Я вздрагиваю от звука его имени из ее уст. Она замечает это и сочувственно на меня смотрит.
– Прости. Все-таки это так странно, в смысле, не упоминать его при тебе, потому что вы так долго были… ну, сама знаешь…
– Все хорошо.
Я заставляю себя улыбнуться, накладываю в тарелку банановый пудинг и стараюсь держать осанку как можно прямее.
– Это не твоя вина. И…
Я прикусываю нижнюю губу, когда мы отворачиваемся от супов и идем по траве между жаровнями.
– Я все равно давно хочу тебе сказать: приходи, когда захочешь, хорошо? Если у тебя проблемы, если просто хочешь поговорить, если скучаешь по родителям или тебе нужна подруга – я всегда тебе рада, Мила.
Она царапает ногтем полоску сцепленных картонных тарелок в руках. Я замечаю, как она сглатывает, и ее ноздри подрагивают, прежде чем она поднимает глаза.
– Спасибо.
Я киваю. Улыбаясь, я смотрю ей вслед, пока она отворачивается и идет через площадь к друзьям. Улыбка не сходит с моих губ, пока я поворачиваюсь и иду к Харпер.
– Ариа.
Я застываю в таком положении на две секунды, просто стою на месте, с тарелкой в руках, вокруг меня Аспен, все пышет жизнью. В голове туман. Можно уйти. Просто не обращать на него внимания. Я думаю: почему я вообще должна с ним разговаривать, почему? Потому что мы поцеловались? Потому что одно прикосновение разрушило всю защиту, которую мне пришлось кропотливо выстраивать на протяжении последних нескольких лет?
Может быть. Но еще и потому, что я не могу ничего с этим поделать. Потому что этого хочет сердце. Потому что я хочу его видеть, должна его увидеть: эти тонкие черты лица, золотисто-карие глаза, похожие на карамельный сахар, полные губы, которые он еще вчера прижимал к моим, вызвав во мне взрыв.
Я медленно поворачиваюсь. Так медленно, что за это время проходит сотня лет. Не меньше. И вот он стоит прямо передо мной, а лицо у него такое мягкое и безмятежное, как будто он только что обрел семью, которая пропала много лет назад. На нем темно-синий пуховик от «Томми Хилфигер», под которым его грудь быстро поднимается и опускается.
– Спасибо, – говорит он, совершенно бездыханный, совершенно потерянный, просто стоя здесь, передо мной. – За то, что ты сейчас сделала.
Я не сразу понимаю, что он имеет в виду Камилу, потому что смотрю на него и не могу думать ни о чем другом, кроме как о нашем вчерашнем поцелуе, о его грубых руках, сжимающих мое лицо.
В эти секунды, когда я смотрю на него, я думаю о многом. Я думаю: «Как ты смеешь обращаться ко мне, здесь, перед всеми, перед нашей семьей, ведь здесь же весь город, весь Аспен! Мы все семья, так или иначе».
Я думаю: «Какой же ты красивый. Какой красивый».
Я думаю: «УАЙЕТТ ЛОПЕЗ, ГРЕБАНЫЙ ТЫ МУДАК. Ты не просто разбил мне сердце, нет, ты по-настоящему взял и вырвал все, что от него осталось, сильно, хладнокровно, потому что разбить тебе было недостаточно. Ты просто смирился с тем, что я истекаю кровью, что я замерзаю без тебя, без твоей любви, без того, что у нас было. И все внутри меня стало серым, эмоции потускнели, а их слои превратились в руины, ты их разбомбил, на некоторые из них уже никогда не попасть. Потому что кто знает, сколько мин ты туда заложил, кто знает, как далеко можно туда зайти, пока во мне не произойдет очередной взрыв, причиной которого станешь ты?»
«Больше нет никакого “мы”, потому что ты этого не захотел, потому что ты утопил все, что было, в кислоте и яде, смоле и болоте, потому что ты все испортил, ТЫ, УРОД, и я ненавижу тебя за это. Я ненавижу каждое воспоминание, каждое чувство, связанное с тобой, в первую очередь тебя, но самое-самое-самое главное – то, что я люблю тебя, слышишь, идиот, я люблю тебя и скучаю по тебе, и ЭТО ДОЛЖНО ПРЕКРАТИТЬСЯ».
А что же я говорю?
– Да.
Его плечи опускаются, и он делает шаг назад, как будто хочет уйти, но затем, совершенно неожиданно, тянется к моей руке. Тарелка падает на землю. Желтая банановая масса устилает морозную лужайку. Мой рот открывается, я задыхаюсь («Помогите, что такое, почему я на это соглашаюсь, почему я так этого хочу?»), а он смотрит на меня медовыми глазами, тепло и решительно, прежде чем его пальцы разжимаются. Он хочет отпустить. Хочет уйти.
И вдруг я реагирую, слишком резко, точно внутри меня сработал какой-то предохранитель – я стискиваю, сжимаю его пальцы так крепко, что его рука остается в моей.
ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ, АРИА? ТЫ ЧТО, ОКОНЧАТЕЛЬНО СПЯТИЛА?
Уайетт смотрит на меня, его глаза широко раскрыты, губы приоткрыты, а затем все происходит очень быстро: он тянет меня за собой, всего на несколько шагов, семь, если быть точной, и вдруг мы оказываемся за колокольней. Здесь ни души. Все на другой стороне.
