– Уилл, это была шутка, окей?
Он моргает.
– Шутка?
– Да. Оставь бедную женщину в покое.
– Гвен, – голос у него расстроенный, – с такими вещами не шутят.
– Прости. Скажи, что ты на самом деле собирался сказать. Во что, по-твоему, ты не врубаешься?
Уильям закатывает свои водянистые глаза и указывает между копыт Ансгара.
– Ты хотела повязать красный бант моему мерину. Он ненавидит красный цвет.
– Он упал с фонаря.
– Конечно. А земля, по правде говоря, круглая, не так ли?
Я смотрю на Уильяма. Он смотрит на меня. Я жду, когда уголки его губ растянутся в улыбке. Однако этого не происходит. Они совершенно неподвижны. Ровная узкая линия. Он это всерьёз. Он действительно не шутит.
– Ну хорошо, Уилл. Ладно, прости, никаких красных бантов для Ансгара. Ну, хм, я пойду тогда.
Он кивает, как будто ничего такого не произошло. Как будто это не он сейчас ляпнул, будто бы мы парим в космосе на блюдце.
– Не могла бы ты оказать мне услугу, Гвен?
– Конечно. Что?
Он машет на закусочную.
– У меня там осталась ещё картошка фри. Не могла бы ты её упаковать и отложить до завтра?
Я вздыхаю.
– Конечно, Уилл.
Служащий из городской администрации Аспена выглядит довольным, когда с кряхтением грузится в повозку. Ансгар трогается с места, упряжь звенит, колёса скрипят, приходя в движение и оставляя за собой тонкий ровный след на пушистом снегу.
Я провожаю повозку взглядом, пока она не исчезает за углом. Некоторое время спустя из потока мыслей меня вырывает розовый неоновый свет закусочной. Мигая, он освещает припаркованные на обочине машины. Я поднимаю глаза на закусочную. Буква «К» в названии больше не светится. Над дверью теперь написано «Закусочная у ейт». Вот уже неделю мама просит отца заменить лампочки. Видимо, ему всё некогда. Неудивительно, если весь день лежать на диване и серию за серией смотреть сериал. Что важнее: неоновая вывеска или запойный просмотр «Игры престолов»? Ясно ведь, какие могут быть вопросы?
На городской колокольне недавно пробило половину десятого. Сквозь большие окна здания я наблюдаю, как в самом дальнем углу моя мама убирает тарелки со стола. Пряди её светло-русых волос выбились из хвостика и беспорядочно свисают вдоль круглого лица. Под её тёплыми глазами – тёмные круги от усталости. Она так явно взывает ко мне, что возникает желание взять её и нежиться вместе с ней в своей постели. Этакий уютный междусобойчик: только усталость и я, ну и, возможно, Бинг Кросби, мой кролик, который ненавидит меня.
Я медленно открываю дверь в закусочную. Звенит колокольчик, и я попадаю в помещение, оставляя холод на улице. Меня сразу же окутывают привычные ароматы: масло из фритюрницы, выпечка и растущий у двери в туалет и постепенно вянущий лемонграсс. Позади щёлкает дверной замок, на миг заглушая звучащий из старомодного красно-жёлтого музыкального автомата голос Билли Айлиш. На стенах картины, которые сопровождают меня на протяжении десятилетий. На одной из них изображён ночной Аспен. На остальных – сумасшедшие голуби. Моя мама обожает голубей. Понятия не имею, почему. Она утверждает, что они в любой ситуации заставляют смеяться. Я же считаю, что они всё обгаживают.
В этом месте я выросла. Здесь праздновала дни рождения, Рождество, окончание школы и всё остальное. А как-то раз, вернувшись с выпускного бала после первого года обучения в старшей школе, мы с Ноксом, Арией, Харпер и Уайеттом жарили картошку фри на этой кухне. Тогда ещё у нас были хорошие отношения. В шестнадцать мы тайком пили пиво за спортзалом, после чего нас развозило, появлялся бешеный аппетит, и наша компания принималась за выпечку под большой витриной. Ария блевала между скамейкой и столом в седьмой оконной нише. Я это помню. В нашей закусочной так много воспоминаний.
Мама поднимает глаза. Сначала на её лице мелькает отчаяние. Похоже, она ожидала увидеть клиента, которому незадолго до закрытия захотелось взять навынос закуску с домашним соусом айоли и мелко нарезанным луком-пореем. Может, ещё кинзой, но «только свежей, пожалуйста». Но когда мама видит меня, её глаза буквально начинают светиться. Я это не очень понимаю, поскольку не считаю себя причиной для подобной реакции.
– Гвен, дорогая, секундочку, я скоро вернусь.
Она уносит тарелки на кухню, откуда вскоре слышится звон загружаемой в посудомоечную машину посуды. Затем мама возвращается, берёт моющее средство и тряпку и протягивает мне то же самое, уставившись на мои мокрые кроссовки, подошвы которых пачкают чёрно-белую плитку.
– Ты с пробежки?
– Ага. – Я опрыскиваю барную стойку и протираю её тряпкой. – Познакомилась с новеньким. С Оскаром.
Мама заинтересованно смотрит на меня с другого конца закусочной.
– Вы поболтали?
– Немного.
– О чём же?
– Просто беседа ни о чём. – Я бросаю на неё подозрительный взгляд. – Почему спрашиваешь?
– Ах, да просто так, – отмахивается мама, делая вид, будто внимательно изучает пятно на кожаном сиденье.
