Набравшись решимости, я вкладываю свою кружку в мамину руку:
– Мне надо к нему.
Мамины глаза впиваются в мои, зеленые в зеленые:
– Тогда вперед, Ариа. Вперед!
Я киваю. Я лихорадочно обыскиваю площадь, но не в поисках его, потому что его там нет, это я поняла сразу, как только здесь оказалась.
Его там нет, зато есть его сестра. Камила грызет миндаль, наблюдая за тем, как Вон вальсирует на снегу в ростовом костюме, а вокруг него танцуют дети-снежинки.
– Камила!
Быстро дыша, я стучу ей по плечу. Несколько орешков миндаля падает в снег, и она вздрагивает.
– Господи, Ариа, – говорит она. – Ты меня напугала.
– Где Уайетт?
Она хмурится:
– Уайетт?
– Да!
– Зачем он тебе?
Я нетерпеливо, с замиранием вдыхаю, но воздух не успевает дойти до легких, и я начинаю дышать еще резче.
– Мне надо кое-что ему сказать.
– Ариа, – на ее лице появляется сочувствие. – Он уже понял.
– Что понял? – когда она не отвечает, я повторяю свой вопрос, но на этот раз в истерике, потому что, разумеется, я знаю, что она имеет в виду, и не хочу этого слышать, но мне все равно надо это услышать, потому что моя голова иногда чудит, сильно чудит. – Что понял?!
– Что все кончено. Он совершил ошибку, неосознанно, конечно, но тем не менее совершил, и теперь он это понимает. Уайетт понял, что должен тебя отпустить. Он сожалеет о том, что сделал, сожалеет очень горько, но он с этим сжился. Он двигается дальше, Ариа, он все принял. Я все еще люблю тебя как сестру, но, пожалуйста, прошу тебя, оставь его в покое, – ее густые ресницы касаются кожи, когда она ненадолго опускает веки, а затем смотрит на меня с болью в глазах. – Я не могу больше видеть, как он страдает.
Мое сердце замирает.
– Где он?
– Я никак не пойму. Он тебе не нужен, но ты все равно не хочешь оставить его в покое.
– Где он?!
Когда она поджимает губы, и ее лицо становится суровым, я понимаю, что так ничего не добьюсь. Я провожу гриффиндорской перчаткой по своему лицу и моргаю, чтобы затем твердо и прямо посмотреть ей в глаза.
– Послушай меня. Я знаю, ты мне не веришь, но я хочу сохранить то, что у нас было. Я в самом деле этого хочу. И на этот раз окончательно, как раньше, только по-новому, навсегда.
Камила задерживает дыхание, а затем снова дрожа выдыхает:
– Если ты еще раз причинишь ему боль, я тебя никогда не прощу.
– Тогда я сама себе этого не прощу, Камила.
Она колеблется. Какое-то время она смотрит на меня, затем отворачивается, раздувает ноздри и наблюдает за танцующими детьми-снежинками.
Наконец, она вздыхает:
– Он в аэропорту.
– В аэропорту?!
– Он получил предложение от «Сиэтл Крокодайлз». Они хотят его в команду, – она недовольно кривится. – Он летит к ним подписать контракт.
Ее слова обрушиваются на меня, как всепожирающая беспощадная лавина.
– Что?!
Камила ничего не говорит, только смотрит на меня, и от этого становится еще хуже, беда становится осязаемой. Я сбивчиво добавляю:
– Но… как же… ваш дом? И ты?
– Он подыскивает нам там новый.
– Как «новый»?
Мысль о том, что Уайетт может уехать из Аспена и начать все с чистого листа, не укладывается у меня в голове. Аспен без семьи Лопез – это как… Я не знаю. Так не бывает. Просто не бывает.
Камила засовывает руки в карманы пальто:
– Если хочешь с ним поговорить, сделай это сейчас. Поезжай в аэропорт. Иначе будет слишком поздно.
