«А может, и нет, – думаю я. – Может, сегодня обойдется».
Может, может, может.
– Я прочитал твою медицинскую карточку, – говорит Майк. Он встает рядом со мной и проводит пальцем по позвоночнику, чтобы я выпрямился. – По данным обследования, у тебя разрыв мышцы леватора. Это леватор лопатки. Разрыв привел к напряжению соседних групп мышц, и причина, по которой ты больше не можешь нормально пользоваться рукой, вероятнее всего, кроется в диффузных триггерных точках.
– Да.
«Пожалуйста, помоги мне вернуться к нормальной жизни. Пожалуйста».
– Сначала я сделаю осмотр. Не пугайся, у меня холодные руки.
– Без проблем.
«Холодные, как мое сердце».
Когда он проводит пальцами по больным мышцам, я чувствую острую боль, пронзающую меня от кончиков пальцев до головы. Но я уже сталкивался с этим. Не поэтому я щурюсь. Сжимаю зубы. Задерживаю дыхание.
Я жду. Жду, что случится невозможное. Что я исцелюсь. Я жду, когда наступит этот момент, и боюсь, что он не наступит.
Майку удается зайти дальше, чем другим физиотерапевтам. Проходит целых три минуты, пока он гладит мои мышцы, а мне кажется, что мой череп вот-вот взорвется от излучаемой боли. Три минуты, полные надежды, в которые я верю, что меня наконец-то вылечат, – пока пульс не начинает учащаться и все, о чем я могу думать: «Черт, опять начинается, опять, ну почему так происходит?»
У меня кружится голова. Пальцы покалывает. Внезапно Майк исчезает, будто он где-то далеко, я больше не чувствую его прикосновений. Как будто меня здесь нет, как будто я больше не в процедурной.
Словно меня здесь никогда и не было.
В ушах звенит пронзительный крик. На секунду мне кажется, что я оглох, все дрожит, а потом я чувствую запах дыма – дыма и чего-то еще, чего-то металлического, похожего на железо.
Я протягиваю руку и хватаюсь за что-то влажное. Ощущаю липкую субстанцию на своей коже. Я понимаю, что это кровь, еще до того, как вижу ее, и в голове пусто, в ней нет ничего, кроме КРОВИ, КРОВИ, КРОВИ.
Я не могу пошевелиться. Я замираю. Это самое страшное. Безысходность вгрызается в мое тело и рвет на части, безжалостно уничтожая все, что от меня осталось.
Я мог бы помочь. Мог бы, если бы тело не подвело. Мысль заполняет мою голову, каждый сантиметр, настолько, что она вот-вот лопнет. Но она не лопается, шум становится все громче и громче, и это невозможно терпеть, но у меня нет выбора.
Я ДОЛЖЕН БЫЛ ПОМОЧЬ.
Но я не сделал это не потому, что не мог двигаться, что был слишком слаб, что разрушил чужие жизни.
Это моя, все моя вина, и я переживаю все снова, снова и снова. Запахи такие сильные, что хочется убежать, но я не могу сдвинуться с места, звуки такие громкие, что хочется отключить звук, а боль сильнейшая, хуже любой, которую я когда-либо испытывал.
Этот момент длится холодную, темную вечность. Тело покрывается испариной, когда образы вокруг меня исчезают, а перед глазами появляется большой анатомический плакат. Он плавает взад и вперед, как будто он наполовину есть, а наполовину нет, и все нереально. Череп пульсирует. Я лишь смутно осознаю, что в нескольких метрах от меня стоит Майк, потирая грудь и разглядывая меня.
– Ты меня ударил, – говорит он, но его слова не доходят до меня.
Меня тошнит на пол – серо-коричневая липкая лужа, похожая на мою жизнь. Тело настолько обмякло, что сидеть уже невозможно, поэтому я подтягиваю ноги и ложусь на диван в позу эмбриона, – я чувствую себя безобразным, ничтожным. Тяжело дыша, я поворачиваю голову и утыкаюсь носом в подложку, на которой лежу, чтобы почувствовать хоть что-то, кроме дыма и крови, вины и ненависти. Бумага становится влажной то ли от пота, то ли от слез… не знаю.
Проходит несколько минут, и тут я слышу, как Майк предлагает мне стакан воды. Каким-то образом это приводит меня в чувство. Когда я встаю, конечности становятся свинцовыми, а внутри меня все лихорадочно горит. Это настолько изнуряет, что я начинаю задыхаться, а слова отнимают все силы, которые я могу выжать из себя. И я говорю одно и то же пяти физиотерапевтам, стоящим перед Майком. Все они стоят со стаканами воды и не понимают, что происходит.
– Я отказываюсь от лечения. Больше не будет сеансов. Это… – я вытираю нос. – Прости, пожалуйста.
Майк хмурится:
– Уайетт…
Он не успевает договорить, потому что, не успев произнести ни слова, я уже прохожу мимо него за дверь.
Десять секунд. Десять секунд я позволяю себе прислониться к двери, глядя в потолок и дрожа, втягивая воздух. Затем я размахиваюсь, пинаю дверь и выхожу из тренировочного центра с горькой мыслью, что, возможно, мне придется смириться с тем, что я никогда больше не встану на лед и не буду играть в хоккей.
Это вторая худшая мысль, которая когда-либо приходила мне в голову, когда я был вынужден принять правду.
Хуже всего было то, что Ариа бросила меня и не вернулась.
