— Ничего, — говорит дядя Игорь. — Ты Гале скажи, что не ты разболтала — она и поверит. Вот увидишь: ведь ты же правду скажешь, значит, поверит. А Мишка…
— Дядя Игорь, — говорит Серёжка, — разве так можно? Я даже не понимаю, как это называется.
— Это, братец, называется подлость.
Вот что! А мы и не знали.
Мы идём на лыжах
Папа, папа, папа приехал! Мы, конечно, все его встречали. И был праздник — все сидели за столом и ели пироги. И снег, папа говорит, уже глубокий. И мы! С папой! Сейчас же! Поедем в Зеленогорск! И будем! Ходить! На лыжах!
Папа говорит Серёжке:
— Дай-ка руку. Вот видишь?
И снимает пиджак. И сгибает руку. А под рубашкой у него так и перекатывается что-то.
— Это чего? — говорит Серёжка.
— Не чего, а что. Мускулы. Потому что без мускулов получается не человек, а мешок с рисом. Ясно?
Мы, конечно, засмеялись. Мешок с рисом! А папа говорит:
— Теперь посмотрим, что у тебя.
Серёжка согнул руку. И я тоже согнула. Только у нас почему-то не перекатывается.
— Вот видите, — говорит папа, — у вас кисель, а не мускулы.
— А у мамы?
Тут папа даже засмеялся.
— Ещё какие мускулы!
Мы пошли проверять маму, хотя она совсем этого не хотела; она только и дожидается, чтоб мы уехали: экзамен вчера сдала, а сегодня всю ночь нам лыжные одёжки чинила. Но мы всё-таки упросили и потрогали её руку: правда, не кисель. Потом мама легла спать, а мы поехали на вокзал.
На вокзале народу много — и все с лыжами. Все бегут, и треск от лыж стоит, почти как в школе. Но мы не побежали, а стали дожидаться дядю Игоря. Ждали, ждали, он не пришёл. Тогда мы сели в поезд и сами отправились. По дороге играли в разные игры: какая где столица и по какой реке можно проехать, например, в Чёрное море. Только я не очень много знала, это папа с Серёжкой играли. Зато когда стали в книжки играть — например, папа говорит писателя, а мы сразу его книги, — то я больше Серёжки сказала. Я даже знала книгу Гоголя «Нос». Только я её не читала. Но папа сказал, что это не страшно, ещё всё впереди.
Долго мы ехали. А в Зеленогорске вышли и сразу встали на лыжи. Там надо пройти через лесок, потом по длинной улице, завернуть направо, и как дойдёшь до мостика, то скоро уже шоссе, а за шоссе — тихая улица, где зимой никто не живёт, только собаки бегают, а за собаками сразу лес. В лесу народу полно — даже тётки ходят на лыжах, старые, толстые, в красивых свитерах. У мамы такого свитера нету.
Шли мы, шли и пришли на горушку. Там все катаются: и ребята, и старые дяденьки, и толстые тётки, только некоторые боятся. А напротив этой горушки — большая гора. И с неё только взрослые дяденьки съезжают, вроде нашего папы, и одна молоденькая тётенька. Я как увидела эту гору — так захотелось с неё съехать! А папа говорит:
— Ну, теоретики, вот с детской горки катайтесь, а я пошёл на большую.
В это время кто-то как помчится с большой горы — да ещё не где все ездят, а боком, то в одну сторону, то в другую, да пригибается, да быстро так — только снег кругом встаёт! Папа сказал, это называется слалом. А тот дяденька, что ехал, как завернёт на самом ходу — и к нам: это, оказывается, дядя Игорь. Он не нашёл нас на вокзале и сам приехал.
Вот они с папой ушли на большую гору, а мы с Серёжкой здесь остались. Что ни поедем, то в снег носом. Ездили мы, ездили — устали. Я говорю:
— Серёжка, пойдём на большую гору. Разок прокатимся — ну и упадём, так подумаешь.
А Серёжка чего-то кислый стал.
— Новое дело, — говорит, — с большой горы падать. И чего это мама с нами не поехала? И вообще я домой хочу. Ноги болят. Снег блестит. Людей много.
Тут как раз папа с дядей Игорем подъехали. Серёжка начал им хныкать, а я тихонько от них отошла и полезла в большую гору. С горы-то что, вот на гору — другое дело! Я уж и ёлочкой, как папа учил, и лесенкой, и палками цепляюсь, и руками кусты хватаю — ничего не получается. Спасибо, дяденька какой-то дал мне свою палку — держись, говорит, куда только тебя черти несут. Так и вытащил на буксире. Стала я на горе — даже дух захватывает. Ну, что делать, не могу же я всю жизнь тут стоять, надо ехать. А в это время папа меня заметил. Как он закричит:
— Марья, ты куда залезла! Спускайся оттуда немедленно! Тьфу ты, нет, не спускайся, подожди меня!
И побежал на гору. Только я уже вниз поехала. Присела, палки подняла, зажмурилась — ничего не чувствую. Только чувствую: упаду скоро. И правильно: упала. Открываю глаза — ничего, как раз внизу свалилась. Тут люди смеются надо мной, и Серёжка с дядей Игорем стоит. И папа подъехал и не ругается. Только сказал:
— Что ж ты, надо было спросить, как съехать, а то понеслась без разбору…
Но Серёжка с этого времени стал невозможный. И всё ему не так, и устал он, и дорога плохая, и люди плохие. В вокзальный ресторан пошли обедать — а Серёжка ноет: долго не подают ему суп, а как подали, невкусный оказался. Так совсем и не ел.
