Наш коридор ничем не отличается от коридора для гостей – он один и тот же, только разделен установленной когда-то перегородкой. В конце коридора деревянная приставная лестница, сделанная из толстых стволов деревьев, которая ведет на крышу. А на крыше – моя комната.
Моя комната.
Она выглядит точно так же, как и два года назад, когда я уезжала из Аспена. Здесь успела недолго пожить Пейсли. Она занимается фигурным катанием и переехала сюда в прошлом году. Тогда она не знала, как ей быть: она сбежала от своего тренера в Миннеаполисе и оказалась в Аспене. Я люблю ее. Все ее любят. Пейсли – она как Аспен. Рядом с ней ощущаешь покой.
Я улыбаюсь, окидывая взглядом комнату. Либо она тщательно старалась ничего не испортить, либо мама расставила все так, чтобы я чувствовала себя как дома. Я вполне допускаю и то, и другое.
Стены расположены под углом, а окно – на треугольной стене, которая ведет на улицу. В начальной школе я была самой крутой, потому что всем говорила, что живу в треугольном доме.
Эта комната – воплощение мечты каждой девушки, которая любит уютное Рождество. По балкам крыши вьются гирлянды. Стены сделаны из необработанного дерева. Я никогда не клеила на них обои, потому что мне так больше нравится. Вдоль стен стоят широкий шкаф, старинный письменный стол, которым я никогда не пользуюсь, и два комода. Мой взгляд скользит к дивану с белой обивкой под двойным окном. На шторах до сих пор висит золотая гирлянда с рождественской звездой, которую я повесила несколько лет назад, а потом, конечно, забыла о ней. Почему-то мне не захотелось потом ее снимать. Мне она нравится.
Дерево под ковром с ромбами скрипит, когда я прохожу по комнате. Странно снова оказаться здесь. Не просто временно, а именно вернуться. Снова в Аспен. Снова в свою комнату. Это самый настоящий психоз в худшем смысле этого слова, потому что в этом месте все слилось воедино. Все воспоминания – и хорошие, и плохие – нахлынули разом.
Я опускаюсь на кровать и наслаждаюсь упругостью матраса. В общежитии Брауна такого не было – он был жестким, как бетонный блок, несмотря на то что мы потратили кучу денег на мое обучение, все мои сбережения. Несколько тысяч долларов за бетонную кровать – супер, правда?
Я провожу ладонью по краю кровати, касаясь полированного дерева с белой отделкой.
Эту кровать смастерил мой отец. Мне было четырнадцать, а ноги у меня были такие длинные, что на полфута выступали над рамой детской кроватки. Поэтому я всегда спала в позе эмбриона, чтобы с нее не свешиваться. Подумать только.
Примерно в это время я начала встречаться с Уайеттом. Мы оба были совсем еще юными, зелеными, настолько влюбленными, что едва могли смотреть друг на друга, не краснея. Однажды субботним утром отец решил проверить способности Уайетта к ремеслу. Он взял его в Красные горы, срубил дерево и за день сделал вместе с ним эту кровать. После этого отец стал считать Уайетта членом семьи. По крайней мере до тех пор, пока сам не сбежал в Хэмптон с загорелой туристкой и больше не выходил на связь.
С тяжелым вздохом я опускаюсь на старое лоскутное одеяло и поднимаю руку, чтобы отодвинуть от лица гирлянду. Она висит по всей комнате. Раньше она крепилась к деревянной балке над головой, но со временем скотч, видимо, отклеился. Я смотрю сквозь наклонный световой люк прямо над собой. Мы установили его позднее, потому что в детстве я всегда мечтала считать звезды перед сном. Сейчас на горизонте клубятся утренние облака, окрашивая небо в розовый цвет. Я закрываю глаза.
Эта комната моя. Я прожила в этом треугольнике много лет. Она моя, но я чувствую себя чужой. Такое ощущение, будто я больше не знаю, кто я на самом деле.
В Аспене я была Арией Уайетта. В Провиденсе я была студенткой факультета спортивной медицины, меланхоличной Арией, которая никогда не выходила на улицу и скучала по снежным горам, сумасшедшему Уильяму, городским собраниям, туристам, походам, следам на снегу, детям, визжащим на санках, вафлям с горячей вишней перед камином во время метели.
Теперь я вернулась, но я больше не Ариа Уайетта. И не та Ариа, которая учится в Брауне и проводит дни в одиночестве.
«Кто же я?»
Дорогие дамы и господа, я не имею ни малейшего понятия.
Растущая между нами пропасть
– Давай, приятель. Вперед. Если ты это сделаешь, я тебя убью и… Ого, ну ты и мудак.
Пульт выскальзывает у меня из руки и падает на ковер, когда я поднимаю вытянутую руку с диванной подушки и снова роняю его. Я сажусь, беру колу с журнального столика и делаю большой глоток. По телевизору показывают хоккейный матч моей команды. «Аспен Сноудогс» против «Сиэтл Крокодайлз». Первая игра НХЛ в этом сезоне, а меня там нет.
