– Это так типично для тебя, – заявляет папа, не скрывая насмешки в голосе. – Ты стоишь и хочешь рыдать, потому что до тебя доходит, что с этого момента тебе самой придётся заботиться о собственной жизни, да?
А вот и его сволочная сущность. Злая манера. Когда отец злится на жизнь, ему необходимо вымещать на ком-то свою злость.
– Нет больше фигурного катания – для тебя это значит, что нет папочки, который бы решил твои проблемы. Ты осталась у разбитого корыта и хочешь рыдать, как ребёнок, надеясь, что мы всё уладим за тебя, и всё будет продолжаться, как и было. – Он издевательски смеётся. – Тебя не интересует, что это и мой провал тоже. Мне нужно подыскивать себе новую фигуристку. Надеюсь, такую, как Пейсли. Такую, которая не будет постоянно терпеть неудачи. Такую, которая приведёт меня к вершине.
– Папа, прекрати! – Я задыхаюсь от рыданий, но на этот раз слова с трудом прорываются. Их выталкивает наружу бушующий во мне пожар. – Просто прекрати, ладно? Ты попал в точку: ты можешь продолжать! – Я страдальчески морщу лицо. – У тебя есть возможность продолжать идти по этому пути, потому что ты лучший! Боже, ты же это хочешь услышать, верно? Ты заботишься не обо мне, а о том, чтобы спасти свою репутацию, чтобы не стать олимпийским тренером, просравшим свою карьеру! – Я опускаю голову, протираю глаза, делаю глубокий вдох. Поднимаю взгляд и чувствую, как дрожит мой подбородок. – Моя мечта – всего лишь предлог для тебя, и если она разобьётся, ты найдёшь себе другую фигуристку. И что? С тобой всегда так было и всегда будет. Ты, ты, ты. Самый лучший, самый талантливый, самый успешный. – Я всхлипываю. – Скажи, я вообще существую для тебя? Или я просто жалкая скотина, которую прямо сейчас пора забить и заняться кем-то ещё?
Отец растерянно хмурится, а потом ярость искажает его лицо.
– Меня поражает твоя манера ожидать от жизни всего, только чтобы потом стоять и рыдать, когда ничего не получаешь! – Он сжимает губы, а потом презрительно хмыкает. – Все эти годы я отдавал всё, чтобы у тебя получилось, Гвен! Я обеспечил тебя всем. А сейчас, когда я вижу, что ты смотришь на меня так, словно это моя вина, что всё закончилось, мне хочется блевать.
Мои глаза расширяются. На мгновение я не нахожусь с ответом, просто раскрываю рот.
– Я не смотрю на тебя так, словно это твоя вина, – целую вечность спустя произношу я гораздо тише и мягче. – Это ты уже вкладываешь сам. По какой-то причине. Но это не мои мысли, папа. – Я издаю слабое хныканье. – Я всегда боролась.
– Ай, да замолчи, – шипит он.
Это становится последней каплей. Я взрываюсь.
– Вы давали мне денег на испытательные сроки в клубах, да, но в остальном я всего добивалась сама! Ты думаешь, то, что я умею, я умею благодаря тебе. И я всегда соглашалась, прекрасно зная, что ты самовлюблённый мудак, которому нужно слышать подобное, чтобы быть счастливым, но знаешь что? Сегодня – нет. – Я поднимаю руки и издаю невесёлый смех. – Сегодня у меня нет настроения на чёртово враньё, благодаря которому ты будешь чувствовать себя хорошо. Поздравляю тебя, вот и правда, папа. Я хорошая фигуристка, потому что научилась этому сама. Я та, кто я есть, потому что боролась. Я нахожусь там, где есть, потому что я этого хотела. Ты не самый лучший и уж точно в моей жизни ты не улучшил ничего!
Мой отец выглядит совершенно безумно. Он похож на человека-бомбу, которая тикает, тикает и тикает. Я слышу, как сгорает каждый сантиметр фитиля. А потом он заканчивается.