Мой рот открывается, а глаза превращаются в огромные шары, когда я моргаю.
Раз.
Второй.
А потом бегу.
Я бегу так, как никогда в жизни не бегала, мимо Вона, ползающего по снегу, мимо детей, окруживших его, мимо Пейсли, Гвендолин, Леви, Эрин и Нокса, вопросительно смотрящих на меня, дальше, дальше, дальше, быстрее, быстрее, быстрее.
Дыхание сбивается, когда я добираюсь до машины, открываю дверь, включаю двигатель – давай же, поехали! Снег взметается вверх, пока я резко поворачиваю, проезжая мимо дома Уайетта. Я мчусь по Баттермилк-Маунтин авеню, вправо-влево-вправо, палец болит, потому что жму на поворотники сильнее, чем следует. Кружка Уайетта с бессмысленной надписью крутится взад-вперед на своей ленточке, будто подбадривая меня: «Быстрее, Ариа, быстрее».
До аэропорта всего десять минут по шоссе – еще одно преимущество нашего маленького городка. Разгоняясь по дороге, я то и дело постукиваю указательным пальцем по рулю. Из-за радио я нервничаю. Я выключаю его и, наконец, паркую машину перед миниатюрным аэропортом.
Я вбегаю в покрытый ковром холл, переполненный туристами, которые то ли прибывают, то ли улетают.
– Извините, – бормочу я, протискиваясь мимо них и вытягивая шею, чтобы отыскать высокого широкоплечего парня, возможно, в бейсболке, потому что он обычно в ней, – извините, можно? Спасибо.
Я оглядываюсь по сторонам, верчусь, обыскиваю каждый сантиметр, осматриваю каждую голову из бесчисленного множества, но его там нет. Ругаясь, я достаю из кармана телефон, с третьей попытки разблокирую его, настолько сильно дрожат пальцы, но потом нахожу его номер, разблокирую, звоню…
Автоответчик. Пульс на шее бьется быстро и сильно. Я смотрю на табло. И вижу. Белые буквы на синем фоне.
Сиэтл – посадка.
Одна секунда – отчаяние.
Две секунды – слишком поздно.
Три секунды – я его потеряю.
Четыре секунды – я этого не допущу.
Пять секунд – крылья бабочки шевелятся. Я не сдаюсь. Должен быть какой-то способ. Должен быть.
И тут я вижу ее. Вот она, за стойкой в зале вылета аэропорта, ее глаза прикованы к экрану компьютера. Эмма Джонс, подруга со старшей школы. Жар заливает мое лицо, кожа горит, пока я бегу к ней через вестибюль. Я протискиваюсь мимо длинной очереди, натыкаясь на мрачные лица, но мне все равно, все это неважно. Я решительно проскакиваю перед человеком, стоящим в начале очереди, который уже собрался подойти к Эмме.
– Эй! – кричит парень в элегантном пальто «Берберри».
Я бросаю на него извиняющийся взгляд, хлопая руками по стойке сильнее, чем я рассчитывала.
– Эмма!
Она так сильно вздрагивает, что кладет руку на грудь:
– Господи, Ариа! Ты меня напугала.
– Мне нужна твоя помощь, – выпаливаю я пронзительным голосом.
– Сначала успокойся. Что-то случилось?
– Да. Нет. В смысле, Уайетт.
Она моргает:
– А что с Уайеттом?
– Он… Он собирается сесть на самолет. В Сиэтл.
Эмма хмурит светлые брови:
– И?
– Этого нельзя допустить.
Она смотрит на меня так, словно я сошла с ума.
– Ариа, ты говоришь глупости.
– Это потому, что… мы… Мне нужен билет, Эмма.
– В Сиэтл? – теперь она точно считает, что я сошла с ума. – Уже идет посадка, Ариа. Нельзя купить билет.
