Мы прошлись по залам дворца, поражаясь их былому великолепию. Двери, оконные переплеты мореного дуба, мраморная лестница, которую граф приобрел в Турции на толкучке и привез сюда в разобранном виде. И паркет, какого я еще не видел. Когда мы соскоблили с пола грязь, перед нами предстала изумительной красоты мозаика из редчайших сортов тропических деревьев: красного, черного, розового. Сначала я даже усомнился — разве это дерево? Даже через лупу между паркетными пластинами вы не обнаружите малейшей щели: этот пол делался на века. Трудно оторвать взор от чудесной лепки стен и потолков; даже покрытая дешевой побелкой, она кричит о том, что перед вами — произведение искусства.
Но... паркет, на который в Эрмитаже вас не пустят даже в войлочных шлепанцах, вопит от боли, когда по нему волокут кровати и подбитые гвоздями ящики. К ценнейшему дубу, которым отделаны комнаты, испытываешь острую жалость: скоро он будет годиться разве что на дрова.
— Думаете, у нас самих сердце не болит? — спрашивает Филипп Иванович. — Но откуда простой сельской школе взять деньги на реставрацию?
На мой взгляд, есть два выхода из положения. Либо сделать из бывшего строгановского дворца музей, и в этом случае построить для школы новое здание. Либо — пойти по пути наименьшего сопротивления, оставить школу на месте, но в самом пожарном порядке вывезти из дворца паркет и другое ценное дерево. Думаю, что не один крупный музей будет драться за право получить остатки волышевской роскоши.
За дворцом на сорока пяти гектарах раскинулся парк, от которого тоже одним словом не отделаешься: не всякий ботанический сад может похвастаться такой коллекцией деревьев. Здесь их больше двухсот пород: декоративные вязы, березы и липы со срезанным листом, красный клен, кедр, пихта, туя. Граф не жалел денег на свои прихоти, редкие породы деревьев доставлялись сюда на подводах вместе с почвой.
Парк великолепно спланирован: на северной стороне — березовая роща, центральная часть — лиственные и хвойные породы; стройные ряды величественных лип образуют ромбы и круги, переходящие в изумительную аллею. По преданию, когда-то здесь была красавица беседка, служившая графу для объяснений в любви. Говорят, беседка пустовала редко.
Архитектурный ансамбль Волышева завершают конюшни, расположенные кирпичными полукругами напротив дворца. Лошади были страстью Строганова. Нужно отдать ему должное, он многое сделал для постановки племенного дела: русские и английские рысаки волышевского завода высоко ценились знатоками.
А теперь вернемся в сегодняшнее Волышево.
В ЛОШАДИНОМ ЦАРСТВЕ
Я представлял себе директора конезавода этаким атлетом в галифе, с изящным хлыстом в руке, вроде бабелевского начальника конзапаса. Проницательный читатель уже про себя решил, что я ошибся, и не буду его разочаровывать. Василий Георгиевич Костев оказался самым обычным человеком среднего роста, с худым и очень утомленным лицом. Ничто не говорило о том, что передо мной сидит известный лошадник, сын, внук и правнук лошадников, раз и навсегда продавший благородному лошадиному делу свою бессмертную душу; человек, который слова «мы, коневоды» произносит так, как новообращенный д'Артаньян изрекал: «Мы, мушкетеры!»
Василий Георгиевич руководит многоотраслевым хозяйством. Помимо лошадей, совхоз славится лучшим в области стадом коров и обширными посевами кормовых культур, которые отнимают у директора львиную долю рабочего времени и, главное, отрывают от горячо любимых лошадей. Костев шесть лет работает в Волышеве, за эти годы совхоз стал высокорентабельным, но послушать директора — главного он не добился.
— Вы не поверите, — трагическим голосом сообщает он, — я не всех лошадей знаю по имени! Представляете? У меня просто не хватает времени!
О своих коллегах по профессии он отзывается так:
— Коневод может быть кем угодно, даже свинарем, но свинарь не может быть коневодом. И знаете почему? Потому что лошадь...
И усталые глаза директора начинают извергать пламя. Это он доказывает, что из всех живых существ лошадь — самое чистое, благородное и мудрое и что «еще нужно разобраться, кто высший продукт развития материи. Иные люди воображают о себе бог знает что, а на поверку они моему Пробегу — я уже не говорю о Ноготке, правнуке великого Ветерка, — и в подметки не годятся».
Василий Георгиевич молча шевелит губами: видимо, перечисляет про себя имена людей, не выдерживающих никакого сравнения с лошадью.
Вначале мы посетили тренировочную конюшню для молодняка. Здесь живут жеребята, которых в семь-восемь месяцев отрывают от кобылы-мамы (эта операция называется «отъем») и воспитывают по определенной системе: приучают к удилам, уздечке, вожжам и качалкам — так называются коляски, в которых восседают наездники. Затем начинаются занятия по выездке, и по достижении двухлетнего возраста бывшие жеребята, а ныне дипломированные лошади с высшим образованием, распределяются по ипподромам.