Я не хочу об этом думать. Не хочу вспоминать о том, что я натворил, о том, что мне приходится сидеть сейчас здесь, и я не могу играть, потому что каждая мысль об этом – это мигающая красная кнопка самоуничтожения, которая убивает меня и кричит у меня в голове, какой я мерзкий кусок дерьма. Тем не менее два периода хоккейного матча у меня не было иных мыслей, потому что я наблюдал, как очень плохой игрок по имени Грэй испоганил мою позицию центрального нападающего. Теперь он просто взял и бросил шайбу в сторону ворот высоко поднятой клюшкой и стоит довольный. Высоко. Поднятой. Клюшкой. Это против правил. Его отправляют на скамейку запасных на две минуты, но это затягивается, потому что наш нападающий отрезает ему путь с перекошенным от гнева лицом.
Открывается входная дверь. Моя сестра Камила кладет ключи на комод в прихожей и заходит в гостиную с двумя бумажными пакетами. Она бросает взгляд на телевизор, хмуря брови, на ходу снимая свои отвратительные угги. До сих пор не понимаю, почему люди носят обувь за двести долларов, в то время как тапочки из «Таргет» выглядят так же и стоят всего десятку.
– За что Пакстон так набросился на нового центрфорварда?
Горлышко бутылки шипит, когда я опускаю колу.
– Это не новый центрфорвард. Просто временная замена.
Камила пожимает плечами:
– Да какая разница?
Я беру у нее бумажные пакеты и заглядываю внутрь. Куриные крылышки из «Лыжной хижины».
– Большая. Если бы был новый, значит, я больше не в команде. А так это временная замена – значит, я еще буду играть.
Сестра закатывает глаза и устраивается в мягком кресле в нише у окна:
– Ладно. Так за что Пакстон набросился на центрфорварда, который играет в этой позиции до тех пор, пока король Уайетт не вернет себе трон?
Я протягиваю ей один из пакетов. Камила стаскивает с себя пальто, перекидывает его через ручку кресла рядом с собой и с нетерпением берет его. На ней все еще рабочая одежда – длинное шерстяное платье с принтом «Лыжной хижины».
– Он забил гол, который не засчитали из-за удара высоко поднятой клюшкой.
– Вот тупица. Давай, прикончи его, Пакстон.
– У тебя завтра первая пара отменяется?
Тем временем судья прервал потасовку, и Грей пошел на штрафную скамейку. Камила наклоняется вперед и жирными пальцами берет с дивана шерстяной плед. Я морщусь. Она так постоянно делает. Ее комната похожа на взорванное поле для игры в «Сапера»: повсюду валяются коробки из-под пиццы и баночки из-под йогурта. Это так мерзко, а ей плевать. Я избегаю этой части дома и иногда распыляю освежитель в коридоре. Этого недостаточно, но и заходить туда я не хочу.
– Нет, – говорит она, не глядя на меня. Она сосредоточилась на телевизоре.
– Ты же вроде собиралась договориться с Дэном и взять на этой неделе ранние смены.
– Это ты хотел, чтобы я с ним договорилась, – сестра бросает на меня укоризненный взгляд, который ей не совсем удается, потому что у нее изо рта торчит половинка куриного крылышка. – Я же тебе говорила, что буду брать те смены, которые приносят больше чаевых.
Я думаю только об одном, но трижды. ЯРОСТЬ, ЯРОСТЬ, ЯРОСТЬ. Если я не сделаю быстрый вдох и не сосчитаю до десяти, я начну кричать, а я не хочу, потому что тогда Камила возмутится и исчезнет в своей грязной пещере с крысами, пауками и личинками… Ладно, может быть, там не так уж все плохо, но, честно говоря, судя по запаху из ее комнаты, это вполне может быть правдой.
Я не хочу, чтобы она оставалась одна. И сам я тоже не хочу сидеть в одиночестве. Поэтому я встаю, иду на кухню, успокаиваюсь и несу в гостиную влажные салфетки.
– Мила, – говорю я и протягиваю салфетку, которую она неохотно принимает. – Это твой последний год в школе. Старушка Клируотер сказала, что тебе надо подтянуть некоторые предметы. Скоро экзамены SAT. От их результатов будет зависеть, в какой колледж ты сможешь поступить. Ты же хочешь поступить в колледж?
Сестра меня игнорирует. У нее это хорошо получается, она всегда так делает, как будто я просто воздух, пуф – и меня нет. Она откусывает от куриного крылышка и резко вдыхает, когда наш правый защитник пропускает нападающего команды соперника.
– Боди-чек, Кейден, боди-чек! O meu Deus[1], зачем тебе мышцы?
– Мила.
Она вздыхает в отчаянии:
– Хочешь, я уволюсь, Уайетт? Без проблем. С радостью. Тогда у меня появится время, чтобы сидеть за книгами и осваивать школьную программу. Просто при свечах и без интернета это будет сложновато.
– А?
– Ты не можешь играть, поэтому не получаешь денег. Мама и папа оставили нам этот дом, но на счетах почти нет денег. Нам приходится платить за все самим. За электричество. Интернет. Продукты.
Как всегда, стоит кому-то упомянуть родителей, сразу же нависает гнетущая атмосфера.
Отец умер, когда мы были еще маленькими. Попал под лавину. Два года назад мама отправилась вслед за ним на небеса после того, как у нее распространился рак шейки матки. От воспоминаний о них до сих пор каждый день сердце кровью обливается.
– Тебе семнадцать, Камила. Ты не обязана нас содержать. Предупреди Дэна. Я выйду на работу.
Камила хмыкает: