– Я тебе верю.
У нее от удивления открывается рот:
– Ты… что?
– Я тебе верю, – повторяю я, на этот раз увереннее. – И мне жаль, что тебе приходится жить в этих страхах. А еще прости, что осуждала тебя за то, что ты сделала, сама того не желая. Но все же…
Ее плечи опускаются:
– И все же ты не можешь меня простить.
Я горько кривлю рот.
– Да, по крайней мере, мне этого хочется. Но это трудно. Уайетт был… он для меня все. И эти образы постоянно крутятся у меня в голове. Я так хочу, чтобы все снова было хорошо, Гвен. Очень хочу. Но ты всегда у меня перед глазами, под ним, и все это время я винила во всем тебя. Верить тебе, сама понимаешь, это одно, но забыть обо всем – это…
– Практически невозможно, – Гвен переводит взгляд на ель, с ветвей которой на землю падают комья снега. Она вздыхает и снова смотрит на меня. – Я это понимаю, Ариа. И, возможно, мы уже никогда не будем общаться так, как раньше, но я ценю то, что ты меня выслушала.
Только тогда я отпускаю ее запястье и печально хмурю брови.
– Я постараюсь тебя простить. Я обещаю приложить все усилия. Но я не могу сказать, когда это случится. Не знаю, смогу ли в принципе. Но я постараюсь, Гвен, потому что верю, что мне это нужно не меньше, чем тебе.
Гвен кивает:
– Может быть, когда-нибудь.
Я улыбаюсь:
– Может быть, когда-нибудь.
Проходит мгновение, в течение которого мы просто смотрим друг на друга. Наконец Гвен опускает глаза и проходит мимо меня, возвращаясь на площадь. Я наблюдаю, как она присоединяется к Пейсли и остальным, которые тут же переводят на нее внимание. Леви что-то говорит, и Гвен осторожно смеется.
– Ты не меняешься.
Я вздрагиваю второй раз за вечер.
Рядом со мной появляется мама. С нежной улыбкой она протягивает мне кружку горячего глинтвейна. Я беру ее в руки:
– Ты о чем?
На короткий миг мама закрывает глаза, и я вижу, как она вдыхает сладкие ароматы: жареный миндаль в карамели и пончики, вафли с маслом и пряники, сахарная глазурь, шоколад, сладкое, сладкое, сладкое, сладкое, все райское, все чудесное.
– Когда тебе грустно или когда тебе приходится быть сильнее, чем ты есть, ты уходишь в себя и ищешь там себя же, меланхолично и тихо.
Я некоторое время смотрю на нее, затем делаю глоток глинтвейна и окидываю взглядом празднично украшенную площадь у Серебряного озера. Из динамиков звучит песня Jingle Bells Фрэнка Синатры, а жители Аспена ходят между раскладными столами и радостно смеются. Я делаю еще глоток и наблюдаю за людьми, за их чувствами, за счастьем в их глазах.
– Мне больно.
– Да, больно, – она переводит взгляд на Уильяма, который снова занят дискуссией с Духовной Сьюзан. Она дико жестикулирует руками, а позади, нестройным полукругом, ее ждут двенадцать нервных детских лиц в костюмах лебедей. – И это нормально, Ариа. Грусти, но не забывай, что ты больше. Больше, чем просто воспоминания. В тебе так много того, что стоит любить, и ты должна себя полюбить. С Уайеттом или без него.
– Знаю.
И я говорю это серьезно. Это странно, совершенно безумно, ведь я могла решить, что после нашей последней встречи отколется последний камушек, и я окончательно потеряю опору и упаду в бездну. Но даже когда ноги несли меня через ночь, через наш заснеженный городок домой, я понимала, что ничего подобного не происходит. Не было никакой пропасти. Почва под ногами была твердой, каждый шаг, каждое движение, но все равно было больно. Внутри меня горел огонь, который невозможно было погасить даже в потаенных уголках моей души. Конечно, ведь я люблю Уайетта, мальчика с щелью в зубах, с ямочками, люблю эту звезду хоккея, в чьих глазах сияла луна в глубокой ночи, когда наши губы соприкасались, говорили о любви, без слов. Я всегда буду любить его.
Но прощание сопровождалось не только болью. Было кое-что еще. Что-то, что я открыла для себя только сейчас, хотя оно давно уже расцвело. Как будто густой туман внутри меня наконец рассеялся, как будто я выросла, хотя мне казалось, что я проиграла. Я поняла, насколько я сильна. Какой сильной сделала меня эта боль.
– Мне больно, меня разрывает на части, и это естественно, потому что он был частью меня. Конечно же, я личность. Конечно, жизнь продолжается и без него, потому что я самодостаточная, с Уайеттом или без него. Я знаю это, но все равно не могу сдаться. Еще есть надежда, что однажды у нас все получится. Что в какой-то момент мы с ним снова сможем быть собой. Как раньше.
Мама кивает. Когда она берет меня под руку, на ее лице появляется довольная улыбка. Мы вместе идем через площадь. Когда мы проходим мимо Уильяма, мама смотрит на него таким взглядом, от которого он в конце концов вздыхает.
– Ладно, – восклицает он, опуская руки и признавая поражение. – Ты победила. Устраивай свое шоу, Сью.
Она визжит, а вслед за этим раздается искренний детский смех. Мы отправляемся на Сильвер-Лейк, где Харпер занимает позицию, чтобы исполнить часть своего номера для «Скейт Америка».
– Это все, чего я могла желать, – говорит мама.
