Камила снимает наушники и смотрит на меня:
– Все нормально, любовничек Бибер?
– Не понимаю.
– Чего не понимаешь?
– Почему со мной такое происходит.
Она хмурится:
– Что именно?
Я выпрямляюсь. Вытираю лицо ладонью и сосредотачиваюсь на тканом ковре между мной и сестрой.
– Почему мама с папой умерли? Почему я не контролировал себя хотя бы немного, совсем чуть-чуть? Тогда бы того вечера два года назад никогда бы не было. Я бы не напился, не принял бы ничего, не потерял бы контроль над собой и не переспал бы с Гвен. Мы с Арией до сих пор были бы вместе. Мы с ней были бы… Арией и Уайеттом. А вместо этого… – когда я выдыхаю, воздух с дрожью вырывается наружу, – я все испортил.
– Уайетт… – сестра отодвигает свои бумаги, встает и подходит ко мне. Она садится на матрас и обнимает меня. – Эй, прекрати. Хватит себя изводить. Ты этим ничего не добьешься, понимаешь? Что было, то было, и это была ошибка. Но, Уайетт, то, что ты пережил в тот момент, было из ряда вон выходящим. Вся жизнь разрушилась в один момент. Только что ты был молод и беззаботен, только что окончил школу, а в следующую секунду вдруг стал на сто лет старше, – она поднимает руку и начинает загибать пальцы. – Маленькая сестренка, о которой нужно было заботиться, без родителей, непонятно, как жить дальше, будущее, которое ты построил для себя и не знал, сможешь ли удержаться на этом пути, взрослые вещи, с которыми приходилось разбираться и с которыми тебе никогда не приходилось иметь дело раньше… – она снова опускает руку, слегка сжимает мое колено и настойчиво смотрит на меня. – У тебя был срыв. Тебя можно понять. И, знаешь, возможно, это послужило толчком к очень, очень большой ссоре между тобой и Арией. Да, ты подлил масла в огонь, но, по правде, знаешь, что? Это она его зажгла. Она сбежала. Она не захотела разбираться в причинах, хотя и знала, насколько ты был не в себе, хотя и понимала, что в этой истории может быть какая-то подоплека, которую ей следует знать. Не ты один все испортил, Уайетт. Она тоже виновата. Не вини себя во всем, пожалуйста, потому что ты любишь Арию и борешься за нее, а это говорит о том, что ты не хотел, чтобы все закончилось. Ты не хотел причинить боль или испортить ей жизнь.
Ее слова – это тот самый стенобитный шар, который разрушает плотину. Я прижимаю костяшки пальцев к закрытым глазам, но это не помогает. Слезы появляются быстро. Сильным потоком. Мои плечи трясутся. Не помню, когда в последний раз так плакал. Наверное, когда умерли родители. Но это облегчение – больше не нужно держать все в себе, не нужно проглатывать слезы.
Камила прижимает меня к себе. Она кладет голову мне на плечо и не говорит ни слова, а я сижу рядом с ней и плачу, лишь бы не дать сердцу захлебнуться.
Мы тонем под волною слов, которые друг другу не сказали
Я сижу на кухне и сортирую наши разномастные кружки: те, у которых самые бессмысленные надписи, ставлю налево, у которых смысла больше – направо, и тут раздается стук в смежную дверь. Мамы нет дома. Они с Уиллом возвращают лошадей из аспенской кареты в конюшню и готовятся к завтрашнему городскому собранию.
Нахмурив брови, я вешаю кружку Даниэла на дальний крючок слева на стене и иду к двери. Я слегка ее приоткрываю, и передо мной оказывается Уайетт: руки в карманах брюк, на лице ухмылка, в которую я влюбилась давным-давно.
– Привет, – говорит он. Просто «Привет», как будто это пустяк – что он стоит на пороге двери, совершенно обычное явление.
Я приоткрываю дверь еще немного и наклоняюсь в щель между краем двери и косяком. Несмотря на то, что Уайетт видел меня в мешковатой одежде миллион раз, я краснею из-за своего наряда – спортивные штаны, мешковатая белая футболка и косички.
– Привет.
– Тебе лучше?
– Да, – молчание. – Я намазала рану кремом.
Уайетт наклоняется, расслабленно опираясь на ступни, его брови поднимаются к линии роста волос, а от улыбки на лице появляются ямочки.
– Я так и знал, Мур.
Меня потрясает все в этом движении. По рукам бегут мурашки, и Уайетт замечает, конечно же, это замечает.
Я прочищаю горло:
– Так… что ты хотел?
Уайетт вынимает руки из карманов штанов, сжимает одну в кулак и постукивает ею по другой в ровном, неспешном ритме.
– Камила созванивается с подружками.
– И?
– И мне скучно.
Я скрещиваю руки на груди:
– Это не моя проблема.
Но затем я понимаю, какой сегодня день, и добавляю:
– Сейчас вечер пятницы, Уайетт.
Как будто это предложение – достаточное объяснение, значимый факт, не требующий фоновых знаний.
Он наклоняет голову:
– Верно, Шерлок.
– Нет, я имею в виду… по ESPN идет трансляция вашей игры. «Сноудогс» против «Буллхед Буллс».
Он сияет:
– Так ты знаешь?
Пожав плечами, я царапаю насечку на краю двери:
– Я хотела немножко посмотреть.