Я прижимаюсь спиной к стене башни, а передо мной стоит Уайетт, тяжело дыша, позади меня ледяной холод, впереди – обжигающий жар, вот это момент, вот это смесь, горячая и холодная, как наша любовь.
Спустя два вдоха Уайетт подходит ближе. Его рука опускается на стену слева от моей головы, и вот его лицо прямо надо мной. Я узнаю тени от ресниц на загорелой коже, узнаю тоску в его глазах, узнаю так много того, чего совсем не хочу.
Его губы в нескольких миллиметрах от моих. У меня перехватывает дыхание в буквальном смысле, и не могу поверить, что это происходит прямо сейчас, что я это позволяю, эту близость и все остальное, но я ничего не могу поделать, просто не могу.
Уайетт издает сдавленный звук, который лишает меня всякой силы воли. Колени подгибаются, и мне кажется, что в любую секунду земля провалится под ногами, и я упаду, просто упаду, потому что нахожусь в самом разгаре полета фантазии, который не может больше продолжаться. Я должна это прекратить. Немедленно.
Слова уже звучат на моих губах, и я собираюсь их произнести, сказать, что он должен остановиться, что из этого ничего не выйдет, но тут он поднимает другую руку. Медленно, так медленно, словно это движение причиняет ему боль, его пальцы касаются внешнего края моей челюсти, спускаясь к подбородку, и единственное, что сейчас срывается с моих губ, – это слабое хныканье.
Прикосновение едва ощутимое, и в то же время в нем есть все и даже больше. Тело горит. Я вся горю. По телу пробегают мурашки, и я едва перевожу дыхание.
Мы смотрим друг на друга, один взгляд, шесть лет, горячая кровь в наших венах, наэлектризованные нервы, бешеный пульс в двух телах. А затем Уайетт целует меня. Он целует меня, прямо здесь и сейчас, и все, что мне надо сделать, это остановить его, прямо сейчас. Но все, что я делаю, это провожу ладонью по щетине на его затылке и притягиваю к себе, потому что он мне нужен, черт возьми, мне нужен Уайетт Лопез.
Он вздыхает между двумя этими прикосновениями, как будто этот момент самый прекрасный и одновременно самый болезненный в его жизни, и как будто он едва может это вынести, потому что обе эмоции доходят до крайности – они слишком бурные, слишком вопиющие для нас обоих, ведь я чувствую то же самое, в точности то же самое.
Это не похоже на то, что было вчера. Сейчас все жестко, страстно и стремительно, и похоже на вдох после долгого пребывания под водой, но в то же время кажется, что я тону – это как последний незабываемый момент, который можно пережить лишь однажды, и поэтому хочется насладиться им сполна, поглотить без остатка.
Он всем весом прижимается к моему телу, но этого недостаточно. Я чувствую его возбуждение в нужных местах, и если бы не штаны, мы прижались бы друг к другу, раскаленные добела, пламенное инферно: Уайетт и я.
Горько-сладкий образ, от которого я трепещу, который заставляет меня шептать его имя. От звука моего голоса по его телу пробегают мурашки, за которыми следует болезненный стон, и я знаю его так хорошо, изнутри и снаружи, знаю, что для него это было слишком. Совершенно невыносимо.
Я права. Последнее прикосновение его губ – бархатисто-мягкое, похожее на дыхание, прежде чем он отрывается от меня.
Уайетт прислоняется своим лбом к моему. Наши глаза открыты. Мы смотрим друг на друга, тяжело дыша и задыхаясь, прерывисто, не в силах понять это, не в силах переварить.
Когда Уайетт заговаривает, его голос звучит грубо и тяжело, тяжело из-за этого момента, который несет в себе слишком много.
– Ты – самое прекрасное, что может представить мое сердце, Ариа Мур.
А потом он уходит. Он уходит, а я стою тут, с распахнутой душой, бездыханная, с распухшими губами и трепещущим сердцем, и теряю ее, надежду, здесь и сейчас, в этот самый момент. Теперь я уверена, что больше никогда не смогу испытывать таких чувств ни к кому, кроме Уайетта, потому что это ненормально, потому что это нечто большое, нечто неосязаемое, вселенски великое и неуловимое.
Но этого просто не может быть. Безысходность накатывает волнами. Она захлестывает меня, пока от счастья от его прикосновений не остается ничего.
Одержимость надеждой
Со времени конкурса супов прошло две недели. Две недели, в течение которых меня не покидал сладкий вкус губ Арии. Мед и сливочный сыр, ее любимый завтрак. Я держусь за эти воспоминания, потому что она, конечно, избегает меня после того… случая. На двух последних городских собраниях она сидела на сене вместе с Харпер, в самом дальнем углу, но хотя бы без шляпы. Наверное, думала, что я ее не замечу, но я вижу Арию везде, как бы хорошо она ни пряталась.
Как ни странно, меня ничуть не беспокоит, что она убегает каждый раз, когда меня видит. Теперь я понимаю, что наши отношения так и остались неразрешенными. То, как ее тело реагировало на мои прикосновения, как загорались ее глаза, полные жизни, полные любви, как мои губы приводили ее в трепет… Ариа Мур все еще хочет меня, но делает все возможное, чтобы об этом не думать. Я знаю ее так хорошо, что я знал, знал, что после нашего поцелуя не пройдет и десяти минут, как «Пакстон» получит от нее сообщение – ведь она настолько без ума от меня, так влюблена, что это сводит ее с ума, что она пытается сделать все, чтобы забыть меня и само воспоминание о моем прикосновении.