И бомба взрывается.
У папы абсолютно сносит крышу. Он бьёт ногой по стеклянной дверце шкафа. Стекло разлетается вдребезги, усыпая осколками весь пол.
Позади меня слышатся шаги. Мама останавливается посреди комнаты, прячет меня за спину и ошеломлённо смотрит на беспорядок.
Однако отец ещё не закончил. Наоборот, веселье только начинается.
– Ты неблагодарная, высокомерная девка, Гвендолин, которая ничего из этого не заслужила! – Он вынимает из-за разбитой дверцы один трофей за другим и бросает их в камин.
Я начинаю вопить.
– Ниран! – Кричит мама. – Оставь, не трогай! Прекращай!
Конечно же, он не прекращает. Впав в исступление, мой отец ведёт себя как буйнопомешанный.
Я широко раскрытыми глазами наблюдаю, как языки пламени облизывают фигурки. Мне кажется, я сплю. Наверняка мне снится кошмар. Эти трофеи были для меня важнее всего в жизни. Они были доказательством моего честолюбия. Моей борьбы. Они были причиной, по которой я никогда не сдавалась, зная, что способна чего-то добиться.
В огонь летит следующий трофей – самая важная для меня награда. Второе место на Skate America[18] три года назад. Тогда я опередила Пейсли. Моё последнее воспоминание о том, что такое ощущать себя талантливой. Теперь же я чувствую кровоточащий порез прямо на сердце.
Я открываю рот, но не могу издать ни звука. Только немой крик. Мои ноги начинают двигаться, прежде чем я успеваю принять решение, на автомате. Сейчас в огне погибает моё счастье, единственные воспоминания, которые заставляли меня сиять в самые мрачные дни. Я не хочу их гибели.
Колени горят, когда я бросаюсь на деревянный пол. Моё лицо отражается в железной египетской скульптуре кошки рядом с камином. Я выгляжу как олицетворение печали. Как разбившиеся мечты. Как обиженный ребёнок, оплакивающий отцовскую любовь. Сажа окрашивает мои слёзы в чёрный цвет. В камине под пламенем тлеют угли, и в голове мелькает мысль, что всё это выглядит так, словно это я.
Я не раздумываю. Просто протягиваю руки и хватаю трофей со Skate America, чья верхушка уже почернела. Он не должен сгореть, потому что свет во мне хочет сражаться.
Красно-синее пламя тянется за моими пальцами и охватывает два. Средний и указательный. Я кричу. На этот раз громко. Зато у меня остаётся кубок. Пусть и горячий. Я обжигаю ладонь и роняю его на пол. Папа собирается пнуть его, чтобы снова отправить в огонь. Мама колотит его кулаками по спине. Я собственным телом закрываю кубок, и отцовская нога попадает не по нему, а по моей скуле.
Я кричу ещё громче. Мама тоже. А отец замирает.
Он наконец-то прекращает. Сейчас отец стоит рядом со мной, высокий и внушающий страх и одновременно маленький и слабый, и его лицо внезапно меняется. Как будто он проснулся от сна, который снился одновременно и ему, и мне.
Отец смотрит на меня сверху вниз так, словно сожалеет о случившемся, но уже слишком поздно. Мама до сих пор колотит его, и он позволяет. Даже не двигается. А я…
Я не трогаю щёку, которая пульсирует, горит и болит не только снаружи, но и внутри. Нет, я нащупываю под своей задравшейся футболкой трофей, который обжигает открытую кожу живота. Мне интересно, оставит ли он клеймо. А ещё я думаю, что ничего страшного. Задыхаясь, я вытаскиваю его. Огонь окрасил половину верхушки в чёрный, но и это ничего. Теперь и у него есть шрамы, как у меня.
Я поднимаюсь на ноги и смотрю на отца. Он ничего не говорит, но глаза у него огромные. Я перевожу взгляд на маму, которая перестала его бить. Теперь она сидит на диване, закрыв лицо ладонями, и плачет.
