Мама Арии разбивает яйца в миску и взбивает их со сливками и молоком, пока смесь не становится однородной. На разделочной доске появляются белые крапинки, когда она стучит деревянной ложкой, снимает тыквенное пюре с плиты и выкладывает его в заранее подготовленную форму для запекания.
– Что не поймешь?
– Почему ты всегда так хорошо ко мне относишься.
Рут смотрит на меня почти с жалостью, когда открывает духовку и ставит туда пирог.
– Мы живем в Аспене, Уайетт. Неужели ты думаешь, что до меня не дошли слухи о том, что случилось тогда на самом деле?
Сердце замирает от волнения:
– А Ариа знает?
– Нет.
Она подталкивает ко мне через стойку вторую форму для пирога и жестом показывает, чтобы я вылил в нее тесто. Я делаю, как она говорит, и затем мы вместе выкладываем в форму яблоки в виде венка.
– Она так быстро ушла и отгородилась, как только прозвучало твое имя. Она отказывается говорить о том вечере, потому что это… – Рут скорчила гримасу. – Ей очень больно, мой мальчик. Очень.
Глотать вдруг становится трудно:
– Мне тоже.
Она нежно гладит мою щеку пальцем. К ней прилипает мука.
– Знаю. Это нечестно. И для тебя, и для нее. Ты совершил ошибку. Ариа, скорее всего, тоже, когда не захотела тебя выслушать. Но это не значит, что я одобряю то, что произошло, Уайетт. Это серьезный проступок. Пусть совершенный неосознанно, но все же, – на ее лице появляется грустная улыбка. – Жизнь проверяет вас на прочность.
– И мы провалились по всем направлениям.
– Не знаю, Уайетт, – Рут отворачивается, чтобы переставить пирог на нижнюю полку духовки. Затем она оборачивается, берется за край деревянной стойки, наклоняется и смотрит на меня. – Ты и Ариа, вы ждете… – она вздыхает, берет тряпку и протирает ею столешницу. – Когда кто-то из вас входил в комнату, по телу другого пробегала дрожь, как будто вы ощущали друг друга, как два магнита, которые невозможно разделить. Это было нечто, – она вешает салфетку над краном раковины. Ее взгляд устремлен на ванильный сахар, мелкие кристаллики которого рассыпались по деревянной поверхности. Она качает головой. – Просто… что-то с чем-то. Как магия. А магия не может проиграть судьбе.
От ее слов у меня щемит душу:
– Спасибо, Рут.
Некоторое время мы молчим, каждый из нас погружен в свои мысли, слышно только, как тикает таймер для яиц на столешнице. И тут я чувствую, как телефон вибрирует в кармане. Сообщение от Кейдена.
«Йоу, бро. Идешь сегодня на игру?»
Иногда я прихожу и сажусь рядом с тренером Джефферсоном, чтобы поболеть за свою команду. Меня всегда разрывает на части неизвестность относительно того, когда я смогу вернуться на лед. Когда заживет рука. И с каждым днем окончание трансферного сезона становится все ближе. Отсрочка, которую Зейн великодушно мне предоставил после того, как я облажался на пресс-конференции и последующей тренировке. Сегодня они играют с «Ванкувером». Я на мгновение задумываюсь, но у меня нет никаких планов, поэтому я отвечаю «да».
«Мощь, – пишет Кейден. – А потом все пойдем на АФТЕРПАТИ у Пакстона».
Мне не очень хочется, а поскольку я уже не так много пью, как раньше, после аварии, я все больше понимаю, насколько утомительны вечеринки и как быстро я от них устаю. Но, возможно, веселое настроение команды поможет мне отвлечься, и я решаю пойти.
Я поднимаю взгляд:
– Тебе нужна еще какая-то помощь, Рут?
Она отмахивается:
– Только завтра. Поедешь на ледовый стадион?
– Да.
– Скоро весь Аспен будет наблюдать за твоей первой игрой в НХЛ, сынок, – ее губы складываются в улыбку. – Твои родители очень бы тобой гордились.
Слова впиваются в мою грудь и распускаются целебными бутонами, зарождая жизнь в пустыне, и вдруг я чувствую ее – ту крошечную, упрямую долю надежды, которая меня не покидает. Какое счастье, что хотя бы она всегда со мной.
Стадион приходит в восторг. Коричневые и зеленые цвета футболок болельщиков смешиваются на трибунах, и они ревут во всю глотку. Незадолго до конца третьего периода счет становится 2:1 в пользу «Ванкувера».
– Давай, Оуэн, загоняй! – тренер Джефферсон рвет на себе волосы. Он начал их дергать еще в начале матча. Боюсь, если так пойдет и дальше, скоро от них ничего не останется. – Давай, парень, давай, обходи, обходи, ай, ЧЕРТ!
По залу гремит коллективное: «НЕ-Е-Е-Е-ЕТ!» Шанс был идеальный. Оуэн вышел один на один с вратарем команды соперников, но защитник отобрал у него шайбу перед самым броском по воротам. Джефферсон замахивается и ударяет ладонью по плексигласу. Он поворачивается, вытирает лицо и показывает пальцем на меня:
– Ты бы увернулся, парень, ты бы ни за что не упустил такой голевой шанс.
Я вытягиваю ноги, прислоняюсь спиной к стенке и криво усмехаюсь:
– Что сказать, тренер? Уайетт Лопез бывает только один.
Он закатывает глаза:
– Да, и я очень надеюсь, что этот самый Уайетт Лопез скоро выйдет на лед.
