– Я делаю это ради нас! – она швыряет деньги к моим ногам. – Думаешь, мне так нравится ехать в школу не выспавшись, а потом в «Лыжную хижину» Дэна, а потом едва успевать делать домашнее задание, прежде чем снова ехать на заработки?
– Куда, Мила? Куда ты ездишь? Господи, чем ты вообще занимаешься?
Она поднимает подбородок:
– Ты же знаешь, что я делаю, Уайетт.
– Стриптиз.
– Танцы.
– Ты танцуешь полуголой на вечеринках, а это стриптиз.
– Нет, это танцы! Я ни перед кем не раздеваюсь!
– Я знаю, что раздеваешься, Мила. Раз раньше раздевалась, то…
– «Раньше» не значит сегодня! – она скрещивает руки. Взгляд у нее стальной. – Если я раньше делала то, чем не гордилась, это не значит, что так будет всегда. Люди меняются, Уайетт. И мне это нравится, ясно? Танцы – моя страсть. Танцы – это… Но с тех пор, как мама и папа…
Она отчаянно вскидывает руки. Глаза блестят. Как бы я ни был зол, выражение ее лица заставляет весь гнев исчезнуть. Она так и стоит, с размазанной тушью, блеклой помадой, со слезами на глазах… Черт, я так и вижу под всей этой косметикой свою маленькую обиженную сестренку.
Я хочу ее обнять, но она отталкивает меня.
– Нет, оставь меня в покое, Уайетт. Просто не трогай меня.
– Мила, пожалуйста. Прости меня. Я все исправлю и буду пытаться найти какую-нибудь офисную работу, которой смогу заниматься, или…
– Ты уже несколько месяцев пытаешься, Уайетт, и все без толку!
На сердце становится тяжело.
– Я все равно найду, как заработать. Сейчас я пойду в тренировочный центр, а в выходные буду играть, как бы тяжело мне ни было, а потом получу свои деньги, и ты наконец перестанешь этим заниматься, обещаю.
На мгновение лучик надежды озаряет ее лицо, но длится это недолго, и он снова исчезает.
– Перестань постоянно обещать то, что ты все равно не можешь выполнить.
С этими словами она поворачивается и поднимается по лестнице.
Проходит несколько минут, на протяжении которых я не могу пошевелиться. Я просто стою в дверях и чувствую себя ужасно несчастным. Только когда Камила спускается со своим школьным рюкзаком и без косметики на лице, мои мышцы вспоминают, что они работают. Я иду по коридору вслед за ней.
– Прости меня, Мила. Правда. Возьми хотя бы кофе, который я тебе приготовил, и…
– Отстань!
Она кладет руку на ручку двери и выходит. Затем замирает, и мне кажется, что она приходит в себя и хочет помириться, потому что расставаться в ссоре – это просто ужасно. Или хотя бы возьмет кофе.
Но она просто поворачивается и бросает свой кошелек к моим ногам.
– Он мне больше не нужен, – говорит она. – Куплю себе новый.
Сестра точно знает, как сделать мне больно, и с каждым разом делает это сильнее. Я закрываю глаза, вытираю лицо и наслаждаюсь ветерком, который врывается в открытую дверь и на мгновение охлаждает мою кожу. Листья шуршат по асфальту, и мир кажется спокойным. Но когда я снова открываю глаза и смотрю вслед сестре, которая садится в машину и уезжает с заплаканными глазами, я не чувствую в себе ни капли покоя.
Я отец, хотя у меня нет дочери. У меня есть дочь, хоть я и не отец. И я не знаю, что сделать, чтобы все исправить. Все во мне хочет быть рядом с Камилой, хочет, чтобы она была в безопасности, хочет избавить ее от всего, что ее тяготит. Но все, что я делаю, похоже, никак не помогает. Я понимаю, что все это время был занят собой, своими собственными погаными чувствами, не замечая чувств сестренки. Интересно, могу ли я опуститься еще ниже? Могу ли я чувствовать себя еще гаже? Неудивительно, что Камила чувствует себя дерьмово без моей поддержки. Она же подросток без родителей, черт возьми. Я должен начать заботиться о ней. Начать отодвигать свои проблемы на второй план и ставить ее на первое место.
Джослин на другой стороне дороги подметает листья в своем палисаднике. Она всегда была старой. Мое первое воспоминание о соседке – как она принесла нам с Камилой по шарику клубничного мороженого из фургончика. Мне тогда было семь, а она выглядела в точности так же, как и сейчас.
Джослин машет рукой и одаривает меня морщинистой улыбкой. Она всегда говорит, что я сильный и что она восхищается мной. «Ты хороший мальчик, Уайетт. Ты все делаешь правильно. Родители бы тобой гордились».
Нет, Джослин. Нет, они бы мной не гордились. Они бы возненавидели меня за все, что я сделал. За то, что я бросил их девочку на произвол судьбы.
Тем не менее я легонько ей улыбаюсь. Она довольно отворачивается. Холодный ветер режет мне лицо и разъедает сухую кожу. Я достаю из кармана мобильный телефон и смотрю на часы. Уже почти половина второго. Я вызываю такси, сажусь в машину и называю адрес тренировочного центра. Водянистые глаза водителя то и дело поглядывают в зеркало заднего вида, и каждый раз, когда я замечаю это, он быстро возвращает взгляд на дорогу.
Когда мы останавливаемся перед зданием, он прочищает горло и говорит:
– С вас семнадцать долларов. И удачи вам в эти выходные, мистер Лопез.
– Спасибо.