На её лице выражение полнейшей беззаботности – верный признак того, что безразличие, с которым она подчёркивает своё «ах» не более, чем притворство чистой воды.
– Конечно, – недоверчиво произношу я.
Она пожимает плечами.
– Ладно, возможно, у меня есть крошечная надежда, что вы могли бы встречаться. Можно было бы красиво совместить ваши имена.
Я ошеломленно смотрю на неё.
– Освен, что ли? Звучит как древний викинг в кожаной одежде.
– Или Гвар. – Мама забирает у меня тряпки и чистящие средства и вместе со своими прячет в шкаф. Уголок её рта дёргается. – Ну да, это звучит странно. Как хоббит.
Её белые шлёпанцы «Биркеншток» при каждом шаге слегка прилипают к чёрно-белой плитке, издавая весьма характерное шлёпанье. Меня гипнотизирует этот звук.
– Маффин?
Мама отодвигает переднюю часть витрины с выпечкой и протягивает мне сбывшуюся мечту о шоколаде с мягкой сердцевиной и жирными кусочками «Орео» в качестве начинки. Глядя на него, мне хочется смеяться. Понятия не имею, что со мной происходит. Я просто хочу громко смеяться. Что, собственно, и делаю.
– Гвен, всё в порядке? – спрашивает мама, и улыбку на её лице сменяет озабоченность.
– Да. Я не голодна. – Я потираю лоб и добавляю: – Где папа?
– Наверху, перед телевизором, – вздыхает мама, а потом откусывает булочку и, пока жуёт, как минимум трижды закатывает глаза. – Он сводит меня с ума. Ты больше всех страдаешь из-за его поведения, но он ведёт себя так, словно это его карьера накрывается медным тазом. Ей-богу.
– Не будь с ним так строга, – бормочу я. Странное дело. Обычно мама встаёт на защиту отца, если я его ругаю. Но сейчас… понятия не имею. Я его разочарование. Я виновата в его неудачах. Я провожу ногтем по узору на барной стойке. – Он возлагал на меня надежды.
Мама взмахивает маффином, и на пол летят крошки.
– Он может не спешить с ними расставаться! Боже мой, ты ещё так молода! Как будто уже поздно возлагать на тебя надежды.
– Я поднимусь. – Уже собираясь уйти, я спохватываюсь: – Ах да, заверни Уильяму картошку фри, пожалуйста.
– Уже сделала.
– Сколько там оставалось?
На её губах появляется лёгкая улыбка.
– Шесть. Из них две маленькие и горелые.
– Вот это да. Спокойной ночи, мам.
Она сочувствующе смотрит на меня.
– И тебе, дорогая.
Лестница, которая ведёт в жилые помещения на верхнем этаже, как всегда, скрипит. Я считаю ступеньки. Какая-то навязчивая привычка, от которой я больше не могу избавиться. Два, четыре, девять, тринадцать. Когда я открываю дверь, пахнет фаст-фудом. Это длится уже на протяжении нескольких дней, но сегодня запах особенно насыщенный, что свидетельствует о поражении. О том, что сегодня всё ещё хуже, чем вчера.
Я тихо выскальзываю из своих ботинок. Мокрые носки липнут к бежевому ковру, который покрывает дощатые, в деревенском стиле, половицы. Уже направляясь по коридору в свою комнату, на комоде я замечаю письмо с логотипом «Айскейт». Оно ещё не вскрыто, но я и так знаю, что внутри. И мой родитель, конечно, тоже в курсе. Вот в чём причина его фастфудного срыва.
Дрожащими пальцами я беру конверт. На мгновение кажется, что ситуацию можно предотвратить, если просто не открывать его. Например, выбросить, не читая. Но потом здравый смысл подсказывает, что это полнейший бред. Я взрослая. Те времена, когда я могла прятаться и верить, что мир вокруг меня перестанет существовать, давно прошли. Хочу этого или нет, но я просто обязана принять вызов.
Пробую ногтем вскрыть конверт. Я настолько не в себе, что лишь спустя несколько неудачных попыток осознаю, что мои обгрызенные ногти не годятся для этого. Приходится достать ключ. С ним я справляюсь очень быстро. Раз, два – и вот он, конец моим мечтам.
Содержание письма, пахнущего печатной краской и написанного в официальном стиле, из-за которого всё всегда кажется в два-три раза хуже, добивает меня. Будучи слишком лёгким для накрывшего меня сокрушительного чувства, листок выскальзывает из рук. Я ожидаю, что он упадёт с тяжестью свинца и проделает в полу огромную дыру. Примерно такую, которая образовалась в моей груди.
Но я напрасно жду грохота. Письмо бесшумно опускается у моих ног.
Мягкое, как пёрышко. Невесомое, словно облако.
Из гостиной доносятся звуки телевизора. Я слышу, как Губка Боб разговаривает со своей улиткой. Прислонившись к дверному косяку, я наблюдаю, как отец макает корку от пиццы в голландский соус.
– Привет, пап.
Поворачивая голову, он не отрывает затылка от подушки. Очевидно, диван как и прежде оказывает магнетическое действие на его губы, поскольку их уголки так и остаются опущенными. На отце красная шёлковая пижама с моржами в рождественском наряде, которую ему подарила бабуля два года назад. А это значит, что ему не просто плохо, а по-настоящему хреново.
– Ты видел письмо?
– Да, только что, – кивает он, не добавляя больше ни слова.
А затем вообще достаёт из соуса корку от пиццы, бросает её в рот и делает Губку Боба погромче.