Я останавливаюсь перед угловым зданием с надписью «Закусочная Кейт». Еще рано, почти семь утра. Нежно-голубое небо украшают розовые полосы, проплывают похожие на сахарную вату отдельные облачка. В безветренном воздухе слышится звук открывающихся внешних жалюзи на окнах супермаркета «Вуднз». В «Закусочной Кейт» очередь ждет свой кофе перед работой. Ветер шелестит листьями, пронося их мимо меня по асфальту, а я стою и смотрю на витрины магазинов на другой стороне улицы. Кейт вертится за прилавком, надевая фартук с цветочным узором, и перебегает от одного автомата к другому. Готовые чашки с кофе она передает дочке, которая обслуживает посетителей.
Гвендолин. Я отказываюсь произносить ее сокращенное имя, Гвен, потому что это означало бы, что она мне нравится, а это уже не так. Когда-то раньше – да, она была моей милой подругой-полутайкой, которая смеялась, когда мы с Уайеттом засовывали попкорн себе в нос и соревновались, у кого он дальше пролетит, но теперь… теперь все иначе. Из-за нее мое сердце разбито. Они с Уайеттом его разбили. Просто так. Нельзя разбивать сердца. Они драгоценны, а драгоценные вещи нельзя разрушать.
Гвендолин поднимает глаза, передавая чашку клиенту. Она улыбается и что-то говорит, наверно, желает ему хорошего дня, потому что у некоторых людей он все еще может быть, этот хороший день. Когда она поворачивается, чтобы обслужить следующего посетителя, ее взгляд устремляется за его плечо.
Она замечает меня, и улыбка на ее лице меркнет. Я не прерываю зрительный контакт. Хочется знать, о чем она думает. Знать, сожалеет ли она о том, что сделала. Я хочу, чтобы она посмотрела на меня и снова почувствовала себя никчемной.
Но ее лицо не выражает ничего такого, что я могла бы распознать на расстоянии. Никаких эмоций. Мне не хочется признавать этот факт, но Гвендолин похожа на меня. Она мастерски скрывает свои чувства. У нее идеальный покер фейс.
Хотела бы я ее ненавидеть. К сожалению, не получается. Объективно даже могу понять. Если бы я была на ее месте, и такой парень, как Уайетт, проявил бы ко мне интерес, я тоже почти наверняка не смогла бы устоять. Думаю, ни одна девушка не смогла бы отвергнуть Уайетта. У него особенная харизма, все в нем стильное и притягательное, необычное, лукавое, свежее, и эта новизна сохраняется долгие годы. В нем всего понемногу. Наверное, для нее он был светочем. Запретным плодом, который она вкусила.
Гвендолин отводит глаза, когда Кейт уже второй раз сует ей под нос чашку кофе для клиента.
Я иду дальше. Колокола отбивают полный час. Из парадной двери нашей гостиницы, отделанной деревом, выходят два постояльца. Мужчина надевает синюю шапку-бини, а его жена в это время показывает на «Закусочную Кейт». Они проносятся мимо меня, и я успеваю придержать нашу входную дверь, прежде чем она успевает захлопнуться.
Снова дома. Впервые я возвращаюсь без обратного билета на самолет. Я снова здесь и здесь же остаюсь.
Пахнет деревом, блинами и кленовым сиропом. И знакомый запах кожи от потертого длинного дивана в форме буквы L в гостиной у кирпичного камина с потрескивающим огнем. Эти запахи будут ассоциироваться у меня с домом всегда и везде.
Я закрываю дверь. Эта часть комнаты пуста, но я узнаю постояльцев за столами в прилегающей столовой за каменной аркой. Они завтракают, на их лицах – счастье, в их сердцах – мир. Это – особенность нашей гостиницы. Она дарует покой.
Мои шаги приглушает турецкий ковер. Мама не замечает меня, когда я прохожу через арку. Она стоит у буфета и никак не может решить, на какую вязаную подставку с цветочным узором поставить вишневый джем.
– Бери оранжевую, – говорю я и улыбаюсь. – С белой потом пятна не выведешь. Это мы уже проходили.
Мама оборачивается. Банка с джемом стукается о миску с фруктовым салатом, наполняя воздух звоном.
За последние два года ревматизм изменил маму. Когда она принимает кортизон, ее раздувает, а морщины от стресса стали глубже, но не сейчас, сегодня она сияет, и я думаю: «Боже, как она прекрасна, моя мамочка. Какая она красивая».
– Иди ко мне, мышка, – она ставит джем на подставку, конечно же, оранжевую, и прижимает меня к себе. Знакомый аромат розовой воды, смешанный с кленовым сиропом, возвращает меня в детство – как будто мне снова пять лет. Мама ерошит мне волосы, и я крепко ее обнимаю.
– Будешь завтракать?
Я киваю:
– Кофеин. Мне нужен кофеин. И рогалик.
– Я купила твой любимый сливочный сыр. Тот, что с паприкой и шнитт-луком.
– В Провиденсе такого нет, – говорю я, когда мы с мамой садимся за столик у камина, который она накрыла. Это то, что я больше всего люблю дома: треск огня практически повсюду.
– Я побывала во всех супермаркетах. В каждом, мама. Ты знаешь, сколько в городе супермаркетов? Много. И я побывала во всех, как бродячая собака в поисках ливерной колбасы. В какой-то момент меня даже начали узнавать.