Я сглатываю. К сожалению, придется кое-что сделать. Я делаю глубокий вдох, затем говорю:
– В седьмом классе ты намочила штаны, Эмма, когда Уильям ушел покупать новый попкорн, и мальчишки в «Олдтаймере» включили старый фильм ужасов. Я отдала тебе свои штаны, Эмма. Я отдала их тебе не задумываясь и провела остаток вечера в колготках с оленями, потому что тебе нужна была моя помощь. А теперь мне нужно то же самое от тебя.
– Мои штаны?
– Твоя помощь!
Она поджимает губы, внимательно разглядывая меня, смотрит направо-налево, два раза, три раза, а затем выдыхает.
– Но так нельзя. Билет уже не купить.
– Эмма…
– Могу предложить только одно: дать тебе сделать объявление.
Облегчение. Чистое, незамутненное облегчение. Мои плечи опускаются. Я киваю:
– Этого достаточно. Пару секунд. Мне больше не надо.
– Шеф мне голову оторвет, – бормочет Эмма. С видом, далеким от восторга, она рукой приглашает меня за стойку и указывает на маленький микрофон рядом со своим компьютером.
Очередь за мной испускает коллективный вздох и щелкает языком. Некоторые в отчаянии вскидывают руки. С абсолютной уверенностью в том, что я никогда в жизни так не нервничала, я наклоняюсь над микрофоном. Сердце колотится о грудную клетку мощными бешеными ударами. Каждый нервный узел в теле передает тысячу заряженных искр напряжения, от которых я трепещу, пульсирую, надеюсь, боюсь – и все это одновременно. Я – сплошной комок нервов. Перед глазами все расплывается.
– Ариа, – это Эмма. – Все в порядке?
Туман медленно рассеивается. Я лишь смутно различаю гул голосов, пока киваю. Я пытаюсь удержаться на шатких ногах. Где-то здесь, он где-то здесь. Мой взгляд мечется по многочисленным головам, но я слишком нервничаю, я совершенно не в себе, о, Боже, помогите, помогите, я не вижу его бейсболку!
«Ну же, – шепчет голос в моей голове. – У тебя больше нет времени». Я делаю глубокий вдох.
– Знаешь, Лопез, мы были храбрыми, – начинаю я, мой голос ломается, но, тем не менее, тем не менее. – Такими храбрыми, мы постоянно боролись, причиняя друг другу боль, ты мне, а я – тебе, и все равно не сдавались. Черт, бороться за что-то, что причиняет тебе такую боль, что ты не можешь дышать, что толкает тебя вниз и хочет, чтобы ты разбился, – насколько это мазохизм? Но, честно говоря, Уайетт, оно того стоило. Все это. Слезы. Безнадежность. Ощущение пустоты в груди, которое я не могу больше выносить, потому что что оно там осело и гнездится, как будто я ему разрешала, как будто я этого хотела.
Я беспрестанно потираю грудь, вижу, как люди в зале аэропорта смотрят на меня, и стараюсь не обращать на них внимания.
– Но если бы кто-нибудь спросил меня: «Ариа, вернулась бы ты в то время, когда вы были вместе, вернула бы ты вашу любовь и все то, чем вы были, если снова придется пройти через все это дерьмо?», я бы сразу же ответила «да», потому что тебя так легко любить, Уайетт, и так трудно пытаться не любить. Иногда, конечно, это меня пугает, ведь наше чувство, такое большое, реальное и сильное, вдруг досталось мне, хотя у меня ничего никогда толком не получалось – ни выпечка, ни волейбол. Но знаешь, я думаю, что любить тебя – это единственное, что у меня очень хорошо получается, и я не хочу отказываться от нашей любви, Уайетт, пожалуйста, не дай мне отказаться от нее! Я хочу, чтобы она была с нами, я хочу тебя, я хочу всего. И единственное, чего я не хочу, чтобы ты уходил, потому что, сам подумай, Уайетт, какой крокодил? Ты же снежный пес из «Сноудогс»!