Когда я добавляю: «Из-за Пакстона», я бросаю на него быстрый косой взгляд, сопровождая его безразличным выражением лица, но внутри меня сердце бьется во всю силу, пока я жду его реакции.
К моему удивлению, его лицо мрачнеет.
– Из-за тебя мне хочется его ударить, ты знаешь это, Ариа?
«Неужели?»
– С чего вдруг?
Уайетт чешет ключицу. На золотисто-коричневой коже остаются три красных рубца.
– Если бы я вышел сегодня на лед, мы бы проиграли, потому что я бы набросился на Пакстона, а не на центрального нападающего соперников.
От его слов у меня в груди развязывается узел, из которого вырывается уютное тепло. Оно наполняет мое тело и в считанные секунды рассеивает холод внутри. В этом нет ничего хорошего, потому что так не должно быть, никак не должно. С Пакстоном – да. С Уайеттом? Боже, нет. Мне нужно сменить тему, отвлечься, уплыть в другое море, не состоящее из наших эмоций и чувств.
– Почему ты не на льду?
Если до этого на лицо Уайетта легла тень, она – ничто по сравнению с тем, что происходит на нем сейчас. Его черты мучительно искажаются, как будто он испытывает страшную боль.
– Ариа, – выдавливает он. – Это… я, ну… я бы…
Когда я вижу его таким, со мною что-то происходит. Его уязвимость вырывает мое сердце из груди. Больно, как будто с меня заживо сдирают кожу, и я знаю, что это жестокая мысль, но именно так оно и есть.
– Все в порядке, – быстро говорю я, потому что мне невыносимо смотреть, как он борется с собой. Я мягко добавляю, – тебе не обязательно отвечать, Уайетт. Все хорошо.
Он кивает, с трудом переводя дыхание. Он бледен.
Господи, да что же такое случилось?
Дрожащими пальцами он снимает с головы бейсболку и проводит ею по волосам, а затем пропускает ее между пальцами.
– Я хотел спросить, не пойдешь ли ты со мной в «Олдтаймер». Сегодня марафон «Железного человека», а я знаю, как тебе нравится Старк.
Он действительно знает. И, черт возьми, я не могу отказаться. Не тогда, когда он стоит передо мной вот так, с разбитым видом, как будто он только что вышел из жестокой схватки, которую не смог выиграть, и с безнадежно нахмуренными бровями.
– Мы не будем одни, – быстро добавляет он, заметив мою нерешительность. – Пейсли с Ноксом тоже здесь. И Эрин с Леви.
Мой взгляд встречается с его, и он сразу же догадывается, о чем я думаю.
– Гвен помогает в закусочной.
Гвен. Не Гвендолин. Я с трудом сглатываю.
– Откуда ты это знаешь?
– Спросил Пейсли, прежде чем прийти сюда.
«Друзья, Ариа. Вы с Уайеттом могли бы стать друзьями, и вся боль осталась бы позади. Ты могла бы смотреть на него, не чувствуя всего этого, твое сердце не обливалось бы кровью».
– Ладно, – я оглядываю себя. – Дай мне десять минут.
В его глазах мелькает огонек:
– Можешь идти так. Мне нравится.
– Ну, конечно. А еще тебе нравятся лакричные конфеты. Видно, ты совсем растерял вкус.
Его взгляд меняется. В нем ощущается что-то развратное, когда он внимательно разглядывает меня и издает резкий звук, когда его взгляд задерживается на моих губах:
– У меня безукоризненный вкус, Ариа.
Я таю под его пристальным взглядом. Между бедер разливается тепло, которого там точно не должно быть. Я думаю о том, как он был сегодня у меня в комнате. То, как он лежал между моими ногами и катапультировал меня в другие миры. Все во мне жаждет потянуть его за собой и повторить все сначала. Я целый день не могла думать ни о чем другом. И это ужасно, просто ужасно, потому что моя голова должна была это проработать.
– До скорого.
Сглотнув, я закрываю дверь, прислоняюсь к ней спиной и несколько секунд глубоко дышу и собираюсь с мыслями.
«Лопез, Лопез, Лопез, не мог бы ты перестать бегать по моему сердцу, словно по завоеванному надувному замку в игровом центре, и понять, что мы закрылись навсегда?»
И не знаешь ты
В Аспене уже несколько дней идет снег. Даже сейчас. Мы с Уайеттом идем бок о бок, в основном молча, и между нами нет ничего, кроме хруста снега под ногами.
Колокольня на рыночной площади звонит восемь раз, когда мы переходим улицу и проходим мимо открытых дверей школы танцев. Орда детей, одетых в белое, как лебеди, образует круг и почтительно склоняет головы, когда Вон входит в центр. Мы с Уайеттом одновременно останавливаемся и заглядываем внутрь.
– Почему Вон надел презерватив на все тело?
– Он такой жуткий, – говорю я. – Гляди, как он лежит.
– Он мне напоминает Грегора Замзу. Его мучительное, крайне тревожное превращение в жука.
– Не могу поверить, что ты до сих пор зациклен на Кафке, Уайетт.
– Он – мастер своего дела.
– Он психопат. Мне страшно от его книг.
Вон ложится в позу зародыша и двигается как рыба в воде. Дети-лебеди танцуют вокруг него балетные па, а Духовная Сьюзан ведет их на «раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре». Но тут ее взгляд переходит на меня и Уайетта, и маленькие лебеди спотыкаются о собственные ноги, о Грегора Замзу, он же Вон, он же жук, когда Сьюзан нарушает ритм.