и школы, экологические и образовательные НПО и общественные движения — это именно силы, которые пока кажутся малозначительными, подобно тому как малозначительными казались силы различных союзов третьего сословия в эпоху мощных феодальных империй XVIII века).
Это стратегия, принципиально отличная от нынешней борьбы за геоэкономическое или геополитическое доминирование и/или монополию на know how, в которой мы уже проиграли (у нас под контролем нет достаточно мощных ТНК и международных институтов типа ВТО и МВФ, чтобы такую монополию прорвать или создать). Она предполагает отказ от частной собственности на фундаментальные научные разработки, новые образовательные и социальные технологии, использование экологически чистых территорий и т. п. Это принципиально антиимперская стратегия, но в то же время это подлинное завоевание мира путем открытости и распространения своих культурно-экологических достижений.
В чем-то это перелом, аналогичный тому, что совершили первые буржуазные республики в эпоху Ренессанса: открыв для беспошлинного проезда дороги и предоставив бесплатно площади и дома своих городов для торговли (т. е. сделав бесплатным то, за что князья и бароны драли деньги), они не только не потеряли в доходе, они его многократно увеличили, ибо «поймали в свои паруса ветер истории», открыв новую эру открытых рынков.
Точно так же и сейчас те, кто первым откажется от искусственных барьеров частной собственности на фундаментальные достижения культуры, выиграет в мировом соревновании нового столетия, взорвав изнутри протоимперские тенденции, подобно тому как свободная торговля подорвала изнутри феодальную раздробленность две-три сотни лет назад.
А теперь от исторических параллелей и долгосрочных утопий вернемся к реалиям России начала XXI века.
Вынося на передний план развитие таких сфер прорыва в постиндустриальное общество, как воспитание и образование, наука и высокие технологии, искусство и природоохранная деятельность, управление и социальная работа, мы должны все же конструктивно, а не образно ответить на вопросы о производстве промышленной и сельскохозяйственной продукции, судьбах работников этих секторов, способах обеспечения конкурентоспособности нашей открытой (эту модальность мы обосновали еще в начале нашего текста) экономики в глобальной среде и социально-экономических механизмах реализации этой стратегии, а также о том, кто и почему окажется способен и заинтересован ее реализовать.
Ответы на все эти вопросы (кроме последнего) есть. И многократно были представлены научной общественности и представителям гражданского общества.
Коротко их формула проста: ограничение рынка и расширение сознательного общественно-государственного регулирования в экономике при сокращении роли государства и усилении гражданского общества в политике. Чуть подробнее это расшифровывается следующим образом.
В экономике это активное общественное регулирование (в рамках долгосрочных модернизационных программ) с целью обеспечения приоритетного развития культуры как основной сферы прорыва; обеспечение социальной справедливости как условия формирования современного типа работника, а значит — экономической эффективности; существенное перераспределение реальных прав собственности в пользу социально-творческих слоев общества (прежде всего — трудящихся, ибо без хозяйской мотивации не может быть современного работника-новатора); ограничение спекулятивных сфер бизнеса и изъятие природной ренты, прогрессивное налогообложение доходов, используемых на престижное потребление, и т. п.
В политике — безусловное соблюдение всех международно признанных прав и свобод человека, развитие базисной демократии и демократии участия, первенство гражданского общества по отношению к государству.
Такова программа-минимум, и она общеизвестна среди «розовых» и «алых» и в Европе, и в США, и в Латинской Америке, но, впрочем, не в России[46]).
И все же эта программа, как правило, либо вообще не воспринимается, либо воспринимается как утопия.
Почему?
Именно потому, что нет вразумительного ответа на последний вопрос, ибо только поняв, какие общественные силы способны реализовать новый проект, мы сможем уточнить и конкретные параметры последнего. Более того, новый субъект сам востребует новых разработчиков и «реализаторов» этого проекта. Подобно тому как буржуазия вызвала из небытия к жизни таланты тысяч техников, инженеров и путешественников, новый социальный субъект вызовет к жизни таланты миллионов педагогов, ученых, художников и «садовников».
Так кто же он, этот новый субъект?
Qui prodest?
Социальные силы реализации нового модернизационного проекта. Вместо заключения
Толкового ответа на этот вопрос нет прежде всего потому, что его не там ищут.
