— Дура ты, Машка. Рано или поздно заметит.
— Нет, так нечестно, — говорит Галя.
Галя уж слишком какая-то правильная. Подумаешь, нечестно! Главное, чтобы папа хоть сегодня не заметил. И мы сложили обе половинки, как целые, и сунули на место.
Раньше бы я очень, очень расстроилась. А теперь — боюсь папы, и всё. А что его любимой пластинки больше нету, то мне не жалко. Потому что он на нас будет ругаться. А нам на него нельзя было ругаться, когда он не по правде поступил. Вот.
Только мы всё убрали и закрыли проигрыватель, папа идёт. Весёлый такой. Он последнее время вообще ласковый и весёлый. Пришёл и спрашивает:
— Где мать?
— В институте.
— А у вас как дела? Случилось что-нибудь?
— Нет, — говорю я, — ничего не случилось.
— А ты, Галя, почему невесёлая?
— Нет, я ничего.
А сама к двери. И мы за ней — во двор. Галя ушла, а мы стоим во дворе и боимся идти домой.
— Серёжка!
— Ну?
— А вдруг, папа, правда, нас побьёт?
— Вот ещё!
— Но ведь он сказал: голову сорву, кто дотронется.
— Да не бил никогда и не будет.
— А вдруг? Тогда убежим?
— Нет.
— Почему?
— Ну, чего ты ко мне пристала? И без тебя тошно.
Тут дождь пошёл. Нам холодно стало. А папа что-то нас не зовёт. Все ребята давно разошлись, мы одни во дворе болтаемся. Пришлось всё-таки идти домой. Пришли, а папа сидит один и пьёт чай.
— Зачем, — говорит, — вы сюда пришли?
А мы молчим. Он, значит, уже увидел! Так быстро!
— Ну, — говорит папа, — отвечайте. Зачем вы пришли сюда?
— Во дворе холодно.
— Ах, холодно?
Я говорю:
— Папа, чего ты сердишься?
— Ты не знаешь?
— Нет.
— И ты, Сергей, не знаешь?
Серёжка сам меня толкает, а сам говорит:
— Нет.
— Вы думаете, я за пластинку сержусь? — спрашивает папа. — Чёрт с ней, с пластинкой. Я вас видеть не могу. Вы мне отвратительны! Потому, что вы врёте. Всё могу простить, только не ложь. Убирайтесь отсюда.
— Куда? — спрашивает Серёжка.
— Куда хотите.
Мы ушли в кухню. Серёжка меня как тряхнёт:
— Чего ты врала?
— А ты чего?
— Я потому, что ты.
— А я потому, что боялась.
— Что теперь делать?
— Придётся просить прощенья.
Но папа нас не простил. Он сказал, что с врунами не разговаривает, и велел нам ложиться спать.
Каникулы
Вот и пожалуйста! Мы перешли в третий класс. Пришли домой и принесли табели. А с табелями книжки. Мне «Три толстяка», а Серёжке «Румынские сказки». Это за хорошие успехи и отличное поведение. Отличное! А Бубнову Саше ничего не дали, только похвалили.
Очень было красиво в школе. На втором этаже, в этом зале, где у нас всегда утренники устраиваются и где я зимой лисичку-сестричку играла. Над сценой плакат повесили, чтобы все хорошо отдыхали. И кругом цветы. На столе — красная скатерть. Сел за стол директор Алексей Иванович. И завуч. И наша Мария Тимофеевна. Ну, и других вторых классов учительницы. А Тамара Ивановна по пению за рояль села. И директор сказал, что все хорошо поучились и перешли в третий класс. Кроме, конечно, Кольцова, но он вообще сумасшедший: никогда уроки не делает и остался во втором классе. Сашка Бубнов говорит: у него мозги не работают, потому что его очень дома кормят.
Ну, ещё Алексей Иванович много говорил. Что мы должны летом научиться плавать и бегать. Потому что мы будем жить при коммунизме, и, значит, всё надо уметь. А ещё он спросил:
— Поднимите руки, кто умеет мыть посуду.
И поднялось рук мало-мало.
— Плохо, — говорит Алексей Иванович. — Очень плохо. Чтобы все за лето научились. А подметать кто умеет? Воротнички себе пришивать? Формы гладить?
А я поднимаю руку и думаю: вот сейчас спросит, кто умеет косы заплетать, что тогда будет? Серёжка поднимет, а я нет? И все ребята засмеются. Но он про косы не спросил, только про мытьё полов. И всего-то подняли руки Бубнов, мы с Серёжкой да ещё три девочки из других классов. А Мишка Кузнецов совсем ни разу руку не поднимал. Хотел было поднять, да испугался, что ребята не дадут соврать. Потому что за него всё мама делает. Даже завтрак себе разогреть не может. А потом стали табели раздавать и книжки. И Тамара Ивановна на рояле играла, только не всем. Наш-то класс второй «А», значит, нас первых вызывали. И самую первую — нашу Галю Беликову. Мария Тимофеевна сказала:
— Поздравляю тебя, Галя. Ты хорошо работала — и здесь отличница, и в музыкальной школе.
А потом ещё много ребят вызывали. У нас шесть человек в классе отличников. После отличников — тех, кто без троек. Только нам уже не играли. Просто выдали табели и книжки. А у кого тройки — тем только табели. Когда всё уже кончилось, смотрю: наша мама пришла. В дверях стоит. Так мне обидно стало, что она не видела, как мы на сцену ходили и Алексей Иванович нам руку пожал. А потом смотрю: и папа с ней. Интересно, у других ребят больше мамы и бабушки в школу ходят, редко у кого папы, а у нас и мама и папа сразу. Это потому что мы близнецы!