Папа сначала ничего, не сердился. А когда сели в поезд и Серёжка стал к окну проситься, у папы терпение лопнуло.
— Я, — говорит, — в последний раз с тобой связался. Ты мне всё воскресенье испортил. И перед дядей Игорем стыдно, и самому противно, что такой у меня сын. Трус ты последний и ничтожная личность.
Серёжка обиделся и заснул. А когда проснулся, то больше не капризничал. Только спросил:
— Папа, можно мы в следующий раз Бубнова с собой возьмём?
— И Галю Беликову?
— Ну ясно, — говорит папа, — мы с мамой теперь поменяемся: я буду работать воспитательницей детского сада. Ладно, берите. Но почему Бубнов, а не Миша Кузнецов?
— Я с ним раздружился. Теперь Бубнов — мой товарищ.
— Почему он к нам не приходит?
— Боится. Вы ведь знаете, что он раньше это самое… так поступал…
— Ничего, — говорит папа, — пусть приходит. Он больше так не поступает. Но ведь это, Комаров, нехорошо — менять друзей всё время. Почему ты с Мишей раздружился?
А я думаю: скажет Серёжка или нет? И дядя Игорь тоже на него посматривает. А Серёжка молчит, не отвечает папе.
— Так почему, Сергей?
— Не почему, а отчего, — говорит Серёжка. — От характера, ясно?
И так серьёзно на папу посмотрел, как папа на нас смотрит, если что-нибудь объясняет.
— Ясно, — говорит папа. — Ясно, что нам выходить пора. Приехали.
Жёлтая старуха
Вчера за ужином папа спрашивает:
— Сергей, ты чего не ешь?
А Серёжка:
— Не хочется. Я лучше спать пойду.
Мама сразу:
— Ну-ка, пойди сюда!
— А чего? — спрашивает Серёжка.
— Ничего особенного. Да ты горячий! Дай-ка, Маша, градусник.
Папа тоже подошёл и говорит:
— Сергей, посмотри-ка на лампу. Мать, видишь?
Мама сразу как вскочит! И начала Серёжкины глаза рассматривать. А мне тоже интересно, что у него там такое. Но я ничего не вижу. А мама говорит:
— Картина ясная. Вызывай врача.
— Ты знаешь: его в больницу заберут, — говорит папа.
Мама ничего не ответила, только посадила Серёжку себе на колени и вздыхает. Наш Серёжка этого не любит, а теперь сидит. Папа стал звонить в поликлинику, а Серёжка спрашивает:
— Мам, чего это у меня? Скарлатина?
— Нет, сыночек, желтуха.
— А откуда ты знаешь?
— Посмотри в зеркало. Видишь, какие у тебя глаза жёлтые?
Мы с Серёжкой побежали к зеркалу — и правда: где должно быть голубое, у него такое желтоватое. Серёжка спрашивает:
— Мама, отчего это бывает?
— От мышей.
— Но я ведь мышей не ел, не трогал, они меня не кусали…
Тут как раз звонок — доктор Кораблёва пришла.
— Да, — говорит, — у вашего мальчика желтуха. Инфек-ци-он-ный ге-па-тит. Придётся мне его госпитализировать.
Мама, смотрю, немножко заплакала, но молчит. И доктор Кораблёва очень её похвалила.
— Сознательная, — говорит, — мамаша. Многие, бывает, ругаются и не хотят ребёнка отдавать, как будто не понимают… Так что ждите машину.
— А что с этой обезьяной делать? — спрашивает папа.
Тут доктор Кораблёва стала меня осматривать. А у меня как раз настолько заболело справа в животе — там, где у Серёжки болит, — просто терпенья нету. Где доктор ни нажмёт — больно. Смотрела она меня, смотрела…
— Нет, — говорит, — ничего не вижу. Но если девочка жалуется, то, возможно, и заболеет. Всё равно ей надо карантин выдерживать. Подержите пока на диете, а там посмотрим.
Я говорю:
— Мне тоже, значит, в больницу?
— Нет, не волнуйся, ты пока дома побудешь.
Хорошее дело — не волнуйся! Серёжка на «скорой помощи» поедет, а я буду дома сидеть? Серёжка будет в больнице жить, а я здесь? Он сам по себе, а я сама по себе? Так разве можно?
Доктор Кораблёва ушла, а Серёжка стал в больницу собираться. Взял свой водяной пистолет, фонарь, карандаши и раскраски — мои вообще-то, но я уж ничего не сказала. Мама ему подарила большой такой бумажный мешок, какие в булочной продают, он туда всё сложил и ходит по комнате, совсем готовый. А тётя Надя в кухне горюет:
— Ты мой касатик, куда это тебя везут одного, без мамочки? Да ещё сюда придёт де-зин-фекция, всё зальёт, запачкает, убирай потом!
Мне так Серёжку жалко стало!
— Бери, — говорю, — «Тома Сойера» с собой. Всё равно уж. Может, и я к тебе в больницу приеду.
А Серёжка мне:
— Поехала бы сейчас! Какой толк одному на «скорой помощи»!
В это время мама всё Серёжкино бельё сняла и положила в корыто. И со стола зачем-то скатерть убрала, и занавески стала снимать.
— Что ты делаешь? — папа спрашивает.
— А кто их знает, может, составом своим польют и всё испортят.
— Ну, знаешь, — говорит папа, — дикие вы люди. Что ты, что Надежда Петровна. Как будто в лесу живёте, пням молитесь…
Про что они ссорятся — не понимаю. Уж и стемнело, и мама на занятия не пошла, а Серёжка всё ходит со своим бумажным мешком, совсем готовый. Наконец приехали. Мама хотела сама Серёжку везти, но папа сказал: