– Нормально? – Я кружусь, и подол платья развевается на уровне бёдер.
– Ты очень горяча. Оскар будет трахать тебя глазами.
– Скорее Оскар будет трахать стены «Айскейта».
Пейсли смеётся, что заставляет Бинга Кросби вздрогнуть. Он не любит смеющихся людей. Они слишком счастливы для него.
– Чего?
– У него стоит каждый раз, когда он там.
– Ты хотела сказать, каждый раз, когда он там с тобой, у него стоит. – Она берёт кролика на руки, садится на корточки и загоняет его обратно в клетку. Бинг Кросби просовывает нос сквозь прутья решётки и пытается снова добраться до неё. Ничего удивительного. Все любят Пейсли. – Тогда в фойе он смотрел на тебя так, словно ты – его самый заветный ПНЖ. Но ты отвлекаешься от темы.
– А что за тема?
Пейсли встаёт, садится на мой крутящийся стул, ставит ноги на подставку для колёсиков и короткими движениями слегка поворачивается вправо и влево.
– Твой отец.
С раздражённым стоном я отворачиваюсь и бросаю спортивную одежду в корзину для белья.
– Он не тема. Мой отец существует. Большей роли он для меня не играет. Он просто существует. Я знаю, что он есть, иногда он разговаривает со мной, но я делаю вид, будто он – просто птица, которая щебечет себе и щебечет. Хотя нет. Пение птиц – это слишком позитивно. Он похож на звон соседского будильника, который ты слышишь через стену, а дома там никого нет, чтобы его вырубить.
Морщины на лбу подруги сочувственно разглаживаются.
– Ты злишься.
– Конечно, я злюсь! – Бинг Кросби съёживается и бросает на меня укоризненный взгляд, прежде чем исчезнуть в своём домике. – Этот чувак ничего не сделал, кроме как выстрелил сперматозоидами внутрь моей матери, и думает, будто имеет право вести себя со мной как особа царских кровей. «Я самый крутой, Гвен. Ты, в принципе, ничего, во всяком случае, иногда. И то только потому, что ты моя дочь. Всем, что умеешь, ты обязана мне. Иногда ты слышишь от меня, что я тебя очень люблю, и это воодушевляет тебя. Но знаешь, я поступаю так только для того, чтобы держать тебя в узде. Как и твою маму. На самом деле я тебя ненавижу. И если захочу, могу ударить тебя по лицу, потому что я действительно король. Мне это можно, я могу делать всё, что захочу. Нирана Пирса в президенты». Серьёзно, пошёл он в задницу. И пока мама думает, что такой его больной поступок допустим, я не собираюсь с ней разговаривать. Она обезумела от любви. Иногда мне кажется, что токсичные чувства разъели клетки её мозга. Иначе как она может одобрять подобные его поступки?
Пейсли смотрит на свой указательный палец, которым проводит по прорези в мягкой обивке спинки стула.
– Могу понять твою злость, – кивает она. – Но и твою маму тоже.
Я бросаю на неё недоумевающий взгляд в зеркало, перед которым плойкой накручиваю локоны.
– Что ты можешь понять?
Взгляд Пейсли становится грустным от мыслей, в которые она, по всей видимости, погрузилась.
– В некотором смысле отношения твоих родителей напоминают мне об отношениях с моим бывшим тренером Иваном.
Я с сочувствием смотрю на подругу.
– Пейс…
Она сглатывает и качает головой.
– Всё в порядке. Я могу говорить об этом. И даже хочу, поскольку верю, что это поможет тебе понять маму. – Она поджимает ноги, и розовая юбка обвивается вокруг колен. – Твой отец так относится к Кейт уже более двадцати лет. Он достаёт для неё звёзды с небес и ведёт себя как самый милый мужчина в мире, только чтобы вскоре после этого разбить сердце. А затем он снова собирает его по кусочкам до следующего раза. За все эти годы в ней укрепилась мысль, что только он способен её понять. Он тот человек, который помогает ей подняться, когда она лежит на земле. При этом она не замечает, что именно из-за него и падает. Ты упоминала, что они вместе учились в старших классах. Так ведь?
– Он был её первым парнем, – киваю я.
– Она вообще не знает, как бывает по-другому. Кроме того, у них появилась ты, а это значит, что Кейт ещё сильнее привязана к отношениям. Их разрыв разрушит её представления о семье. Наверное, кроме того она боится, что будет потом. Каково это – быть одной? Как с этим справиться? Как сделать это, и то, и другое, если его больше не будет рядом? – Пейсли снова ставит ноги на пол и наклоняется, чтобы через зеркало посмотреть мне в глаза. – Кейт зависит от него, потому что он её к этому приучил. Она не знает другого. В её понимании это укладывается в рамки нормального. А для человека изменение того, что он воспринимает нормальным, обычно означает необходимость прыжка через бездну с неопределённым исходом. Никто не хочет сорваться вниз, но, к сожалению, очень немногие замечают, что падают уже давно.
На сердце у меня становится тяжело.
– Пейс, это… – С тихим вздохом я опускаю плойку и поворачиваюсь к ней. – Так грустно слышать подобные слова из твоих уст. Ты такой жизнерадостный человек, что иногда я совсем забываю, насколько тяжело тебе пришлось.