Ответ на вопрос о социально-политических силах модернизации ищут «там, где светло, а не там, где потеряли» — среди реально существующих политических элит, уповая то ли на олигархов (они уже, по большому счету, проиграли первый раунд и взять реванш в третьем сами по себе могут разве что в рамках «коричневого» проекта, тоже, как мы показали, исторически тупикового), то ли на государственную бюрократию (она второй раунд выиграла, но переход экономики и общества к новому качеству роста обеспечить не может).
Искать же надо там, где есть силы (пусть пока потенциальные), заинтересованные в переходе к новому качеству развития.
Ими, во-первых, не может быть вообще никакая элита. Общедоступное образование и культура плюс чистая природа — это ресурсы развития, в которых заинтересованы широкие творчески-активные круги общества, а не элита. И без активного включения в освоение этих ресурсов этой части общества проблема в принципе не может быть решена. Прорыв в области культуры и экологии может быть сделан только миллионами активных учителей, студентов, инженеров, врачей, «садовников» в союзе с проснувшимися и возвысившимися до защиты хотя бы своих собственных интересов рабочими материального производства.
«Тайна» пробуждения в мещанине гражданина и возвышения в загнанном и задавленном проблемами выживания интеллигенте и рабочем социального творца общеизвестна.
Во-первых, культура — подлинная, доступная каждому (доступная и экономически, для чего ее блага должны быть бесплатными или как минимум дешевыми, и социально, для чего граждане должны обладать свободным временем, а не вкалывать на трех работах), каждым востребованная (а для этого необходимы соответствующее общественное воспитание и общедоступное универсальное, а не только узкопрофессиональное, образование для всех).
Но этого мало. Если жизнь будет заставлять человека жить ради добывания денег, которые нужны ради потребления, которое позволяет добыть еще больше денег, никакое образование и культура не будут социально востребованы, мотивации к активному историческому творчеству по-прежнему не будет. Следовательно, во-вторых, нужны мощные общественно-признанные материальные (но не денежные и не вещные) мотивы, возвышающие «рядового» интеллигента и рабочего до роли социального новатора. Нынешний обыватель и его ученый апологет таких мотивов не знает. Но давайте посмотрим хотя бы на недавнюю историю нашей Родины: что подняло миллионы рядовых граждан СССР на участие в самоуправлении, деятельности неформальных общественных объединений, демократическом движении (которое, кстати, вплоть до 1989 года шло под лозунгами «Больше демократии, больше социализма!», которые искренне и сознательно поддерживало большинство граждан)? Ответ известен: реальная возможность реализовать свои материальные общественные интересы (они были очень разнообразны: производственное самоуправление позволяло поднять производительность труда и проконтролировать распределение прибыли, экологическое движение — предотвратить вырубку парка, неформальные общественные объединения — добиться свободы слова, что для творческого человека есть материальное условие его жизнедеятельности, и т. п.).
Следовательно, там и тогда, где и когда граждане получают возможность самостоятельно реализовать свои социальные интересы на основе самоорганизации (развитого гражданского общества) и эта совместная деятельность дает реальные результаты — там и тогда «население» превращается в граждан, способных к совместному социальному творчеству и заинтересованных в нем.
Более того, эта конструктивная социальная энергия неминуемо вызывает интерес к самостоятельному и творчески-критическому освоению культуры, а это освоение делает исторические действия людей сознательными и конструктивными.
Соединение культуры и социальной активности граждан, организованных в сети развитого гражданского общества, и есть та сила, которая единственно способна пробудить Россию к качественным модернизационным подвижкам, адекватно отвечающим на вызовы глобального постиндустриального общества.
Ни олигархические структуры сами по себе, ни государство само по себе этой задачи решить не может.
Капитал может перераспределять свои ресурсы, направляя средства, ранее предназначавшиеся на паразитическое потребление, на решение общественно значимых проблем и получая общественные признание и благодарность вместо нового особняка и особого старого «Роллс-Ройса», а может и продолжать политику варварской эксплуатации, обрекая человека на 12-часовой рабочий день ради обеспечения сносного существования семьи (в нынешней России капитал, как правило, выбирает вторую траекторию). Государство может поддержать и помочь организовать этот процесс, а может и активно мешать, всячески тормозя гражданские инициативы и отсекая большинство от «чрезмерного» образования и поддерживая процессы политико-идеологического манипулирования (что оно и делает по преимуществу в современной России, ибо так бюрократии легче сохранять свою власть).