И вдруг Мария Тимофеевна говорит:
— Из третьего «А» класса я должна отметить особенно хорошо поработавших ребят. Это, во-первых, Беликова Галя — о ней я уже говорила. А ещё — Комарова Маша…
Серёжка меня толкает: встань.
А мне и не встать. Вот, оказывается, как я хорошо поработала!
— Потому что, — говорит Мария Тимофеевна, — Комарова Маша с арифметикой не в ладах. И всё-таки девочка подтянулась, получила твёрдую четвёрку. Это очень важно, чтобы человек шёл вперёд и не стоял на месте. И, надо сказать, у нас многие идут вперёд. Например, Саша Бубнов.
Тут все ребята посмотрели на Сашку, и наша мама ему сразу заулыбалась. А папа даже помахал рукой. Мария Тимофеевна объяснила, что наш Бубнов в четвёртой четверти не получил ни одной двойки. И ещё она про многих ребят говорила. А больше всех хвалила Вову Иванова второго, потому что он хоть долго в больнице лежал, а в третий класс всё равно перешёл. Обидно только, что Мишку Кузнецова похвалили. Мария Тимофеевна такая справедливая, неужели она не понимает, что Мишку никто в классе не любит? Она говорит: мальчик серьёзный, добросовестно относится к занятиям. Странные взрослые! Разве это главное — занятия! Всё равно он вредный и никому не нужный, их Мишка. Все пятёрки у него. Подумаешь, пятёрки!
Ещё был концерт. Наша Галя играла на рояле, а Сашка танцевал. Он вообще здорово танцует — вприсядку, лучше всех ребят.
Когда всё кончилось, мы пошли к маме и папе. Они сказали Марии Тимофеевне спасибо и собрали нас всех в толпу.
— Ну, — говорит мама, — теперь идёмте к нам. У меня кое-что приготовлено.
И мы все пошли. Галя, Бубнов, мы с Серёжкой. Вовы Ивановы — первый и второй. А Кузнецов один домой пошёл. Ну и пусть идёт!
Часть четвёртая. Лето
Наш ребёнок
Вот уже третий день у нас каникулы. И уже немножко скучно стало. Всё одно и то же: встанем утром — и в школу идти не надо, делать нечего. Приходит Бубнов — бежим во двор. Надоест во дворе — в детский парк. На лодке без взрослых не покатаешься — паспорта нету. А Бубнов говорит: давайте лучше к вам пойдём, будем там в космический корабль играть. Как же — в корабль! Это надо, во-первых, двух собак со двора привести. А собачьи хозяева ругаются. И мама тоже.
— Вы, — говорит, — два дня только дома, а посмотрите на комнату: как Мамай войной ходил.
— Какой ещё Мамай?
Ну, пока мама про Мамая рассказывала, интересно было. А потом она на занятия ушла, и мы в того Мамая играть стали. Еле-еле потом с папой всё убрали. Сегодня же с утра и вовсе невесело. Мама дома — шуметь нельзя. На улице дождь — гулять не пускают. И вдруг — звонок. Мы с Серёжкой думали: Бубнов идёт. Побежали открывать. А там тётя Зина стоит. И с Наташкой.
— Мама дома? — спрашивает.
А мама уже сама выходит.
— Что случилось?
— Таня, — говорит тётя Зина. — Такая беда: меня в больницу кладут. И Наташеньку некуда деть: ведь я её не кормлю, так в больницу, значит, не возьмут. А Игорь на работе. Может, вы до вечера оставите её? Он заедет с завода.
— Конечно, — говорит мама. — Конечно, оставим. Какой разговор. Да вы идите в комнату. И зачем до вечера? Мы совсем её оставим. Что он там один сделает — мужчина всё-таки. А я и выкупаю, и постираю. Ребята вот за молоком сходят в консультацию.
Тётя Зина обрадовалась так! Стала бумажку вынимать на молоко. Рассказала Серёжке, куда идти надо. Всегда они Серёжке рассказывают: думают, он и, правда, старший. Ну, ладно же. Я зато буду Наташкины пелёнки стирать. Насчёт этого с мамой можно договориться.
Вот мама с тётей Зиной чего-то пошепталась и говорит:
— Нет, так нельзя. Как же вы одна в больницу пойдёте? Ну-ка, ребята, вот вам поручение. Сейчас мы Наташу вниз снесём, там её коляска стоит. Ты, Маша, будешь во дворе с ребёнком гулять. А Серёжа за молоком пойдёт. Потом я вернусь и мы девочку накормим.
Тётя Зина спрашивает:
— Таня, а как же вы на работу пойдёте?
— Ничего, — говорит мама, — мне сегодня к трём. Да вы не беспокойтесь: теоретики тут совсем от безделья скисли. Они всё сделают. Если, конечно, захотят.
И хитро так на нас посмотрела. А мы разве не хотим! Пусть бы совсем все уехали! Не пропадёт у нас ребёнок!
Ну, стали мы Наташу выносить. Несла, конечно, мама. Серёжка двери открывал, а я сзади бежала. Вынесли, уложили в коляску — и тут как раз тётя Надя идёт.
— Покажите, — говорит, — мне ребёнка.
Я бы, например, не стала показывать. Но мама с тётей Зиной отвернули покрышку — красивая такая у Наташи покрышка, кружевная. Ну, спит ребёнок. И ничего особенного. А тётя Надя как начала:
— Ах ты милочка! Раскрасавица писаная!
Я-то думаю: интересно, что она вечером на кухне будет говорить? А мама рассказала тёте Наде, что Наташа у нас пока останется. И зачем она всегда ей всё рассказывает?
— А сейчас как же? — спрашивает тётя Надя. — Вы уходите или как?