Взгляд Камилы перебегает с меня на Уайетта. Она беспокойно ерзает, как будто ее кто-то кусает, и продолжает смотреть на дверь.
– Уайетт, давай уже…
– Два года, – говорит Уайетт. – Такое ощущение, что время остановилось.
Я выдерживаю его взгляд:
– Для меня – нет.
Он роняет свою большую хоккейную сумку. Ручка соскальзывает с плеча. Сумка с грохотом падает на деревянный пол, когда он делает один, два, три шага вперед. Я задерживаю дыхание. Лицо Уайетта приближается. Он кладет свои большие руки на стол, вытягивает их и протягивается ко мне. Наклонив голову в сторону, он касается губами моего уха.
– Лгунья, – шепчет он.
По моим рукам бегут мурашки. Мне хочется что-то сказать, что-то, что могло бы поколебать его чертову самоуверенность, но правда в том, что я едва могу дышать. Кончики пальцев реагируют на недостаток кислорода и подают предупреждающий сигнал, начиная покалывать.
Губы Уайетта задевают мой подбородок, когда он возвращается на место. Легкое прикосновение, не хуже любого другого, но это слишком, слишком много всего и сразу, и я невольно вздыхаю.
Его глаза вспыхивают, когда он это замечает, и это злит меня, бесконечно злит, потому что он живет ради победы, ему важна только она, он ей упивается, она его возбуждает несмотря на то, что он причинил мне столько боли.
На глаза наворачивается волна слез, дикое море, не поддающееся контролю.
– Тебе именно это нравится, да? – мои слова сопровождает дрожь. – Смотреть, какую власть ты имеешь надо мной?
С лица Уайетта исчезает вся краска. На его губах больше нет ухмылки. Нет блеска в глазах. Потухший янтарь, без меда, просто карий, а не золотой.
– Я для тебя сраная игра, в которую ты хочешь выиграть.
– Ариа, – говорит он. – Нет.
Он видит, что я больше не могу. Понимает, что я в любой момент разрыдаюсь и покажу, как сильно я страдаю.
Он вытирает лицо тыльной стороной ладони, как будто ему приходится бороться со слезами.
– Черт, – говорит он, очень тихо, очень резко, и бросается ко мне вокруг стойки, чтобы обнять меня, или прикоснуться, или погладить по волосам, как он делал раньше. «Тс-с, – будто хочет сказать он, – все хорошо, мы вместе, нас с тобой спасет любовь». Но прежде, чем он успевает это сделать, дать мне еще одну причину скучать по нему, тосковать до ужаса, Камила хватает его за запястье.
Он пытается стряхнуть с себя ее руку, но его сестра шикает на него и оттаскивает обратно.
– Уайетт, – говорит она. – Оставь ее.
«Да, Уайетт. Оставь меня».
«Оставь меня в покое навсегда».
«Больше никогда меня не отпускай».
Несколько секунд он стоит между прилавком и Камилой и смотрит на меня. В его взгляде столько боли, столько меланхолии и душераздирающей грусти, что мне кажется, что он тоже скучает по мне. Но затем его плечи опускаются, и он сдается. Он прижимает руки к голове, ладони кладет на бейсболку и зажмуривается, как будто прячется от мира и нас, здесь и сейчас, от всей боли и неприятных душевных мук, но, прости, Уайетт, по-другому не бывает, так устроена жизнь. Тебе придется открыть глаза. Посмотри, что ты наделал, посмотри, что ты сделал с нами.
Ты нас уничтожил.
Когда он их открывает, я вижу слезы. Всего на секунду, может быть, даже на десятую долю миллисекунды, в любом случае очень короткую, но слишком настоящую, слишком значительную, чтобы я ее не заметила.
Затем брат с сестрой Лопезы оставляют меня одну. Я жду, пока захлопнется дверь, считаю до четырех, семи, девяти, одиннадцати, пока спазматическое напряжение не отпускает, и я опускаюсь на пол. Я пытаюсь глубоко вдохнуть, но ничего не выходит. Ноги и руки отяжелели и ослабли одновременно, как будто у меня жар. Я прислоняюсь головой к стене, подтягиваю ноги и смотрю в потолок.
– Что думаешь, Ариа? – мама стоит в каменной арке и смотрит на меня сверху вниз. – Теперь ты готова поговорить?
Я киваю. По лицу текут слезы.
Мама подходит ко мне. Она охает, опускаясь на колени, но ничем не выдает, что я ее чем-то обременяю. Она протягивает мне руку, и я беру ее. Моя тихая гавань, свет в ночи.
– Давай, мышка, – говорит она. – Иди сюда.
Я с трудом поднимаюсь на ноги, сильно шатаясь, и замечаю со стороны, как мама кладет на прилавок карточку «Скоро вернусь». Путь до моей комнаты кажется бесконечным марафоном. Лестница. Прихожая. Смежная дверь. Снова коридор. Снова лестница. Кровать.
Матрас подрагивает, когда я сворачиваюсь на нем калачиком и зарываюсь лицом в свою любимую мягкую подушку. Я лишь смутно осознаю, что мама проводит рукой по моим растрепанным волосам. Она тяжело дышит из-за того, что ей пришлось подниматься по лестнице в мою комнату.
– Ты просто сбежала, – говорю я. Мой голос звучит приглушенно. – Оставила меня одну.
– Ариа, – голос у нее нежный. Мягкий. Полный любви. – Мышка, ты уже не ребенок.
– Но ты же моя мама.
– Да. И я буду защищать тебя всю жизнь, если придется. Но вам с Уайеттом… – она надолго замолкает. – Тут я ничем не могу тебе помочь.