Я не знаю, что и думать. Единственное, что понимаю: я не хочу здесь находиться. Ни за что.
– Видишь, мама? – Мой голос звучит хрипло из-за слёз, криков и душевного страдания. – Теперь ты видишь то, что вижу я?
– Гвен, – шепчет отец. – Гвен, моя дорогая, мне очень жаль, я не хотел… – Он подходит ко мне и протягивает руки. – Иди сюда, моя маленькая милая девочка.
Мама рыдает. Комната наполнена рухнувшими надеждами, осколками стекла и разбитыми сердцами.
Я могу лишь обескураженно уставиться на отца. Когда он делает ещё один шаг ко мне, я отшатываюсь.
– Отойди от меня. – Моё дыхание учащается. – Ты… это… – Я прищуриваюсь на мгновение, затем качаю головой и выскакиваю из комнаты.
В прихожей я хватаю ботинки, ключи от машины и выбегаю из дома. По асфальту я несусь в носках. Смеющиеся эмодзи врут. У меня дрожат руки, когда я отпираю джип. Забравшись на водительское сиденье, я не могу сделать вдох. Трофей на моих коленях тоже не дышит. Он смотрит на меня. Не знаю, почему он это делает. Не знаю, почему он так похож на меня. Я не знаю, что теперь делать. Не знаю, не знаю, не знаю.
«Иди к Аддингтонам», – шепчет голос в моём затуманенном мозгу.
«Иди к Оскару», – вторит моё растерзанное сердце.
Я с трудом напяливаю ботинки, оставив шнурки болтаться. Завожу двигатель, нажимаю на педали и еду на Аспенское нагорье.
Магнитола подключается к мобильному телефону. Звучит мой заунывный плейлист. Сорванным голосом я подпеваю «Way Down We Go» и вижу огонь, потому что всё горит. Мои пальцы горят. Мои ладони горят. Моя скула горит. Я думаю о своём коктейльном платье на батарее в ванной. Ему теплее, чем мне.
Ткань чёрная. Четырнадцать тысяч четыреста пустых секунд тоже.
Дыхание любви
Дворники сметают снег, который безжалостно сползает по лобовому стеклу. Видимость не более пары метров вперёд, когда еду по бесконечно длинной подъездной дороге к дому Аддингтонов. Почти километр серпантина в гору, на вершине которой красуется воплощённая мечта из кирпича, дерева и стекла. Наконец я паркуюсь возле большой ели перед гаражом и покидаю салон. Ледяной воздух охлаждает мою горящую щёку. Мокрые хлопья падают на голые руки, заставляя их покрываться мурашками. Меня сотрясает дрожь. Я медленно поворачиваю ладони к небу. Снег охлаждает волдыри, и я издаю хныканье.
Теперь, когда я здесь, мне снова хочется сбежать. Я совершила глупость, явившись сюда. О чём я только думала? Я стою перед роскошным особняком Аддингтонов и выгляжу так, словно собралась на концерт группы Blink-182. Оскар подумает, что у меня поехала крыша. Снова.
Я медленно приближаюсь к входной двери. Из окна сверху меня приветствует золотистый свет, льющийся наружу из изящной проволочной лампы. Мои развязанные шнурки погружаются в снег, оставляя на нём следы, которые похожи на свежие отпечатки лапок маленькой птички. Я слежу за ними в стремлении убедиться, что это не сон. Вот я здесь, несмотря на всё, что недавно произошло. Или, скорее, из-за того, что недавно произошло. А вообще стоило бы задуматься о том, почему моё первое желание после такой ситуации – быть с Оскаром. А ещё о том, насколько правильно сейчас идти на ужин, учитывая, что Оскар не считает, будто между нами возможно нечто большее. Чем дальше я буду заходить, тем больнее мне будет становиться. Как тропинка через глухой лес. Я ещё могу вернуться. Ещё могу спастись. Но, похоже, я ничем не лучше главных героев фильмов ужасов, которые бегут в туманный лес, словно там их спасение, потому что шагаю дальше.