Но совершить модернизационный прорыв может лишь гражданское общество, т. е. сами проснувшиеся к историческому творчеству граждане, объединенные в открытые, добровольные структуры (НПО, социальные движения, гражданские союзы и т. п.), ибо только они способны на столь масштабные подвижки и только они по-настоящему заинтересованы в их осуществлении.
Впрочем, абстрактно рассуждая, в России будущего и государство, и современный (адекватный вызовам постиндустриальной эпохи) бизнес стратегически тоже заинтересованы в поддержке такой культурной экспансии, осуществляемой гражданским обществом (рассуждая конкретно, в современной России господствующие силы государства и бизнеса такой заинтересованности не проявляют). Во всяком случае, в той мере, в какой государство и бизнес являются действительно социально-ответственными, т. е. реально заинтересованы в развитии вместе с народом России, а не за счет народа России (а именно последнее происходило и происходит вплоть до настоящего времени). Для этой заинтересованности есть веские основания.
Во-первых, любые другие сценарии, как мы показали выше, в конечном итоге стратегически заведут страну (а вместе с ней и большую часть бизнеса и государственной номенклатуры) в тупик. Правда, кое-кто успеет до того набить свои карманы и спрыгнуть с катящегося в тупик поезда «Россия», но не все. Поддержка же этого модернизационного проекта обеспечит стратегическую устойчивость и ускоренное развитие экономики, рост производительности и конкурентоспособности в глобальной системе, т. е. в конечном счете (но не сразу — для начала как раз придется, что называется, «поделиться») увеличит экономический потенциал и государства, и бизнеса.
Во-вторых, этот проект, если его с самого начала проводить в условиях социального компромисса гражданского общества с олигархо-бюрократической номенклатурой, способен в определенной степени гарантировать демократическое разрешение социально-экономических и политических противоречий. Последнее создаст базу для относительно спокойной жизни и гражданам, и чиновникам, и бизнесменам, которые смогут не опасаться, что неизбежный в условиях других модернизационных сценариев (в том числе — «периферийной империйки» с ее видимостью порядка) произвол стихийно сменяющих друг друга диктаторов, коррумпированных чиновников и новых/старых «беспредельщиков» будет постоянно угрожать их достоинству, собственности и самое жизни, так же, как даже членство в ЦК или коллегии НКВД не спасало от репрессий в сталинском СССР.
В-третьих, основанный на развитии гражданского общества проект российской культурной экспансии обеспечивает государству и бизнесу шанс на достойный выход на мировую арену и возможность войти в историю несколько иначе, чем в нее вошли Чубайс и Пиночет.
Все эти рассуждения, однако, верны в той мере, в какой в России могут (могут ли?) сложиться социально ответственные, способные к компромиссам с гражданами и обузданию собственных алчности и властолюбия капитал и государство. На основе развития сильного гражданского общества последние тоже могли бы (но сегодняшние власти и бизнес — не могут и не хотят) поучаствовать в создании социально-политических предпосылок для радикального изменения нынешней (олигархо-бюрократической) модели экономической и политической власти и замены ее современной формой социальной буржуазной демократии. Последняя (да еще и при условии сильного гражданского общества) могла бы стать основой реализации российского модернизационного проекта еще в рамках «позднего капитализма». Но для этого изменения должны происходить снизу (сверху в России все получается делать только «как всегда») на основе политического компромисса «розовых» и «алых»[47] и усилиями гражданского общества, которому придется заставить власть и бизнес пойти на компромисс, так, как это сделали граждане Европы полвека назад по отношению к своим капиталу и государству.
Вот почему мы беремся утверждать, что в России объективно существует возможность качественно нового модернизационного проекта — открытой культурной (в единстве образования, науки, высоких технологий, искусства и экологии) экспансии на базе развития сильного гражданского общества.
Есть ли для этого проекта достаточные социально-политические предпосылки в России 2005 года — это второй вопрос. Его мы в данной статье не обсуждаем.