Я поворачиваюсь на бок и смотрю на нее:
– Что мне делать, мама? Когда уже боль утихнет?
На ее лице появляется грустная улыбка. Она ловит большим пальцем мою слезинку.
– Когда ты начнешь это принимать.
– Что принимать?
– Что все уже в прошлом, – поймав мой взгляд, она вздыхает. – Так и думала.
– Что?
– Ты до сих пор его не забыла, да?
Осознание приходит медленно, оно пробирается от кончиков пальцев до самого сердца.
– Нет, – говорю я, и это слово едва не убивает меня.
Мама делает паузу. Затем она откидывается назад и проводит пальцем по нитке гирлянды, которой я обмотала столбик своей кровати несколько лет назад.
– Любовь сильна, Ариа, и именно поэтому она может причинять боль, ужасную боль. Хотела бы я как-нибудь забрать ее у тебя, но не могу. И лишь тебе решать, должна ли она утихнуть. Не Уайетт, не я, только ты.
– Я хочу, чтобы она утихла, – я вяло потягиваюсь и отползаю назад, пока не упираюсь спиной в покатую крышу. – Но как? Как мне это сделать – забыть?
– Ты говорила, что познакомилась с каким-то Пакстоном, – говорит мама. – Он тебе нравится?
– Да.
– У тебя от него бегут мурашки по коже?
– Каждый раз.
Мамин взгляд останавливается на пустой банке из-под печеных бобов, затем она снова смотрит на меня, и черты ее лица смягчаются.
– Это хорошо, Ариа. Это верный путь. Сосредоточься на нем. Включись. Уайетт не исчезнет из твоей жизни в одночасье. Нельзя просто взять и отрезать кусок от собственного сердца, это невозможно. Но если ты снова влюбишься, если начнешь жить дальше, то в конце концов все наладится.
– Ты так считаешь? – шепчу я.
Мама улыбается.
– Обязательно, – она встает и снимает с моей ноги тапочек «Биркенсток». – Возьми сегодня выходной. Поучись. Подумай. Я справлюсь сама.
– Хорошо, мама.
Когда она выходит из комнаты, я переворачиваюсь на живот и закрываю глаза. Слезы, которые я выплакала, стекают по щекам. На меня свинцом наваливается усталость, но я не хочу спать, потому что знаю, что мне будет сниться Уайетт, сто процентов, а я не смогу этого сейчас вынести. Я достаю из кармана мобильный телефон и пишу Пакстону. Я так хочу, чтобы все прошло, чтобы это болезненное ощущение в груди прошло, я так хочу смотреть на Уайетта и ничего не чувствовать!
«Я ошибалась. Шоколадные брауни на завтрак НЕ ГАРАНТИРУЮТ, что день будет хорошим».
Проходит минута, и мой телефон вибрирует.
«Вот же ж… Попробуй банановые блинчики».
«Я не умею печь».
«Что-то не верится».
«Патриция сломала зуб о мое печенье».
«Какая Патриция, из пекарни?»
«Да».
«Ей же лет двести. Зубы сами выпадают. Наверняка у тебя вкусное печенье».
Я невольно смеюсь. Не успеваю я напечатать ответ, как от него приходит еще одно сообщение.
«Так что случилось?»
Мои пальцы замирают над экраном, пока я размышляю, сказать ему или нет. В конце концов я решаю, что честность важна, если это может стать началом чего-то большего, и пишу:
«К нам в гостиницу приходил мой бывший».
Он что-то пишет. Останавливается. Пишет. Останавливается. И присылает:
«У тебя еще есть к нему чувства?»
Ого, хорошо, замечательно. Я не ожидала такого ответа.
«Мы встречались шесть лет. Я бы солгала, если бы сказала, что я к нему равнодушна. Но я не хочу оглядываться назад, я хочу узнать тебя получше, узнать, что ты любишь есть на завтрак, что тебя смешит, болтаешь ли ты перед сном или просто засыпаешь… Я хочу знать, какие прикосновения заставляют твое сердце биться быстрее, как ты проводишь воскресенья, надеваешь ли ты носки в постель, что ты ешь с начос – сырный соус или сальсу… Я хочу знать все, Пакстон, потому что думаю, что мы можем стать счастливыми, если приложим к этому все усилия».
Он долго не отвечает, а потом присылает только смайлик с раскрасневшимися щеками. Наверное, я его перегрузила. Или он не может смириться с тем, что я не могу забыть Уайетта, или, или, или. В расстройстве я кладу мобильный телефон рядом с собой и проваливаюсь в подушки, и тут телефон снова вибрирует.
«Банановые блинчики. «Симпсоны» и Уильям. Болтаю перед сном. Уверен, ты знаешь, как ко мне прикасаться, если мы когда-нибудь встретимся лицом к лицу. Никаких носков, это чужеродные предметы. По-разному, но мне нравятся походы на Баттермилк Маунтин. Сырный соус (кто вообще ест сальсу?! Меня пугают такие люди). Ничего, что тебе нужно время, Ариа. Кому оно не нужно? Может быть, однажды ты сможешь общаться со мной так, что тебе не придется вспоминать о времени, проведенном с бывшим парнем, но ты сможешь вспоминать о нем как о хорошем друге. Я верю, что так душе будет легче справиться».
Мне снова хочется плакать, когда я читаю его слова. Пакстон прав, настолько прав, что даже удивительно, как просто это звучит. Еще страшнее то, насколько сильно это мне помогает выбраться из ямы. Он протягивает руку, и я хватаюсь за нее всеми пальцами, что есть сил, чтобы не упасть снова.