Жеребята, как и всякое юное зверье, вообще вызывают умиление, но совсем юная и необыкновенно грациозная кобылка Победа была так прелестна, что при виде ее начал бы сюсюкать даже контролер-ревизор из электрички. А ее глаза? С чудной лирической поволокой, грустные и черные глаза Победы как две капли воды напоминали глаза... Если бы я был уверен, что известная и весьма уважаемая киноактриса не обидится, то назвал бы ее имя. У Победы совсем маленькая, но трогательная биография: в четыре месяца она осталась сиротой и с тех пор питается разведенным коровьим молоком с сахаром. Малыш помог конюху Тамаре Соболевой почистить сиротку скребницей и затем сфотографировался с Победой, причем позировала она с таким кокетством, словно выступала по телевидению.
В леваде — огражденном зеленом загоне — мы познакомились с жеребцами полуторагодовалого возраста. Пока мы стояли поодаль, они резвились, как школьники-первачки перед началом урока, но стоило подойти поближе, как жеребцы приняли чопорный вид: как-никак им скоро на ипподром. Гнедые, серые в яблоках, вороные красавцы спокойно направились нам навстречу, сознавая, что сейчас у них будут брать интервью. Не могу похвастаться, что мы чувствовали себя абсолютно спокойно, когда они сгрудились вокруг нас беспорядочной толпой, игриво толкаясь и покусывая друг друга. Пока Василий Георгиевич с наслаждением трепал жеребцов за уши и гладил шелковые шкуры, я с некоторым беспокойством следил за вызывающим поведением саженного роста серого в яблоках шалунишки. Сначала жеребец бесцеремонно меня разглядывал, словно решая, достоин ли я его внимания, но потом потянул из моих рук фотоаппарат с явным намерением проглотить его с потрохами. Тщетно директор уговаривал нас не покидать это благородное общество — мы откланялись и удалились, провожаемые гулом сожаления. Серый в яблоках некоторое время брел сзади, норовя куснуть мой «Зенит», но затем презрительно фыркнул и отправился к своим приятелям.
Познакомились мы и с кобылами — в леваде паслось полсотни разномастных, породистых красавиц. Некоторые кобылы облизывали своих жеребчиков и снисходительно следили за их выходками — резвитесь, мол, зеленая молодежь, скоро и вы узнаете, каковы на вкус удила. Мы с уважением смотрели на кобылу с трагическим именем Роковая Любовь, которая спокойно щипала траву и не подозревала о печальном пророчестве. Василий Георгиевич, мучимый нерастраченным гостеприимством, предложил мне прокатиться на Обойме — смирной, по его словам, кобыле, которая почти никогда не капризничает. Меня насторожило слово «почти», ибо я имею скромный опыт верховой езды, воспоминание о котором вызывает у меня содрогание. Поэтому я решительно отклонил великодушное предложение, резонно полагая, что сейчас может быть именно тот случай, когда Обойма закапризничает.
Полюбовались мы и Ноготком, вороным потомком короля ипподромов, Отпрыском и Пробегом. Время от времени эти жеребцы отправляются на бега в различные города страны, и краснеть за них не приходится. На них же лежит обязанность продолжения рода, и не было случая, чтобы они выполняли ее из-под палки или стремились переложить ее на плечи товарища.
— Такой жеребец, — с гордостью сообщил Костев, — стоит пять тысяч рублей.
— Ого, дороже «Москвича», — с уважением сказал я и тут же понял, что допустил вопиющую бестактность.
— Сравнили... — с глубоким упреком вымолвил Василий Георгиевич. — Да вы поставьте их рядом, эту неодушевленную консервную банку и моего Ноготка! Разве можно...
Я извинился.
Потом Василий Георгиевич ввел меня в святая святых — рассказал о племенном деле. Завод был создан в двадцатых годах, направление — русские рысаки. Это же направление осталось основным и после войны. Несмотря на трудности восстановительного периода, были достигнуты хорошие результаты: волышевские рысаки приближались к международному классу и уже готовились получать визы для заграничных гастролей. И вдруг на племенных лошадей обрушился тяжелый удар. Это произошло в конце пятидесятых годов, когда основой многих экономических экспериментов был административный восторг. Экспериментатор вообще относился к лошадям иронически, «за людей их не считал» — как выразился наездник Дмитрий Васильев. И последовал приказ: распустить и разогнать. Племенному делу была нанесена долго не заживающая рана. Ведь хорошую породу выводят десятилетиями, чтобы передать потомству лучшие качества самых прославленных рысаков. Если сегодняшний аристократ с древней родословной охотно женит сына на дочери миллионера-мыловара, то коневод не пойдет на компромисс ни за какие коврижки. В этих делах он куда более консервативен, чем великосветский сноб, к чистокровной кобыле может посвататься лишь такой же чистокровный жених, жеребца с подозрительной родословной к именитой невесте и на пушечный выстрел не подпустят. Когда появляется потомство, начинается кропотливейшая работа по изучению благоприобретенных качеств. Из жеребят выбираются, как говорят коневоды, самые прогрессивные, и в дальнейшем развивается уже эта линия. И так — до бесконечности.