Рождественскую музыку сменяет «Arcad» Дункана Лоуренса – песня Харпер для произвольной программы. Она начинает двигаться. Я делаю глоток глинтвейна и наблюдаю за элегантными движениями подруги.
– В смысле?
Мама обнимает меня за плечи, притягивает к себе и целует в макушку:
– Что ты наконец увидишь, насколько ты значима – ты одна, сама по себе, независимо от того, что происходит вокруг, кто с тобой, а кто – нет.
Мои губы складываются в слабую улыбку:
– Спасибо, мама.
Она отпускает меня.
– Однако остается еще одна проблема.
– Какая?
– Ты скучаешь по нему. Последние несколько дней ты была грустным комочком. Как ни погляди, у тебя глубокие тени под глазами да печеные бобы в уголках рта, – она вздыхает. – Ариа, дитя. Если ты так надеешься, что когда-нибудь вы снова будете вместе, почему не прямо сейчас? Зачем ждать, мышка? Жизнь слишком коротка, чтобы не делать того, в чем ты твердо уверена.
Харпер смотрит на небо и делает пируэт. От красоты этого зрелища у меня замирает сердце.
Я вздыхаю:
– Понятия не имею. Может быть, нам обоим нужно время. Я не знаю, как с этим справиться. Как довериться ему. После всего, что произошло. Сейчас это кажется невозможным.
– Думаешь, все должно быть именно так? Тебе не кажется, что пришло время отпустить страх? Он поможет тебе вернуть доверие. Вместе вы сможете сделать это лучше, чем в одиночку.
Я сглатываю. Одним изящным движением Харпер отталкивается носком конька и прыгает. Приземление получается не совсем идеальным, но она осиливает прыжок, и когда я вижу, как загораются ее глаза, это едва не убивает меня – это немного, но этот короткий миг делает ее счастливее.
Насколько просто это бывает порой.
– Я не знаю, – признаюсь я. – Я чувствую, что отпускать его неправильно. Как будто я сдалась. Как будто я выбрала легкий путь и просто больше не хочу бороться, как будто я думаю, что я слишком слабая, хотя знаю, что я сильная.
Мама откидывает голову назад, чтобы проследить взглядом за движениями Харпер, когда моя лучшая подруга снова прыгает.
– Я знала, что ты так считаешь.
Когда я выдыхаю, перед моим лицом появляется дрожащее облачко.
– Я могу жить без Уайетта. До сих пор я боялась озвучить эту мысль, даже признать ее, но… – я медленно втягиваю холодную нижнюю губу и кусаю ее, а затем отпускаю и смотрю на маму. – Разве это не проявление силы – признаться самой себе, что я предпочла бы бороться за то, что люблю?
– Это не только признак силы, Ариа. Это также говорит о смелости. О решимости. И о том, что твое сердце слишком большое, чтобы беречь его только для себя.
В эту секунду происходит то редкое мгновение, переполненное жизнью, которое дарит чувствам возможность воспринять все и сразу: дрожь по телу, до того пронзительная, словно я могу ощутить каждый волосок на коже. Ароматы в носу, вдвое и втрое сильнее обычного, снега и Рождества, волшебства и ели, дома. Вкус глинтвейна во рту, терпкий, но в то же время сладкий, корица и ваниль, сахар и апельсин. Мелодия песни и звуки, которые проникают в душу, удивленные возгласы окружающих, восхищающихся моей лучшей подругой, веселый гомон людей. И наконец Харпер, которая держится рукой за полоз конька, вытягивает ногу и вращается, быстро, быстро, быстро – кремовое пятно, сопровождаемое золотыми огоньками, отражающимися ото льда под ней, – зрелище, воплощающее красоту этого момента.
Внутри меня зудит новое странное чувство, мне не знакомое. Думаю, это принятие. Я смирилась с тем, что мы с Уайеттом уже не те, кем были прежде, смирилась с тем, что было, и что ничего уже не сможет изменить прошлое. Нам не обязательно начинать с того места, где мы остановились. Мы можем начать все сначала, не зная, к чему это приведет. Лишь от нас зависит, как мы хотим построить настоящее, что мы хотим чувствовать здесь и сейчас – счастье или печаль, экстаз или тьму. Что бы ни случилось дальше, куда бы ни привели меня мои решения…
Я – Ариа Мур. Хаотичная, любящая, с полным шкафом кружек с бессмысленными надписями, со слабостью к выпечке.
Я – Ариа Мур, влюбленная в Аспен, очарованная снежинками, сильная.
Я – Ариа Мур, и мне нравится то, кем я являюсь – индивидуальностью в этом мире, счастливой и полной жизни. Но, если честно?
Эту жизнь я должна прожить с Уайеттом. С ним лучше. С ним жизнь дороже. Горячее. В ней больше любви. Больше приключений. Она веселее. Ярче. Поэтичнее.
Только я могу решать, как мне строить свою жизнь, и я хочу прожить ее с Уайеттом, я хочу с Уайеттом всего.
Харпер приземляется на лед. Она осиливает прыжок. Открывает глаза. Видит меня. Видит, что я рядом, что я верю в нее, что я видела, как она поверила в себя, прямо перед этим прыжком, который обычно дается ей с таким трудом.
Она смеется. Тихо, едва уловимо, но в моих ушах ее смех звучит громко, словно это единственный звук в эту секунду. Чистый, яркий и полный жизни, он избавляет меня от последнего сомнения, от остатка неуверенности. Ведь он напоминает мне о том, как я звучу каждый раз, когда Уайетт заставляет меня смеяться, когда он говорит какую-нибудь бессмыслицу, но все равно дарит мне счастье, от которого в животе парит бабочка.