Она мне понадобится. Я протягиваю ему двадцатидолларовую купюру и открываю дверь.
– Держите. Тут как раз.
Остальные три доллара мне вообще-то нужны на стиральный порошок, хлеб или шампунь, но как это будет выглядеть, если Уайетт Лопез, центральный нападающий команды «Аспен Сноудогс», даже не даст таксисту на чай?
Здание НХЛ огромно. Оно состоит из шести прямоугольных корпусов и массивной открытой арены. Когда я еще играл во втором дивизионе, я часто стоял здесь, прямо перед входом, закрывал глаза и представлял, что я с ним един.
И вот я – часть НХЛ, но себя таковой не ощущаю. Как будто я вишу одной ногой над обрывом, постоянно опасаясь упасть.
Шаги, которые я делаю вверх по лестнице, кажутся мне не такими, как обычно. Многое изменилось с тех пор, как я пришел сюда, чтобы подписать контракт. Каждый раз, когда мне приходилось идти на физиотерапию на втором этаже, комок в груди рос. Теперь он стал огромным и вытеснил все счастье, которое было связано с этим зданием.
Я поднимаю на стойке регистрации свой командный пропуск и молча прохожу мимо. С опорных балок в холле мне улыбаются цифровые фотографии моей команды, даже я сам, и я восхищаюсь собой за то, что все еще могу улыбаться и так говорить. Двери лифта закрываются, а мои глаза впиваются в фотографию. Я был так горд, когда ее снимали. Это был день, когда я впервые надел зеленую фуфайку «Аспен Сноудогс». На моем плече белый номер двенадцать – и в этот момент я решаю, что не сдамся без боя. Как бы ни болела у меня рука, я буду играть. Выложусь на полную. Я вкалывал всю жизнь, чтобы попасть в НХЛ, и не потеряю все из-за случайной травмы.
Двери лифта раздвигаются и выпускают меня в коридор на десятом этаже. Административный этаж. Здесь происходит то, о чем никто из нас не догадывается. Здесь принимаются решения, здесь крутятся деньги, здесь сосредоточена власть.
Карл стоит за глянцевой стойкой приемной. Хрустальная люстра освещает его лицо и безжалостно подчеркивает каждую жировую складку. Он болтает с секретаршей, стоя ко мне спиной, опираясь широким задом о столешницу.
Я постукиваю костяшками пальцев по стойке:
– Привет.
Карл оборачивается.
– А, Лопез, – он глядит на мои руки. – Где мой соевый латте?
– Я – хоккеист, а не твой личный ассистент, Карл.
Его взгляд метнулся к секретарше, а уши покраснели. Что ж, не повезло.
– Запомни себе на будущее, – шиплю я.
Рот Карла кривится, но он ничего не говорит в ответ. Кажется, он понимает, что со мной этот номер не пройдет.
– Пошли, – говорит он, обходя стойку и выходя в коридор. – Зейн уже ждет.
Он произносит его имя, как будто он божество, и мы должны лизать ему ноги, не понимая, что без нас, игроков, Зейн был бы обычным предпринимателем без хоккейной команды.
Он останавливается перед стеклянным офисом размером с детскую площадку и стучит в дверь, которая тоже стеклянная. Зейн сидит за письменным столом и разговаривает по телефону. Увидев нас, он машет нам рукой и заканчивает разговор.
Я сажусь на дизайнерский стул перед его столом. Карл остается стоять. Из правого окна открывается прямой и довольно впечатляющий вид на Скалистые горы.
– Итак, Уайетт.
Каллахан слегка поворачивает кресло влево и закидывает ноги на стол. На них черно-золотые кроссовки от «Армани». Я завидую и решаю купить точно такие же, если моя зарплата в НХЛ когда-нибудь попадет на мой банковский счет.
– Что будем с тобой делать?
Я пожимаю плечами:
– Выпустим меня играть.
Его серые глаза останавливаются на моей правой руке, затем возвращаются к моему лицу:
– Мы оба знаем, что ты не можешь играть.
– Мы не знаем, – отвечаю я.
На лице Зейна появляется улыбка, полувеселая, полурассерженная:
– Хочешь, я зачитаю все отчеты о твоем лечении? Не смотри так. Неужели ты думал, что я ничего не знаю?
Ага.
Вздохнув, я закидываю ногу на колено и наклоняюсь:
– Мои мышцы не в лучшем состоянии, я это признаю. Но я могу играть. Дай мне шанс это показать.
Каллахан поднимает бровь:
– И рискнуть занять последнее место в таблице?
– Я могу сегодня это доказать, – говорю я. – На публичной тренировке.
– Плохая идея, – вставляет Карл. Он судорожно делает шаг вперед и размахивает руками, словно мелкий летающий жучок, который ни на что не влияет, но считает себя самым большим. – На таких тренировках присутствует пресса. Журналисты. Блогеры. Фанаты. Если Лопез там облажается…
– Я вообще-то здесь, спасибо. Не говори обо мне в третьем лице, когда я сижу рядом с тобой, Карл.
Наш пресс-атташе скрежещет зубами, но Зейна Каллахана это, кажется, странно забавляет. Уголки его рта вздрагивают.
– Ладно, Уайетт. Тренировка начнется через, – он смотрит на свои смарт-часы, – девяносто минут. Иди переоденься, а потом присоединяйся к остальным. Сначала они разминаются в зале.
Мое сердце учащенно бьется. Я не ожидал подобного. Через девяносто минут мои ноги снова коснутся льда после нескольких месяцев перерыва. В животе у меня бурлит: отчасти от волнения, отчасти от радости. Но радости больше.