С одной стороны, наблюдать за игрой своей команды – это здорово, за спиной словно вырастают крылья, это как оказаться лицом к лицу с любовью всей своей жизни, но с другой стороны в моем сердце адская боль. Меня бесит, что я получил то, ради чего работал всю жизнь, а теперь сижу на этой проклятой скамейке рядом с запасными и физически не могу осуществить свою мечту.
Шайбой завладел Грей, запасной центральный нападающий. Он мчится по льду, но его закрывают двое крайних, и он вынужден отдать пас Пакстону. Он за несколько секунд освобождается, чтобы снова помчаться к воротам, но Пакстон не отдает пас обратно. Он боится, что Грей все испортит. Когда я это осознаю, то чувствую такую злость, что готов отобрать коньки у игрока рядом со мной и сказать тренеру, чтобы он дал мне выйти на лед. Черт побери, хоккей – это командный вид спорта, и больше всего в нем нужно полагаться на своих ребят, верить на сто процентов, что они знают, что делать, как только шайба коснется клюшки.
Я должен выздороветь. А Грей должен уйти из команды. В противном случае «Аспен Сноудогс» ждет провальный сезон. Я настолько увлекся размышлениями, что понял, что происходит, только когда арена содрогнулась. Фанаты ликуют, топают ногами по полу, аплодируют, а тренер Джефферсон бьется головой о плексиглас как одержимый, выкрикивая: «ДА-ДА-ДА-ДА-ДА-ДА», на лысеющей голове трясется прядка. Мои ребята мчатся по льду и бросаются на Пакстона, которого под ними едва видно. Мой взгляд устремляется на табло. 2:2.
– Отлично, ребята, отлично! – Джефферсон потирает руки и смотрит на свою команду, пока они перегруппировываются. – У вас все получится. Сделайте так, чтобы папочка вами гордился.
Шайба вбрасывается, и один этот звук меня убивает, оголяет нервы и терзает. Это чувство истощает меня. Черт, мне и правда больно, потому что я люблю этот спорт, он – моя жизнь. Я снова чувствую себя голодной собакой, перед носом у которой держат жирную кость: вот, нравится, да? Смотри, но не трогай, терпи, ням-ням, м-м-м, как вкусно.
«Скоро, – говорю я себе. – Скоро».
Последние две минуты. Пакстон передает шайбу Оуэну. Если бы эта ситуация не раздражала бы меня так сильно, я бы посмеялся, как игроки оттесняют Грея на второй план. Оуэн обходит двух нападающих соперника, совершая рискованный маневр в такой близи от них, что едва не теряет равновесие. Игроки «Ванкувера» злятся, я вижу это по их движениям: они агрессивные, импульсивные, резко отталкиваются коньками, рвутся вперед и мечутся. Оуэну ничего не остается, как отдать пас Грею, которого тут же осаждает массивный центрфорвард, и он уступает ему шайбу. Тренер Джефферсон в полном раздрае. Он ругается. Капельки слюны вылетают из его рта по высокой дуге и орошают плексиглас, когда он начинает кидаться в Грея словами, которые даже я не слышал раньше, и которые, дамы и господа, наверняка что-то да значат.
Остается всего тридцать секунд. Желудок нервно сжимается. Я не знаю, смотреть ли мне, когда Пакстон пускается в погоню, но не находит возможности прорваться сквозь стенку соперника, как в фильме ужасов: везде темно, что-то вот-вот случится, хорошее или плохое, мне посмотреть или отвернуться? Помогите, помогите! Но затем Оуэн заманивает нападающего в ловушку, и у того не остается другого выбора, кроме как отдать пас, и происходит именно то, что ребята снова и снова отрабатывали на тренировках: шайба скользит по льду, центральный нападающий «Ванкувера» устремляется вперед, но тут Кейден с Ксандером вырываются от защитника и отсекают его как раз в тот момент, когда шайбой завладевает Пакстон. Я вскакиваю со скамейки и кричу во всю мощь своих легких. Завтра я буду хрипеть по своей же вине, но я должен поддержать товарища по команде. Пакс прорывается в зону атаки, совершенно беспрепятственно, никто его не останавливает. Он вырывается вперед, бьет и забивает. Время на исходе. Последний период заканчивается. Счет 3:2.
Фанаты «Аспена» сходят с ума. Они кричат во весь голос, женщины и мужчины, все выкрикивают имя Пакстона, как будто он святой, кто-то воет, кто-то качает головой. Тренер Джефферсон протягивает руку и прижимает меня к себе, от него воняет потом, но это неважно, я широко улыбаюсь во все зубы. После поражения в прошлой игре «Сноудогс» должны были победить в этой, и, хотя казалось, что они этого не сделают, ребятам удалось переломить ход игры. Я с удовлетворением наблюдаю, как они бросаются друг на друга, дергают за майки и бьют друг друга по шлемам. Но несмотря на то, что момент насыщен серотонином, я чувствую острую боль в животе.
Я хочу стоять там, на льду. Хочу, чтобы команда обнимала меня, когда я забиваю решающий гол. Хочу всем показать, на что способен и за что боролся.
Тренер Джефферсон мчится мимо меня к двери, ведущей в раздевалку, чтобы поприветствовать ребят, когда они исчезают в раздевалке в конце коридора для игроков. Я вижу, как наш пресс-атташе Карл бежит следом, чтобы забрать одного из них, предположительно Пакстона, чтобы дать репортерам интервью. Я смотрю на них и думаю о том, как мы с Ноксом воссоздавали эти моменты в детстве. Мы играли в хоккей на Сильвер-Лейк, когда ножки были короткие, а ступни – маленькими. Мы представляли, что мы самые востребованные игроки в НХЛ. После этого мы брали друг у друга интервью и чувствовали себя великими.