Сейчас она снова здесь, но не со мной, потому что я все испортил, серьезно испортил. Я должен наконец это осознать.
Я возвращаюсь на автобусе в центр. Пинаю перед собой камешек, пока иду по улицам Аспена, и думаю о том, что со мной будет дальше. Каким будет мое будущее. Интересует ли меня хоть какая-то другая карьера? Я никогда об этом не задумывался. Всегда было ясно: я хочу быть хоккеистом в НХЛ, Американской профессиональной хоккейной лиге.
Может быть, я смогу изучать спортивную медицину, как Ариа. И если бы мы когда-нибудь найдем общий язык, мы могли бы открыть совместную практику и…
Если бы да кабы. Прочь все надежды. Мы не помиримся. Я ей больше не нужен. Ариа Мур любила меня, любила всем сердцем, но теперь все кончено. Все меняется, Уайетт. Смирись.
Мы с камешком уже почти дошли до колокольни, когда я замечаю Камилу. Я настолько теряюсь, что просто стою на месте. Камешек скатывается в овраг.
Сейчас одиннадцать часов утра. Сестра уже должна быть в школе, где старушка Клируотер должна ей объяснять, что такое векторы и прочая дребедень. Я с минуту наблюдаю за ней со своего места, выжидая, в каком направлении она пойдет. Когда я понимаю, что Камила идет в дизайнерские бутики, я иду вслед за ней в «Дольче и Габбана».
«Какого черта ты тут делаешь?»
На улице полно туристов. Мне приходится встать почти прямо перед витриной, чтобы видеть Камилу, но мне бы больше хотелось, чтобы меня здесь не было, честно, потому что, когда продавщица показывает сестренке для сравнения красный и черный комплект нижнего белья, мне кажется, что я попал не в тот фильм. Еще хуже становится, когда Камила кивает, показывает на красное белье и следует за женщиной к кассе. У нас хватает денег только на еду в холодильнике, счета за электричество и супердорогущие мешки для пылесоса, а она собирается купить нижнее белье от «Дольче и Габбана»?
Я жду, пока она выйдет из магазина с бумажным пакетом цвета слоновой кости. Она не замечает меня и почти проходит мимо.
– Сейчас же вернись и сдай пакет обратно, Мила.
Сестра застывает на месте. У нас португальские корни, и кожа Камилы от природы загорелая, как и моя. Но сейчас от загара не осталось и следа, он стал белым, как свежевыпавший снег в высокогорье.
– Уайетт, – говорит она, – ты что тут делаешь?
Мне даже становится смешно:
– Ты серьезно?
– Я…
– Даю тебе одну попытку на то, чтобы все объяснить. Что за дела? Почему ты не в школе?
– У меня окно.
– Вранье. По расписанию у тебя математика со старушкой Клируотер, а она никогда не уходит раньше времени.
Сестра прикусывает нижнюю губу, и я понимаю, что я прав. Так она делает, когда нервничает.
– Не верится, – говорю я. – У нас едва хватает денег, чтобы свести концы с концами, а ты ходишь по магазинам за дизайнерскими трусиками?
Мила поднимает подбородок:
– Это мои деньги, Уайетт. Я их заработала, усек? Так что я могу делать с ними все, что захочу.
Это задевает меня за живое, и она это знает. Она знает, как сделать мне больно. Хочется разозлиться и накричать на нее, но она ведь моя младшая сестра, а родители умерли. Я не только ее брат, я ей в некотором роде как отец, и кричать сейчас – значит только усугублять ситуацию.
Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и сдерживаю гнев:
– Ты же знаешь, я бы позволил тебе тратить деньги на любую ерунду в мире, не окажись мы в такой ситуации. Давай, возвращай вещи.
– Нет.
– Камила, пожалуйста. Как только моя рука окрепнет, я выйду на лед, и мне выплатят деньги. Тогда я куплю тебе десять таких комплектов, если хочешь. Я куплю тебе все, что угодно, правда, но сейчас так не пойдет. Сейчас нам нужно держаться вместе.
Сестра скрещивает руки. Бумажный пакет покачивается в руке взад-вперед.
– Я все подсчитала, Уайетт. С чаевыми из «Лыжной хижины» и зарплатой за прошлый месяц мы легко доживем до октября. Я могу себе его позволить, понятно?
– Тебе ведь он не нужен, – говорю я. – Зачем тебе такое белье? Я же тебе недавно покупал новый комплект.
Она смотрит на меня так, будто у меня на лице сидит огромная серая моль.
– В «Таргет»! Ты принес мне хлопковые трусики из «Таргет»!
– Да, именно, – не понимаю, в чем проблема. – Ты сказала, что тебе нужно новое белье, и я тебе его купил.
Ее лицо становится ярко-красным, она взмахивает руками, фыркает и просто разворачивается.
Я иду за ней:
– Эй! Да что не так?
Она смотрит прямо перед собой:
– Я не стану обсуждать с братом свое белье. А теперь оставь меня в покое.
– Вот уж точно нет. Ты должна быть в школе и заниматься алгеброй.
Камила останавливается так резко, что я замечаю это только через два метра. Я оборачиваюсь и вижу, как сестра смотрит на меня, ее лицо искажено гневом.
– Fodasse[4], Уай, лучше разгреби свое дерьмо!
– Я как раз этим и занимаюсь. Ты в начале моего списка.
– Я всего-то купила себе нижнее белье!
– Ну, конечно. Белье за несколько сотен долларов.