Мама наливает кофе в наши кружки с бессмысленными надписями. Разноцветные, с причудливыми принтами. Мы находим их на блошиных рынках и барахолках. Это наше общее хобби. Сегодня мне досталась кружка с надписью «Ты воняешь». Моя любимая.
– Я же просила тебя этого не делать. Род-Айленд – это тебе не Аспен, Ариа. Люди там другие. Они не ценят сливочный сыр так же, как мы.
– Да уж. Не хотелось верить, но это правда.
Тостер выплевывает наши рогалики. Мама пытается встать, но я замечаю боль у нее на лице и опережаю ее.
– Сиди.
Когда я возвращаюсь из буфета, то вижу, как мама со стоном разминает пальцы. Сердце сжимается. Я сажусь и кладу ей на тарелку рогалик.
– Насколько все плохо на самом деле? Не жалей меня. Я твоя дочь. Расскажи, как у тебя дела. И пожалуйста, скажи мне правду, потому что в остальном дела и так обстоят паршиво, договорились?
Она долго смотрит на меня. Я узнаю задумчивость в ее глазах, потому что сама гляжу на нее так же. Ей не удастся меня обмануть. Мама раздумывает, стоит ли сказать мне правду, но, увидев мой пристальный взгляд, уступает.
Она вздыхает:
– Не очень хорошо. Но я справлюсь, Ариа. Не волнуйся.
Я намазываю рогалик своим сливочным сыром. Я говорю «своим», потому что люблю его, правда, просто обожаю.
– Мы справимся. Я помогу тебе.
Мамины руки кажутся деревянными, когда она берется за ручку и подносит кофейную чашку к губам. От этого зрелища у меня щемит сердце. Хотя не то чтобы щемит, нет, скорее, это неприятно.
Мама это замечает, опускает чашку и наклоняет голову:
– Ариа, мышка моя. Со мной все будет хорошо. Ты лучше сосредоточься на учебе. Тебе двадцать, ты слишком молода, чтобы проводить время со старой мамой и тратить жизнь попусту.
– Я и так сосредоточена, но все равно могу тебе помогать.
Мама отпивает кофе и вопросительно смотрит на меня:
– Я до сих пор не могу понять, как мне справляться с переменами.
В столовую входит пара с девочкой на руках. Ей не больше шести. На голове у нее торчат две белокурые косички. Милашка. Мои губы складываются в легкую улыбку, когда я вижу, как девочка с сияющими глазами бежит к шоколадной пасте.
– Это не так сложно, как тебе кажется.
Девочка дергает отца за рукав и показывает на пасту. Я отворачиваюсь и смотрю в мамины измученные глаза.
– Я подала срочную заявку, приложив соответствующие обоснования и твои медицинские заключения, и мне одобрили перевод в Аспенский университет.
Мама откидывается на спинку скрипучего деревянного стула и скептически на меня глядит:
– А как же год практики в Сиэтле?
– Я отказалась.
– Отказалась? А мне не сказала, Ариа! – ее взгляд полон укора.
Я пожимаю плечами и кусаю рогалик.
– Значит, ты уже нашла практику в Аспене?
Мой желудок сжимается от вопроса, и мне становится тошно. Сливочный сыр вдруг уже не такой вкусный, как обычно.
– Нет. Время еще есть. Практика начнется только через год.
Она вздыхает:
– Ариа.
– Я найду, мам.
– На кону твое будущее.
– Да. И как я уже сказала… – я отправляю в рот последний кусок рогалика, допиваю кофе и встаю. – Об этом не волнуйся. Я обо всем позабочусь. Я же Ариа, помнишь? Ариа, которая все организует. Ариа, у которой все под контролем. Все в порядке, мам.
Когда я целую ее в макушку, она улыбается, но не похоже, что это ее убедило. Неудивительно. Никогда в жизни у меня не было так, чтобы все было под контролем. Мама знает это лучше, чем кто-либо другой.
Я молча убираю со стола, и каждый раз, когда возвращаюсь, чтобы отнести еще что-нибудь на кухню, она недоверчиво и беспокойством смотрит на меня своими светлыми глазами.
– Все будет хорошо, – говорю я, когда заканчиваю. – Вот увидишь.
Что за ложь! Как ни странно, проще всего лгать, когда пытаешься облегчить чужие переживания, хотя сама внутри просто кричишь и плачешь и никак не можешь с этим справиться. Но я не могла ей этого сказать. То есть могла, но как глупо, думаю я, как глупо обременять ее, когда ей так плохо. Я не стану этого делать.
После этого я выхожу из столовой. Я тепло улыбаюсь семье в гостиной, проскакиваю мимо них и поднимаюсь по массивной деревянной лестнице. Ступени скрипят. Я провожу пальцами по покрытым лаком перилам, ощупывая зазубрины, каждая из которых настолько знакома, что я точно помню, где какая. Поднявшись наверх, я автоматически поворачиваю голову в правый конец коридора. Когда я была маленькой, я часами сидела на мягкой скамейке перед окном и наблюдала за людьми на улице. Я окидываю взглядом стены. Они все те же, что и всегда. Половина комнаты отделана белыми панелями, остальная часть – голубыми обоями с пастельными цветами. Между дверями гостевых комнат по-прежнему стоят массивные комоды из натурального дерева, по которым я лазила в детстве, а в двух латунных люстрах у меня над головой поменялись только лампочки. Как знакомо мне это место! И до чего же оно хорошо, это чувство. С тоскливой улыбкой я иду по коридору и выхожу через смежную дверь в нашу гостиную.