– В этом и есть вся прелесть, разве нет? – На её губах появляется слабая улыбка. – Неважно, насколько темно… Солнце всегда восходит. – Она встаёт, подходит ко мне и запускает руку в мои локоны. – Тебе стоит поговорить с мамой. Как бы ты ни злилась, по крайней мере, не бросай её в этой ситуации. Я могу говорить только за себя, но тогда я очень нуждалась в человеке, который бы меня выслушал.
– Но она даже не говорит об этом.
– Дай ей время. И продолжай пробовать. – Пейсли перекидывает несколько прядей мне за плечо. Кончики моих конфетно-розовых волос касаются ткани на уровне талии. – Ей нужно осознать, что с ней происходит. И она сможет сделать это только в том случае, если человек, которому она доверяет, откроет ей глаза.
Я сглатываю.
– Когда ты начала философствовать?
Пейсли смеётся.
– Изучение Ноксом психологии немного повлияло на меня.
Я улыбаюсь.
– Благодарю.
– В любое время, лучшая подруга, в любое время. Но знаешь, прямо сейчас ощипать бы тебя, как цыплёнка…
– Хм, цыплёнка! А ты знаешь, что это самые близкие из ныне живущих родственников динозавров? Думаю, что когда-нибудь они будут летать по небу стаями и захватят мировое господство, поедая нас, потому что мы едим их яйца. Печальное известие: повсюду под облаками коричневые точки.
Пейсли сухо смотрит на меня.
– С чего это ты так много знаешь о животных? Каждый раз, стоит мне упомянуть что угодно, как тут же ты начинаешь сыпать любопытными фактами.
– Я смотрю Animal Planet в надежде, что Бинг Кросби заметит, как я заинтересована в том, чтобы его понимать.
– Бинг Кросби ничего не заметит, Гвен. Он дышит, ест и спит, и больше ничего, и ты никогда не приблизишься к тому, чтобы его понимать.
– Ты чудовище! – Я морщу нос. – Кстати, ты что-то там упоминала про цыплёнка.
– Сначала я подумала про цыплёнка, а теперь, глядя на тебя, поняла, что больше ты похожа на попугая.
Я сдвигаю брови.
– Что ты имеешь в виду?
– Жёлто-зелёно-лилово-белые кроссовки на твоих ногах, Гвен. На тебе кружевное платье, а в твоём шкафу по-настоящему красивые мартенсы с ремешками. Я их видела.
– Фигня. – Незаметным движением ноги я задвигаю обувь за стопку джинсов.
Пейсли поджимает губы.
– Ты серьёзно собираешься надеть попугайской расцветки кроссовки вместе с самым красивым платьем в мировой истории?
– Мне они нравятся. – Я надуваю губы. – Они красивые и сочетаются с моими крашеными волосами. И такие коренастые. С недавних пор это слово стало любимым в моём лексиконе.
– Хорошо. – Пейсли делает шаг назад. – Как-никак они хоть бросаются в глаза.
Я беру со стола ключ от дома.
– Почему это важно? Ты никогда не была из тех, кому важно бросаться в глаза.
– Верно. Но я из тех, кто считает, что Оскар, который не прекращая смотрит на Гвен – это хорошо.
Как ни странно, я тоже из тех. Как ни странно, я ухмыляюсь. И как ни странно, я не перестаю это делать на протяжении всей поездки на автобусе до «Айскейта».
Рождественская вечеринка проходит в большом зале. Время от времени «Айскейт» устраивает тренировочные лагеря для юных дарований, и те ночуют в спальных мешках на полу. Я несколько раз была наблюдающей и всякий раз сожалела, что попала в «Айскейт» в старшем возрасте и у меня нет подобных воспоминаний.
Теперь на полу нет спальных мешков, пустых обёрток от сладостей, потных тренировочных костюмов и пакетов из-под сока. Паркет отполирован до блеска, а зал наполнен оживлёнными разговорами. Здесь полно народа. В том числе представители других престижных организаций. Несколько фигуристов и фигуристок знакомы мне по соревнованиям.
Здесь пахнет дорогими духами и глинтвейном, корицей, аромат которой исходит от свечей, и безмятежностью. Пахнет рождественским счастьем. Из динамиков доносится чистый звук рождественской песни «Rocking around the Christmas tree» и туда-сюда слоняются подвыпившие гости.
Я наклоняюсь к Пейсли.
– Когда я слышу эту песню, всегда вспоминаю «Один дома-2». Когда он танцует в ванне с жутким клоуном.
– Не смотрела.
– Да ты гонишь.
– Не-а. – С одного из длинных столов Пейсли берёт чашку с глинтвейном. С неё улыбается толстощёкий Санта-Клаус. По-моему, он пьян. Знакомое состояние. Я бы тоже напилась, если бы мне за одну ночь пришлось посетить почти восемь миллиардов человек на летающих санях, запряжённых оленями. – Я выросла в трейлере, где важнее рождественских фильмов было то, какой сосед отправится в праздники навещать свою семью, чтобы мама могла вломиться в его трейлер.
Я тоже беру глинтвейн и смотрю на неё поверх края своей чашки.
– Это просто ужасно.
Она пожимает плечами.
– Иногда мне доставались хорошие вещи. Один раз тамагочи. Он чуть не умер с голоду, но я его спасла.
– Похоже на тебя, – хмыкаю я. – Ты всегда спасаешь всех и вся. Сначала тамагочи, потом Нокса и… ой, а теперь меня. Ой, давай-ка, встань передо мной!
– Почему? Кто там?
– Оскар. Вон там, возле фигуристов из Иллинойса.